«Вот-вот! - подленько усмехнулся в голове голос Девятова, - а я предупреждал, что так и будет, предупреждал ведь!»

И Кошкин нецензурной бранью - мысленно, правда - со смаком обложил и Девятова за его предупреждения, и себя, и ее. Толстяку тоже досталось.

Но потом она заметила его. Лицо Светланы немедленно расцвело, и - Кошкин был уверен - даже глаза ее как будто стали ярче. Не в силах ничего с собою поделать, и он в ответ расплылся в глупой улыбке. Поклонился ей и остался, где стоял, ожидая, что она сама сделает дальше.

А она просто отослала своего толстяка в дом - тот еще жалко оглядывался, но Кошкину уж было на него наплевать.

Он глядел на Светлану, спешащую к нему со смущенной улыбкой на губах, и как никогда был уверен, что станет жалеть обо всем… Очень жалеть. И когда-нибудь проклянет и этот день, и эти ее в ложной скромности опущенные глаза - но потом. А сейчас для него было очевидным, что ему нужна эта женщина и ее любовь. И он на что угодно пойдет, лишь бы ее добиться.

«Если ее осудят за убийство, - вполне трезво подумал Кошкин, - я сделаю так, чтобы вместо ссылки она попала туда, куда мне нужно. Найму дом - не в Карелии, нет, а где-нибудь, где ее никто не знает. И тогда никаких Гриневских, никаких толстяков, никаких титулов - она будет только моею».

- Я так рада видеть вас, Степан Егорович. Должно быть, поезд задержали - я ждала вас к шести, - сказала Светлана весьма несдержанно. И подала ему руку без перчатки, которую Кошкин осторожно поцеловал и так и не отпустил более.

Глаза ее были не менее красноречивы, чем слова - она и правда была рада ему, Кошкин не сомневался.

- Да, поезд… простите за опоздание, - ответил он. И не мог не спросить: - С кем вы сейчас разговаривали?

Спросил небрежно, самым обыденным тоном, чтобы и мысли не возникло, будто это не по служебной надобности вопрос.

- Ах, это… - Светлана снова смутилась, опустив глаза, - это всего лишь один мой знакомый Медвежонок.

У Кошкина, признаться, отлегло от сердца. Ему не приходилось слышать, чтобы женщины называли Медвежонком хоть сколько-нибудь интересного им мужчину. Толстяку и впрямь подходило это прозвище - большой нелепый медведь.

«Должно быть, какой-то многоюродный кузен», - решил он про себя и успокоился окончательно.

- Вы долго собираетесь пробыть здесь? - спросил, желая переменить тему. - Понимаю, вы хозяйка и не можете уйти сейчас - вас хватятся, но нам надобно поговорить.

- Я не хозяйка здесь, увы, - ответила она, несколько мрачнея. - Мой супруг оставил все своему брату и любовнице, а обо мне забыл - символично, правда? Так что могу уйти хоть сейчас - искать меня точно не станут.

- Вот как?…

Кошкин изо всех сил постарался не выдать голосом радостного своего воодушевления. И тотчас себя одернул: нехорошо радоваться таким вещам. Каково ей сейчас? Всего лишиться в одночасье и быть прилюдно поставленной на второе место после любовницы. Понимая это, он испытывал к Светлане острую жалость и еще большее желание защитить ее ото всех… Но новость эта столь многое меняла в его судьбе! И в ее тоже! Причем в лучшую сторону - ежели глаза ее не лгут, и она правда хоть сколько-нибудь рада его видеть.

Но радоваться все равно нехорошо…

- Что ж, мне жаль, - сказал он рассеяно.

Она не ответила ничего. Только оглянулась еще раз на дом и вдруг попросила:

- Степан Егорович, увезите меня, пожалуйста, отсюда. С Павлом я простилась, а более мне нечего здесь делать. Увезите, я прошу.

- Сейчас? - удивился Кошкин.

Впрочем, он отлично понимал ее желание уехать. Сколько она, должно быть, натерпелась за этот день. Он оглянулся за ворота, где ямщик, нанятый им у вокзала в Новгороде, поправлял сбрую на лошади. В коляске все еще лежал его чемодан.

- Ну… тогда вам следует поторопиться, покуда ямщик здесь. Поскорее собирайте ваши вещи.

- Не хочу туда возвращаться, - решительно покачала головой Светлана. - Там остались моя вуаль и жакет… ну да Бог сними - надеюсь, они придутся впору новой хозяйке.

- Тогда идемте сейчас же. Но не спеша, а будто просто прогуливаетесь - ни к чему привлекать лишнее внимание.

Кошкин огляделся по сторонам: людей в саду возле дома было достаточно, но ими со Светланой, кажется, никто не интересовался. Правда с крыльца все еще наблюдал этот ее Медвежонок - да Кошкину снова было наплевать на него.

Он заложил руки за спину и прогулочным шагом двинулся к воротам - Светлана молча к нему присоединилась. Они лишь скосили друг на друга глаза и улыбнулись одновременно, чувствуя, скорее, задор от нелепости происходящего, чем неловкость.

Лишь за воротами не стерпели: оба прибавили шагу и почти бегом добрались до коляски. Кошкин подал Светлане руку, а та с необыкновенной прытью взлетела на подножку. Глаза ее горели.

- Чувствую себя, будто мне пятнадцать, и я сбежала от гувернантки. - Сказа она, когда и Кошкин устроился рядом. И сама велела извозчику: - На вокзал!

«Кстати, о ее гувернантке…» - подумал Кошкин, но решил с этим подождать.

Дорога до Новгорода была неблизкой, но Кошкин со Светланой почти не разговаривали. Зато ямщик весь путь неторопливо и обстоятельно рассказывал что-то, и Кошкин даже умудрялся ему отвечать. Светлана молчала. Вполне возможно, что она жалела о своем порыве: сбежать с похорон законного мужа, не забрав вещи и непонятно с кем - это надо ж было решиться на такое… Но назад ничего не воротишь.

После, на вокзале, им предстояло купить билеты и провести какое-то время на публике - весьма приличной по новгородским меркам. Кошкина необыкновенно смущало, что публика эта, разумеется, приняла их за супружескую чету… Странное это было ощущение: он горделивее держал голову, потому как такой супруге, как Светлана, следовало соответствовать. Но, вместе с тем, всей своей кожей чувствовал, насколько далек от этой женщины - как он ей не подходит. И все это видят. Все. Будто гадкий утенок рядом с лебедем. Или негритянский раб с белой госпожой - так точнее. И никакие обстоятельства не в силах их неравенство стереть…

А еще Кошкин боялся заглянуть Светлане в лицо и прочесть в нем, что она стыдится его. Что играет роль супруги лишь потому, что арестанткой идти за ним еще позорнее. Скорее бы кончилась эта пытка - быть с нею на людях.

Кошкин терзался до тех пор, пока Светлана вдруг не заговорила с ним - нужно признать, это было весьма неожиданно.

- Mon Chéri, - сказала она негромко, чтобы обозначить сам факт, - prends les places au début du wagon. D'habitude on y est frais et calme. [31]

Кошкин живо воодушевился, поняв, что вот он тот момент, ради которого он не спал ночами, зубря французские спряжения! Насколько мог сдержанно он ответил:

- Je prendrai les places dans un compartiment. Tu n'objectes pas? Pour qu'il t'était plus confortable. [32]

- Je n'objecte pas [33], - после заминки ответила она, бросив на Кошкин один лишь взгляд из-под полы шляпки.

Но каков был этот взгляд! В нем танцевали черти и манили присоединиться к ним. И он же позволил Кошкину на миг почувствовать себя не рабом ее, а сообщником в некой крайне опасной, но увлекательной авантюре.

Светлана, кажется, вовсе не жалела, что позволила себя увезти.

Купе первого класса - а другими Кошкин давно уже не ездил - встретило тусклым нечищеным зеркалом у двери, двумя диванами напротив друг друга, и истертым едва не до дыр ковром меж ними. Под ковер живо юркнуло какое-то насекомое - Кошкин понадеялся, что Светлана этого не заметила…

Он запер дверь за стюардом, сказав, что им не нужно чаю, опустил занавески на окне и посторонился, позволяя Светлане устроиться.

- Простите меня за ту фамильярность на вокзале, - первым делом сказала она, - просто мы за двадцать минут и слова друг другу не сказали - супруги так себя не ведут, вы же понимаете?

- Меня ничуть не смутила ваша фамильярность, поверьте, - отозвался Кошкин.

Светлана улыбнулась понимающе:

- Да уж… сегодня я пока что не сделала ничего такого, чтобы было бы хуже прежних поступков.

- Я вовсе не то имел в виду…

- Знаю. И все же не хочу, чтобы вы думали обо мне плохо: позвольте, я объяснюсь с вами по поводу моих отношений с Гриневским.

- Я уже говорил вам, что мне нет дела до Гриневского!

Но, кажется, протест Кошкина прозвучал недостаточно убедительно, так как она не послушалась:

- Видите ли, это моя самая большая ошибка в жизни. Я, признаться, ошибалась часто, и, ежели можно было вернуть время, я бы не сделалась его любовницей. Не потому что общество это порицает - поверьте, мне давно уж все равно, что обо мне думает общество. Просто Гриневский как был, так и остался хорошим моим другом - но не более. А против сердца нельзя идти, Степан Егорович. Даже если кажется, что так правильнее и благоразумней… в конечном итоге бед выйдет только больше, уж поверьте мне.

- Легко сказать, - хмыкнул Кошкин. - Но как же можно поступать иначе, когда знаешь, как поступить благоразумнее?

- А вы, Степан Егорыч, заведите себе подругу сердечную и во всем ее слушайтесь. Женское сердце всегда чувствует, как правильнее. Потому-то самые счастливые мужья в мире те, что под каблуком.

Кошкин почувствовал, как вспыхнули его уши. Что за женщина, право, никакого чувства меры!

А она продолжала свои откровенные речи:

- Вижу, что вы неженаты, Степан Егорович - кольца обручального нет. Но ведь невеста у вас наверняка имеется?

Кошкин машинально спрятал свои руки, нахмурился отчего-то и излишне жестко сказал:

- Вы уж простите, Светлана Дмитриевна, но нам еще о делах говорить нужно, а поезд всего четыре с половиною часа идет…

- Да это по расписанию, а на деле на развилке под Чудово, бывает, что и по шесть часов стоит. Может, нам повезет, кто знает.

Она улыбнулась уголком губ, а в глазах снова танцевали черти.

«Нет, это решительно невозможно! - понял Кошкин. - Десять часов быть окутанным ароматом духов, считать чертей в ее глазах и терпеть провокации… Да я рехнусь. И отчего купе первого класса такие тесные, дьявол их побери!»

- Я… мне нужно записать в протоколе, когда именно у вас начались галлюцинации, - сухо, не глядя ей в глаза, сказал он.

Это было жестоко - вот так швырнуть ее в реальность. Кошкин ненавидел себя за это, но не знал другого способа взять ситуацию под контроль. Она и впрямь сожрет его с потрохами, если не быть с нею жестким.

А она ответила тихо:

- В день смерти Павла Владимировича. Ночью, точнее.

- И никогда прежде такого с вами не случалось? - переспросил он недоверчиво.

Она решительно покачала головой:

- Никогда. Зачем мне лгать?

- Я не потому спросил, что считаю вас лгуньей… просто пытаюсь понять причину этих галлюцинаций. У всего есть причина.

Светлана подняла осторожный вопросительный взгляд, будто он сказал какую-то глупость.

- Может быть, вы начали принимать что-то? Таблетки… не знаю… порошок от головной боли! Вы давно пьете тот порошок?

Кошкин не очень разбирался в лекарственных средствах - Девятов был в этом гораздо большим специалистом - но все же знал, что некоторые из них совершенно непредсказуемым образом отражаются на поведении человека. Вроде этого немецкого порошка из вытяжки листьев кока [34], который продается в аптеках по рублю за коробочку - хотя весь мир уж знает о его губительных свойствах.

Хотя, судя по сжавшимся в точку ее зрачках, в прошлую ночь она приняла, скорее, какое-то сильное успокоительное, вроде морфина. У кокаинщиков зрачки, напротив, расширяются, отчего глаза становятся совершенно черными.

Светлана тем временем ответила на его вопрос:

- Да, я давно его пью, - сказала она совсем глухо, - мигренями я страдаю с детства… мой отец, знаете ли, тоже мучился головными болями, а после и расстройством мозга. А я похожа на него: должно быть, это у нас семейное. Так что я пью этот порошок уже много лет.

Кошкин нервно сглотнул, поняв, что и закончит она свои дни так же как и ее отец. Да и сама же Светлана, судя по всему, другого конца для себя и не видела - а ему жутко становилось от обыденности тона, которым она это сказала.

- И больше ничего вы в тот день не принимали?

- Из лекарств - нет. Впрочем… не знаю, можно ли отнести ромашковый отвар к лекарствам. Я перенервничала в тот день, потому как мой супруг приехал крайне неожиданно, застал в доме Леонида Боровского и… должно быть, понял все не так. А отвар всегда меня успокаивал и позволял хорошо уснуть.