Суть: я и раньше знал девушек. Но штука в том, что с Оливией совсем другая история.

Она обращалась со мной как с тикающей бомбой, но в какой-то момент её поведение ушло в сторону большего, кхм, дружелюбия. Не то чтобы раньше оно сочилось враждебностью. Две недели назад я практически обозвал Оливию бесполезной шлюхой, а потом бросил ей в лицо её же бывшего парня и оставил рыдать в одиночестве на всю ночь (за мудачество выдают медали? Я заслужил одну), тем не менее, она не попыталась устроить игру в молчанку, и за это я начал уважать её ещё больше.

Но пусть она и вела себя совершенно цивильно, всё изменилось. Беседы стали короткими. Она больше не касалась меня, даже случайно. Чаще всего избегала продолжительного зрительного контакта и предпочитала «читать в одиночестве» во второй половине дня, потому что так могла сконцентрироваться.

Я должен быть в восторге. Дистанция между нами увеличилась без какого-либо труда. И это, по идее, должно быть наградой, однако больше походит на наказание.

Я скучаю по ней.

Но нельзя сказать, что в моей голове не звенят тревожные звоночки. Ведь без всякого предупреждения вернулась старая Оливия. И я чувствую себя до жути некомфортно.

Её длинные тонкие пальцы взмывают перед моим лицом и трижды щёлкают, поторапливая меня.

— Эй. Лэнгдон. Даже младенец может сделать больше приседаний. Сосредоточься.

Понимаете, о чём я? Старая Оливия. Её нахальная версия, которая не обращается со мной как с инвалидом. Мы в тренажёрном зале, она поглощена своей неистово любимой ролью персонального тренера — до чёртиков милой и бесящей одновременно.

Её волосы стянуты в высокий, задорный хвост, немного наводящий мои мысли на чирлидинг, и одета она в фиолетовый, а не привычно розовый. За исключением обуви. Кроссовки всё-таки розовые. Она настаивает на том, чтобы носить старые розовые, когда не бегает, потому что у неё есть лимит на то, сколько дней в неделю она готова выглядеть как, цитирую, «хренов бомж».

Впрочем, её манера одеваться на самом деле не важна. Потому что я делаю всё, что она пожелает.

Я приседаю.

С весом. Не особо тяжёлым, и даже близко не таким, какой я умудрялся поднимать до засады. Но я никогда и представить себе не мог, что буду способен на твёрдые повторяющиеся движения вверх-вниз, ни в каком виде. Нога даже не болит. Почти.

Я прикладываю последние силы и заканчиваю подход, как раз когда Оливия поднимает взгляд.

Она усмехается, доказывая, что усилия были не напрасны.

— Как ты?

— Дерьмово, — отвечаю я, всеми силами противясь её хорошему настроению.

Она подступает ближе. Я делаю шаг назад, но тренажёр не даёт мне пространства для манёвра. Маленькая проказница загнала меня в угол. Прижала близко и основательно. Другими словами — мука.

— Врунишка, — говорит она. — Тебе хорошо, и ты это знаешь.

Господи. Она говорит об упражнениях или своей близости? Потому что если одно ощущается отлично, то другое похоже на сладостно-горькую агонию.

Её глаза на мгновение скользят к моим губам, прежде чем она отступает назад.

Я прищуриваюсь. Она что-то задумала.

— Значит, мне и думать не стоит о том, чтобы уговорить тебя позаниматься со мной йогой? — интересуется она, поведя плечами, будто желая сбросить с них вес.

— Нет, чёрт возьми, — бормочу я. — Не имею ничего против йоги, вот только наблюдать, как ты занимаешься ею, гораздо лучше, чем практиковаться самому.

Её глаза темнеют, а я расплываюсь в довольной улыбке. В эту игру могут играть двое.

Но к тому времени, как она разворачивает коврик для йоги — розовый — и начинает с теперь уже хорошо знакомых поз, становится очевидно, что победа за ней. Наблюдать, как Оливия, занимается йогой, конечно, занимательно, но ещё и адски мучительно. Всё дело в моём воображении, или она действительно задерживается в этой позиции собаки мордой вниз чуточку дольше необходимого? И я практически уверен, что не помню из прошлых тренировок позицию, где её спина выгибалась бы именно так.

Эти чёртовы узкие штаны для йоги, которые девчонки любят носить, и так довольно соблазнительные, даже вне занятий. Но когда её попка, вся такая упругая и аппетитная, висит в воздухе?

Дерьмо. К тому моменту, как она складывается в нечто, держащееся на хватке за лодыжки, я успеваю вспотеть до чёртиков.

Есть ли в йоге позиция, которая предусматривает отсутствие одежды и Оливию подо мной с убранными за голову руками? Потому что в таком случае я бы мог пересмотреть её предложение. Несмотря на все мои попытки притвориться, будто регулирую утяжелители у одного из тренажёров, к концу её тренировки я становлюсь гордым обладателем стояка. Она старательно игнорирует меня. Как и я её, когда ухожу вновь заполнить бутылку водой.

Она убирает коврик под мышку, и мы идём к двери вместе.

— Итак… — начинает она легко и мило. Чересчур мило. Я тут же настораживаюсь, придерживая для неё дверь. Вот оно, на подходе. То, что она припасла, наконец-то откроется.

— Тебя в последнее время мучают кошмары? — осведомляется она.

Я напрягаюсь ещё сильнее.

— Нет.

Ложь, и она это знает. Её губы слегка поджимаются от разочарования, которому я не особо доверяю, но, чёрт возьми, чего она ждала? Думала, что стоит ей покрутить рядом задом и заставить меня заняться спортом, как я тут же изолью ей весь «Дорогой дневник»?

Она незамедлительно принимает прежний вид.

— Ладно. Следующий вопрос. Почему ты упомянул Итана, когда твой отец был здесь?

Я почти давлюсь водой. Кстати, о смене темы…

— Потому что я засранец, — говорю ей, мельком глянув на её профиль.

— Ну, наконец, честное признание, — замечает она, пока мы движемся к дому.

Она, наверное, ждёт извинений, но я не в настроении.

Оливия больше ни о чём не спрашивает, но я по-прежнему напряжён, уверенный, что упускаю что-то. Два никак не связанных между собой вопроса, заданных в лоб, и никакого подталкивания к настоящему правдивому ответу? Это всё совершенно не в духе женщин — не в духе Оливии. Какого чёрта она задумала на этот раз?

Оказавшись в главном доме, она без промедления начинает подниматься по лестнице. Всё ещё погруженный в мысли, я следую за ней, по-прежнему оценивая глазами её задницу, потому что, ну, сами понимаете, всему виной штаны для йоги. Мой отец точно знал, что делает, отправляя сюда для моего «выздоровления» молодую девушку.

Оливия резко разворачивается, ловя меня с поличным, но мне, честно говоря, наплевать. Она делает шаг навстречу мне, поэтому я поднимаю взгляд к ней и, готовясь, вопросительно вскидываю брови.

Вот он. Её козырь.

— Эй, я кое-что сейчас поняла, — говорит она.

Я закатываю глаза. Уверен, так и есть.

— Ну?

Её глаза сияют триумфом.

— Твоя трость. Ты оставил её в тренажёрном зале.

Её небрежное наблюдение вынуждает меня сделать целый шаг назад. Она права. Что. За. Чертовщина.

Я ещё долго стою на месте после того, как она взлетает вверх по ступеням. Неспособный двигаться. Почти не в силах дышать.

Она права. Я прошёл весь путь не просто без трости, даже не осознавая, что у меня её нет.

Эта мысль должна поднять мне настроение, но я не могу избавиться от дурного предчувствия. Куда ни посмотри, мои стены рушатся, а эта чёртова девушка продолжает привносить в мою жизнь то, опаснее чего на свете нет.

Надежду.

Глава двадцать третья

Оливия

На каком-то подсознательном уровне я, наверное, готовлюсь к его кошмарам. Моя спальня находится на одном этаже с комнатой Пола, но не совсем по соседству, поэтому вряд ли я услышу крики, не прислушиваясь.

Но я слышу их.

Как и прошлые две ночи, но между нами всё было так странно, что мне казалось, будто моё присутствие — последнее, что принесёт ему комфорт.

Но сегодня инстинкт ведёт меня в другом направлении. Он ведёт меня навстречу Полу.

Мои ноги оказываются на полу с первым же его криком. Зная, что он спит практически обнажённым, на этот раз я хватаю халат и накидываю его поверх боксёров и топа, завязывая пояс на узел, выйдя в коридор.

Я колеблюсь у его дверей, разрываясь между желанием дать ему личное пространство и подарить успокоение. Видит Бог, последний раз, когда я ворвалась туда посреди ночи, ничем хорошим для моей гордости это не закончилось.

До меня доносится низкий стон.

Затем:

— Алекс. Алекс, нет…

К чёрту. Я нужна ему.

Простыни сбились вокруг его торса, и света достаточно, чтобы заметить отсутствие футболки. Ой-ой-ой.

Глубоко вдыхаю и иду к кровати. Одна его рука лежит над головой, другая прижимается к боку, скребя пальцами кровать.

Замедлившись, я тянусь к его ладони и беру её в руку, присаживаясь на кровать. Чувствую себя немного глупо. Всё это очень в духе Флоренс Найтингейл, но потребность утешить почти непреодолима.

Он издаёт ещё один стон.

Может, мне его разбудить? В прошлый раз я так и сделала, а ему снесло крышу. Но оставить его в аду сна, в котором его держит собственный разум, кажется жестоким.

— Пол.

Он дёргается.

— Пол, — на этот раз громче.

Он не двигается, однако его тело по-прежнему напряжено.

Аккуратно опускаю ладонь на его плечо, силясь утихомирить волны тока, проходящие сквозь меня при контакте кожа к коже. Это всего лишь плечо, Оливия.

— Проснись, — тихо прошу я.

Он перестаёт кричать, хотя дыхание его прерывистое и хриплое.

— Пол! — теперь трясу.

Его глаза распахиваются, но лежит он совершенно неподвижно.

Я тоже не шевелюсь, давая ему сориентироваться. Жду пока напряжение ослабнет и его дыхание успокоится, но вдруг воздух наэлектризовывается, когда он осознаёт моё присутствие.

Его глаза встречаются с моими, и атмосфера перетекает из напряжённой в опьяняющую.

— Лучше бы это было частью моего сна, — говорит он хрипло.

Я качаю головой, боясь, что если заговорю, то разрушу момент. Что он потеряет контроль, как в тот раз, приложившись к алкоголю, будто сумасшедший, и раздавая поцелуи с таким натиском, словно они несут собой наказание.

Если он поцелует меня сегодня, я не хочу, чтобы целью этого было оттолкнуть меня. Мне хочется, чтобы его поцелуй означал желание сблизиться.

Не знаю, кто начинает двигаться первым. В один момент я прикладываю все усилия, чтобы не пялиться на его рот, набираясь смелости спросить про сон, а в следующий оказываюсь под ним.

Стоило бы поразиться, но нет. Думаю, я знала, покидая безопасность собственной спальни, что в конце концов, каким бы то ни было образом, попаду сюда — на смятую постель Пола Лэнгдона, когда он сам нависает надо мной.

Он смещает вес на левую руку, используя правую, чтобы прочертить линию от моего виска вниз к уху. Его палец продолжает своё неспешное движение вниз, скользя по ключице. И замирает, когда добирается до края халата.

— Тебе не следовало приходить, — шепчет он, прослеживая глазами медленные круги, которые вырисовывают его пальцы.

Я с трудом сглатываю.

— Я слышала тебя. Мне показалось… — будто ты нуждаешься во мне.

Он качает головой, будто бы отвечая нам обоим, что ни в ком не нуждается, но мы-то лучше знаем.

Я лежу, ничего не произнося, думая, осмелюсь ли задать вопрос прямо. После разговора с Линди о том, что никто никогда нормально не спрашивал его в упор о случившемся за рубежом, я понимала, что настанет время, когда мне придётся спросить. Ему нужно об этом поговорить — просто он ни разу не получал шанса. Совсем.

Но мне следует двигаться неторопливо. Всё это так давно зарыто в нём, что излишняя пытливость приведёт лишь к тому, что он оттолкнёт меня. Как в случае с его отцом и всеми остальными, кому он был дорог.

Может быть, сейчас не время.

Потому что сегодня ночью… сегодня ночью по нему не скажешь, что он жаждет этого разговора. И когда он впивается в мои глаза горячим, обжигающим взглядом, я тоже, если честно, не особо к нему рвусь.

Голубые глаза вопрошают о том, чего он не произносит вслух. Ты хочешь меня?

Мой ответ также лишён слов.

Но я убеждаюсь, чтобы мои желания были отчётливыми.

Скольжу рукой вокруг его шеи, смакуя ладонью колючесть безжалостно коротко остриженных волос.

Я тяну его голову вниз. Он тут же приходит в движение.

На сей раз поддразниваниям нет места, когда он своими губами торопливо побуждает меня открыться, проскальзывая внутрь, чтобы заявить права на мой язык. Я издаю слабый стон, закидываю обе руки ему на шею, когда он уже увереннее перекатывается на меня, придавливая к мягкости матраса.