- Возраст - примерно как матушка-настоятельница наша. Старенькая уже, лет тридцать. Лица вот совсем не припомню… Лицо как лицо. А волосы под платком были, у нас женщинам нельзя с непокрытой головой.

Кошкин глядел на нее почти с мольбою, надеясь, что вот-вот она вспомнит что-то более определенное. Наконец, матушка беспомощно пожала плечами и улыбнулась, как будто извиняясь. Увы, но она действительно едва ли вспомнила бы что-то - два года прошло как-никак.

- Спасибо вам, матушка Магдалина… вы помогли очень сильно. Если припомните все же что-то о той «учительнице», умоляю вас, непременно дайте знать. Сообщите вашей настоятельнице - у нее есть мой адрес. Простите, что отнял время.

Инокиня покорно кивнула. Кошкин уже направился к двери, чтобы уйти - но она его вдруг остановила:

- Вот уж не знаю, нужно ли вам это, но Евдокия мне потом, позже, сказала, как эту даму на самом деле зовут.

У Кошкина екнуло сердце.

- И как же? - боясь спугнуть в удачу, спросил он.

- Чужое такое имя. Не наше, не православное. Нелли.


***

Солнце клонилось к закату, когда Кошкин вернулся в Петербург. Всю дорогу он провел в раздумьях об этой таинственной посетительнице - Нелли. Звучит и впрямь по-иностранному… а иностранка в этом деле фигурировала лишь одна. И она действительно имела основания мстить. И даже имя ее… Кошкин помнил откуда-то, что одним из сокращений имени Хелена было Элли или Нелли. Это по документам она Хелена, но кто знает, как называют ее близкие?

Сегодня уже поздно, а завтра непременно нужно добиться аудиенции у руководства и получить санкции на официальный допрос этой гувернантки! На том Кошкин и остановился.

На вокзале как на грех в это же время собирали почтовую карету для отбытия в направлении Сердоболя, а это значит, к ночи он был бы в Горках, если б сел… до чего же хотелось Кошкину наплевать на все условности и действительно поехать. Вот только как он объяснит свое там появление? Да еще и ночью. Не было ни одной маломальской причины ему теперь быть в Горках: все обвинения он со Светланы снял, все протоколы она подписала. Теперь она свободна и ничуть не зависит от него.

С тоскою и чуть ли не стоном Кошкин проводил глазами отъезжающую карету, выругался про себя за глупое поведение и, подхватив чемодан, поплелся домой.

Квартиру он нанимал на той же Офицерской улице, где находился департамент полиции - так многие сыщики поступали, так удобней. Плохонькое это жилье он занял еще в год переезда своего в Петербург, когда денег не было совсем, да так и не сподобился с тех пор подыскать что-то получше. Пара комнат с низкими потолками, вечно темные и унылые - они чаще всего пустовали, так как Кошкин постоянно был в разъездах или же ночевал у матери. Сюда пару раз в неделю приходила женщина, которая смахивала пыль, налетевшую сквозь щели в рамах, стирала белье и зачем-то все время оставляла Кошкину борщ или холодец.

Квартира и в прибранном виде нагоняла на Кошкина тоску еще большую, чем уходящий в Горки - без него - экипаж…

Он наскоро выкупался, благо дворник позаботился о воде, с досадою подумал, что сейчас кстати пришелся бы остывший борщ - но и того не было. Потому Кошкин лишь заварил чаю и, устроившись в более обжитой комнате, которую считал гостиной, начал просматривать почту.

Счета, донесения… сумасшедшая старушка Метелкина снова пишет, что у нее за стенкою живут японские шпионы и травят ее через вентиляцию гелиевым газом… Почему гелиевым? Почему японцы?… Да и вообще рано еще - осень вот-вот только наступила… Матушка письмом звала его в театр на премьеру пьесы какого-то Чехова - сегодня в семь. Сусловы звали на именины старшего сына - тоже сегодня. Кто такие Сусловы? Ах, да…

Настроение было совершенно неподходящим, чтобы куда-то ехать. Но и дома сидеть тошно. Потому Кошкин не придумал ничего лучшего, кроме как одеться и пойти в департамент.

Там, как обычно по вечерам, царило легкое оживление. Уютное даже. Неизвестно отчего, но именно к вечеру большинство штатных, внештатных и прочих, едва причастных, порой, стекались сюда за надобностью и без. Девятова Кошкин нашел в лаборатории, снова за печатной машинкой - собственных кабинетов или хотя бы столов простые сыщики не имели, потому околачивались обычно где придется.

Выглядел Девятов неважно: взъерошенный, помятый, с залегшей под глазами синью. Он зажимал в зубах папиросу и поздоровался с Кошкиным не глядя, лишь кивком головы. Накурено здесь было столь сильно, что даже глаза слезились.

- Ну? Что нового? - мрачно поинтересовался Кошкин, сходу распахивая окно, чтобы впустить свежую вечернюю прохладу.

- Нового? - Девятов вздохнул и лениво указала взглядом на другой конец стола. - Да вон, погляди…

Кошкин подошел. Здесь лежал чистый белый лист, на котором в самом центре покоился тот самый шарик-кулон, принадлежащий Светлане - разделенный теперь на две половинки. Внутри же половинок, как и на самом листке, щедро был рассыпан белый, похожий на сахарную пудру, порошок.

- Это что? - не понял Кошкин.

- Это? - все так же лениво переспросил Девятов. - Кокаин. Анализ, правда, еще не готов, но тут и дураку понятно.

- Врешь… - цепенея отчего-то, сказал Кошкин. А потом уже увереннее с самыми недобрыми намерениями двинулся на Девятова. - Врешь! Там прядь волос ее сына лежала, куда ты ее дел?!

- Какого сына? - Девятов попытался вжаться в спинку стула. - Белены ты, что ли, объелся, Степан Егорыч? Нет у Раскатовой никакого сына и не было никогда. Наркоманка, она, кокаинщица - оттого и выкрутасы все ее, что ум за разум давно зашел!

- Врешь… - снова повторил Кошкин, но не очень уверенно.

Странностей в поведении Светланы всегда было предостаточно, но она объясняла это «приступами», а он - неким угнетающим ее сознание лекарством. И ведь, так или иначе, насчет лекарства он прав. Хотя Кошкин прежде не допускал, что она принимала эти «лекарства» осознанно. Это не может быть правдой! Но как иначе объяснить, что в кулоне, который она всегда носила при себе, хранится это порошок?

«Ей подсыпали его!» - твердо решил Кошкин.

- Два часа я над этим кулоном бился, - рассказывал, меж тем, Девятов, - но все-таки открыл. Порошок-то и посыпался! Весь стол вон угваздал…

«Кто подсыпал? Девятов? - Кошкин, часто и глубоко дыша, сверлил взглядом товарища. - Или снова Нелли?… Но в чем смысл? Зачем Нелли это делать? Полицейским с лихвой хватило бы и того факта, что кулон найден рядом с трупом!»

Но, уже чувствуя, как его душу вымораживает пустота, надвигающаяся медленно, но неотвратимо, заключил:

«…это нормальным полицейским хватило сего факта, а не мне, идиоту… Она ведь и впрямь просто наркоманка. Это объясняет все».

Тотчас он вспомнил, как вчера, в поезде, она в полном раскаянии признавалась в убийстве, брала на себя вину и смотрела на него как на безумца, когда он, полицейский, с пылом начинал вдруг уговаривать, что она невиновна. Это бред, ей-Богу, бред… В себе ли он был тогда?

Без сил, более всего желая оказаться в одиночестве, Кошкин метнулся к окну, чтобы мук его не видел хотя бы Девятов.

Он услышал, однако, как тот поднялся, с шумом проехав ножками стула по паркету, заскрипел, открывая дверцу шкафа, и, кажется, стал что-то наливать в стакан:

- Степан Егорыч, ты это… выпей, что ли, - нерешительно предложил Девятов. - Полегчает. Я и сам ведь подумать не мог, пока побрякушку эту не вскрыл.

Кошкин, не став спорить, молча подошел и в несколько глотков осушил стакан. Медленно выдохнул, чувствуя, как в голову заполняет вязкий туман. Но не полегчало, нет. Пустоты этой из него не вытравить, кажется, уже никогда и ничем. Девятов нерешительно протягивал ему корку хлеба, но Кошкин, отодвинув его руку, сам взялся за бутыль. Плеснул в стакан еще немного и снова влил в себя - и на этот раз почувствовал даже некую бодрость. А потом уверенно шагнул к дверям.

- Степан Егорыч, ты куда?

- Развлекаться, - кинул через плечо.

- Ты это… наган бы свой оставил от греха…

Второй стакан явно пошел на пользу, потому что хмурый обычно Кошкин вдруг обернулся к Девятову, дружески потрепал его за плечо и принялся отчего-то цитировать:

И час твой близок, я иду, блудница!

Меня твой взор не опьянит любовью;

Твой грязный одр зальется грязной кровью. [37]

А потом неожиданно рассмеялся. Нехорошо рассмеялся, Девятов поежился, предвидя недоброе, - а после вполне твердой походкой Кошкин вышел за дверь.

Глава XXVIII

- Экая вы безрукая, барышня, право слово! - в сердцах воскликнула Василиса, когда Надя испортила уже пятую подряд лепешку теста для пирожков, пытаясь неловкими своими пальчиками сотворить из нее хоть что-то. - Шли бы лучше к себе… книжку почитали, что ли!

- Ну и пожалуйста, с превеликим удовольствием! - разозлилась та и принялась оттирать ладони от ненавистного теста.

Надя так гневалась на злющую экономку, которая не может толком объяснить, как лепить эти глупые пирожки, что готова была и правда тотчас убежать к себе. Но одумалась, осталась. Побег уничтожил бы ее план.

А план тот казался Наде чрезвычайно тонким, обдуманным и даже немного коварным…


***

Сегодняшнее утро началось с того, что к Наде, едва проснувшейся, постучала и вошла Светлана, одетая для поездки в Ермолино. Надя испугалась, что сестра заставит и ее ехать на похороны и тотчас выдавила из слабый стон, дабы напомнить о своей простуде.

Однако сестра то ли сходу поверила ее стонам, то ли вовсе не собиралась никуда Надю везти: Светлана с такой теплотою смотрела на нее, стоя в дверях, что Наде даже неловко стало притворяться, ведь чувствовала она себя куда лучше.

Потом Светлана подошла, шелестя юбками, села на край постели и совсем как вчера ночью провела рукою по Надиным волосам.

- Как ты себя чувствуешь, Надюша? - спросила она, задержав ладонь на ее лбу.

- Немножко получше, - слабо ответила та и сделала вид, что закашлялась. - Вряд ли я смогу сопровождать тебя, Светлана… К тому же с тобою ведь едет Гриневская - я вам буду лишь мешать.

Светлана улыбнулась, будто разгадав все ее маневры:

- Алина не едет со мной, - ответила она. - Мы… словом, мы поссорились. Думаю, что серьезно.

- Как жаль, - отозвалась Надя, забыв кашлянуть.

Мысли же ее лихорадочно заметались в голове, и каждая в итоге уперлась в вывод, что, раз у сестры больше нет подруги, то она - хочешь-не хочешь - станет больше времени уделять ей, Наде. А это в любом случае хорошо!

- Надюша… - Светлана отняла руку от ее лба и настойчиво поймала взгляд. Красивое лицо сестры стало серьезным и сосредоточенным - она жадно ловила каждое движение глаз Нади, - Надюша, я хотела сказать, что очень благодарна тебе за твое беспокойство сегодня ночью. Это многое для меня значит - хочу, чтобы ты знала. Право, я и подумать не могла, что ты так волнуешься обо мне.

Светлана, кажется, сама смутилась, а Надя отчего-то ужасно разволновалась и вспыхнула с раздражением:

- Разумеется, я волнуюсь о тебе! Ты ведь моя сестра, какая б ты не была!

И тотчас пожалела о последней части фразы - не стоило, наверное, лишний раз напоминать Светлане о том, как она неидеальна. Сестру это задело. По крайней мере, попрощалась та очень скоро.

Потом Светлана уехала, а Надя махала ей рукою, высунувшись из окошка, и отчего-то чувствовала свою вину. Не надо было ей грубить… ведь Светлана сама пошла на перемирие - нужно было и Наде отринуть свою гордость и попрощаться по-человечески. Следующие полчаса, пока Алена, щиплясь, будто нарочно, и оставляя на Надином теле синяки, затягивала корсет, она с досадою гадала, почему же у них со Светланой все выходит столь неловко? Всегда так: когда Наде было жизненно необходимо по душам поговорить со старшей сестрой - та была занята, или кто-нибудь из этих Гриневских сидел над душою; а когда, соскучившись, Светлана пыталась задобрить ее ласковыми словами, Надя из чувства протеста ее гнала…

И вот тогда-то, вытолкав, наконец, горничную из своих комнат, Надя твердо решила разорвать порочный круг и помириться со Светланой. Раз теперь в их жизни не будет Алины, да и Гриневского - она надеялась - тоже, обстоятельства для того складывались вполне благоприятные.

Надя решила сделать для сестры что-нибудь хорошее, что-то такое, чего Светлана точно не ждет. Чтобы она непременно устыдилась своего несправедливого к Наде отношения.