- Не прощу… никогда не прощу… - снова зашептала она во сне.

Пока Светлана утирала Надино лицо и гладила волосы, Кошкин молчал - но и не уходил, чему Светлана была даже рада.

- А у вас есть младшие братья или сестры, Степан Егорович?

- Есть, - нехотя отозвался он. - Сестрица года на два младше Надежды Дмитриевны. Варенька.

- Стало быть, Вареньке пятнадцать? - не оборачиваясь, улыбнулась Светлана. - В пятнадцать Надюша была паинькой. Почти и не капризничала… только умоляла меня забрать ее из Смольного. Может, и впрямь стоило забрать: Бог с ним с образованием этим, кому оно, по большому счету, нужно.

- У Вари домашние учителя, - заметил Кошкин, - но все равно она недовольна. Верно, возраст такой, что им всегда что-то не так. Варенька, представьте себе, хочет в Москву податься и поступить в какое-то там драматическое училище, в студию к Немировичу-Данченко [19]…

- А Немирович-Данченко набирает учеников? - оживленно переспросила Светлана. - Что ж, весьма похвально желание вашей сестры. Я читала его критику, смотрела несколько пьес: по-моему, он прекрасный драматург и весьма талантлив. А вы что же - против?

Но что Кошкин даже хохотнул в голос:

- Чтобы Варя актриской стала?!

- Не актриской, а актрисой! - отчего-то обидевшись за весь женский род и за актрис в частности, возразила Светлана. - Что же плохого в том, чтобы учиться актерскому ремеслу, если девочка и впрямь талантлива? Представьте, если Саре Бернар [20] брат запретил бы идти в профессию?!

- Нет у Сары Бернар брата, и позвольте мне не называть, кем была ее матушка! - резко заметил Кошкин.

Светлана умолкла: и впрямь, зачем она вмешивается? Ей ли раздавать советы по воспитанию барышень? Кошкин тоже теперь молчал и хмурился, пока Светлана лихорадочно выдумывала, что бы еще спросить - хотелось хоть немного сгладить впечатление о себе.

Однако Кошкин заговорил сам.

- Светлана Дмитриевна, - сказал он как будто через силу, - вспомните, прошу вас, когда вы в последний раз видели этот ваш кулон? Может, вы отдали его кому-то или потеряли достаточно давно?

Светлана так и не повернулась к нему, но ясно слышала в голосе сочувствие. Неужто ее маневры увенчались успехом, и Кошкин даже после всего, что она вытворяла, хочет ей помочь?

«Все же он очень мил», - подумала Светлана и невольно улыбнулась.

И для себя решила вдруг, что не станет больше ему лгать. К чему? Ее все равно ничто уже не спасет, зато этот сыщик, когда распутает дело о кровавой черной вдове, наверняка получит повышение. Оттого, наверняка, и у неведомой ей Вареньки, которая мечтает стать актрисой, жизнь сложится лучше.

- Я никому не отдавала этот кулон. Никогда. И держала его в руках в последний раз в тот вечер, когда был убит мой муж. Переодевшись ко сну, сняла его, застегнула замок на цепочке и повесила на лампу возле изголовья кровати - я всегда так делаю… - Однако вспомнив о своем обещании говорить правду, Светлана поправилась: - Впрочем, мне уже тогда было нехорошо - я перенервничала, когда столь внезапно приехал Павел, и к вечеру не вполне отдавала себе отчет в своих действиях. Скорее всего, я сняла и повесила кулон на лампу в какой-то другой вечер, но не в тот… А поутру мне было просто не до того, я не помню, висел ли кулон на лампе. Я спохватилась о нем лишь пару часов назад, когда горничная убирала спальню. Его нигде не было.

Только договорив, Светлана нашла в себе силы, повернуть голову и встретиться со взглядом Кошкина. Да, он ей сочувствовал.

- Вы сказали, что перенервничали. Не отдавали себе отчет. И часто это с вами случается? - спросил, наконец, он.

«Зрит в корень…», - подумала Светлана и вздохнула.

- Не очень часто, слава Богу, - ответила она. - Но случается. Все как будто во сне в такие моменты… называйте это приступами, если вам угодно. Я хожу, что-то делаю, все вполне осознаю, как мне ди… однако после оказывается, что я совершила нечто гораздо более страшное, чем думала. - И совсем тихо, ниже склонив голову, добавила: - Должно быть, я и правда сумасшедшая, как считает моя сестра.

Глава XVII

- Ну, что тебе рассказать, Степан Егорыч? Ежели кратко, то у господина нашего художника одна песня: что ходит он каждый день из дому картинки свои рисовать. К Раскатовой, мол, сроду не заглядывал, да и вообще не помнит, когда в последний раз говорил с нею. Ну, брешет же, как сивый мерин!

Девятов, сняв сюртук и расстегнув ворот сорочки, поставил одну ногу на банкетку, обитую дорогущей парчой, и, придирчиво нахмурившись, начищал свои башмаки. По серьезному его выражению лица можно было подумать, что его и впрямь заботит то, что он говорит - а вовсе не башмаки.

Заметив варварство, совершаемое с банкеткой, Кошкин болезненно поморщился и швырнул в товарища газетой:

- Постелил бы хоть! - в отчаянии вырвалось у него.

Ей-Богу, Кошкин предпочел бы спальную попроще. В этой - с затянутыми шелком стенами, с камином, облицованным гранитом, с мебелью, инкрустированной золотом - он чувствовал себя, как в музее. Так и хотелось разуться, прежде чем ступить на персидский ковер. Но Кошкин сдержался, конечно, не разулся: он просто обошел ковер вдоль стены, по паркету, и сел на скромный стул возле бюро.

Даже странно: вроде и жалование он получал вполне приличное, и к вещам дорогим и качественным давно привык - но именно к качественным, практичным вещам. На них он никогда не экономил и матушке не позволял. Но вот иметь в доме этот идиотский камин в граните… наверное, дослужись Кошкин хоть до генерала, он такой не заведет. Глупый же совершенно предмет обстановки: не греет вовсе, а только дымит. То ли дело русская печка…

Нет, никогда Кошкину не научиться пользоваться всей этой роскошью как должно, легко и непринужденно: он на полном серьезе опасался, что в любой момент в комнату войдет местная экономка и, придирчиво проинспектировав комнату, возмутится, что здесь накурено.

Он еще раз с досадой поглядел на Девятова, за которым остались ошметки грязи на ковре:

«Вот у него в родне точно графья какие-нибудь были. Или свиньи».

- Может, и не брешет-то художник, - возвращаясь все-таки к теме разговора, ответил Кошкин.

- А портрет? - изумился такому предположению Девятов. - Я попытался, было, спросить, кто заказал запечатлеть Раскатову, так художник этот ажно позеленел от злости! Как, мол, я предположить посмел, будто он, гений кисти и точилки, мзду за свои шедевры берет. Утверждает, что никогда не писал портретов на заказ. А это уж явная ложь - я интересовался.

- Ну да… - нехотя согласился Кошкин.

- С портретом, кстати, вообще мистика: я ведь напросился к художнику этому в мастерскую, думал носом его ткнуть - так нет ведь его там, портрета-то!

- То есть?

- Натурально - нет! Художник говорит, что и не было ничего подобного - не рисовал он Раскатову и все тут. Эти… галлюцинации у нас массовые, ага. Как узрели неземную красу вдовушки-Раскатовой, так и мерещатся всюду ее портреты. Что там с нею, кстати, призналась?

Кошкин неопределенно пожал плечами и кивнул на папку с бумагами.

- Читай, если хочешь.

Это был отчет для графа Шувалова, копию которого Кошкин уже успел отправить в Петербург с доверенным человеком.

Беззастенчиво развалившись на кровати Кошкина - не менее роскошной, чем прочее убранство комнаты - Девятов погрузился в чтение. Кошкин проследил за ним ревниво: он только теперь почувствовал, что смертельно устал за эти два дня, и сам бы с удовольствием повалился на мягкую постель и забылся сном.

Увы, вместо этого он принялся снова и снова перебирать в уме пункты своего отчета и думать, достаточно ли ясно он изложил ситуацию. В отчете Кошкин, опуская многие-многие детали, поведал, что расследование продвигается отлично. Что графиня хоть и на словах лишь, в личной беседе, но призналась ему в убийстве мужа и Леонида Боровского. Боровской же, - Кошкин особенно это подчеркнул, - преследовал ее, замужнюю, между прочим, даму уже несколько месяцев, незваным явился на ее дачу в Горках, поставив под удар репутацию Раскатовой. Возможно, и вовсе это была защита, а не расчетливое убийство - Кошкин собирался прояснить это при первой же возможности.

- Защита? - недоверчиво переспросил Девятов. - И от мужа, скажешь, защищалась? Извини, конечно, Степан Егорыч, но ты, по-моему, чушь написал. Тебя послушать, так ее только к лику святых остается причислить. Двоих человек дамочка угробила! Двоих! И еще одного - почти что! И вообще, ежели она призналась, то чего мы до сих пор здесь торчим?

У Кошкина не было желания обсуждать с кем-либо свои действия - возможно, как раз оттого, что он и сам чувствовал, что не вполне прав.

- Потому что она просила дать ей время до пятницы - мужа похоронить, - ответил он нехотя.

- А ты что?

- Я позволил.

- Зачем? - резонно уточнил тот. Но в ответ услышал только утомленный вздох Кошкина. - Послушай, Степан Егорыч, мы с тобою не в бюро добрых дел служим. Наша работа маленькая: отыскать злодея и оградить его, понимаешь ли, от добропорядочных граждан. А ежели она еще кого на тот свет отправит?

- Вот поэтому я и здесь! - огрызнулся Кошкин. - Никого она никуда не отправит - я за ней слежу.

- А. Ну-ну. Цветы и шоколад-то покупать будешь или так пойдешь следить?

Кошкин неожиданно рассвирепел:

- А не пошел бы ты сам куда подальше! - гаркнул он так, что почувствовал в ушах звон.

Девятов, однако, никуда не направился: по-прежнему лежа на кровати, он хмуро и внимательно за ним наблюдал. Под взглядом этим Кошкину было неуютно - хоть и знал он, что приятель его как есть идиот и в выводах своих совершенно не прав!

И все-таки Кошкин стал зачем-то оправдываться:

- Я просто уже пообещал ей, понимаешь! Может, и зря…

Девятов покивал в ответ:

- Зато я ей ничего не обещал. И если тебе лавры за успешно раскрытое дело не нужны, то мне пригодятся. Вот сейчас пойду и арестую ее - а ты ляг, поспи. Глядишь, к утру дурь-то из башки и выветрится.

- Вот и иди, - смирился вдруг Кошкин, без удовольствия падая в освобожденную кровать. - Иди-иди.

- Вот и пойду, - Девятов подхватил свой сюртук и легко направился к двери.

- Вот и иди… Стоять! - Шумно вздохнув, Кошкин снова сел и попытался достучаться до приятеля иначе. - Ну, арестуешь ты ее сейчас, привезешь к Шувалову - а она молчать станет, мол, не убивала никого и ни в чем таком не признавалась. И что ты станешь делать? Доказательств нет вообще никаких. Револьвер - и тот не в ее доме нашли! Ей можно лишь ранение Гриневского приписать - если он признается.

- Тогда нужно сделать так, чтобы Гриневский признался, - логично рассудил Девятов. - В конце концов, в его доме нашли оружие, из которого убили графа и Боровского, так чего мы еще ждем? Нужно брать Гриневского в оборот, подержать за решеткой, чтобы тот понял: не сдаст свою ненаглядную - сам пойдет грязь месить по Сибири.

Кошкин, пока он говорил, кивал со снисхождением:

- Неувязочка, Михал Алексеич. Ма-а-ленькая такая - зато в самом начале: ты сам мне полчаса назад сказал, что не сумеем мы доказать, что револьвер тот самый.

- Ну да, не сумеем, - подтвердил Девятов. - Но Гриневские-то этого не знают! Ты что думаешь, я не сумею их убедить, что немцы вот буквально вчера выдумали штуку, которая нам определит: тот револьвер, или не тот?

- Ты-то? Сумеешь, - хмыкнул Кошкин. Он и правда в этом не сомневался.

- Ну вот! Так в чем проблема?

- Ни в чем - иди, убеждай.

- Вот и пойду! - Девятов перекинул свой сюртук через плечо и на этот раз даже вышел за дверь. Правда, тут же вернулся: - Нет, не пойду. Темень на улице, завтра с утра к ним отправлюсь. Я на кухню лучше наведаюсь: тебе принести чего-нибудь?


***

Когда Девятов ушел, Кошкин, не раздеваясь, свалился на кровать. Однако через минуту понял, что не уснет - да и какой сон, если он обязан следить за хозяйкой дома! Хотя из ее комнат и забрали все, чем хотя бы теоретически можно ранить, включая даже пилки для ногтей. Но все же…

Взгляд его упал на кулон в виде шарика, который со всех сторон рассматривал Девятов час назад, силясь выжать из этой улики все что можно. Подобрав его, Кошкин взвесил в ладони серебряный шарик - небольшой, величиной с крупную вишню, с искусной и замысловатой резьбой. Кстати, отчего-то очень легкий - слишком легкий для цельнолитого серебряного шара. Неужто пустой внутри? Но найти разъем в кулоне ни Кошкин, ни Девятов так и не сумели без специальных приспособлений.