Наши рты движутся лихорадочно, беспокойно — как и мы в стремлении оказаться ближе друг к другу. То ли один из нас, то ли оба, мы сбрасываем перекрученную простынь с пути и одновременно стонем, когда его бёдра внедряются между моих ног.

Теперь мой халат бесполезен. Он едва прикрывает плечи, а наобум завязанный узел не в силах тягаться с нашими телами, похоже, настроенными оказаться так близко друг к другу, насколько это вообще возможно. Халатик, распахнувшись, падает. Его рука находит мою талию, неспешно лаская через тонкую ткань топа, и от этого становится трудно дышать. Пол проявляет сдержанность, которой я не ожидала, не касаясь в тех местах, где мне это нужно, только мучая меня томительными поглаживаниями бёдер и поясницы.

Мои же руки неутомимо бродят по его плечам и линиям спины, преклоняясь перед тем, как напрягаются и расслабляются его мышцы в тот момент, как он смещается надо мной.

Когда его палец, наконец, пролезает под футболку на пояснице, я в вожделении выгибаю спину, и его рука сдвигается так, что ладонь придерживает мою небольшую спину. Его пальцы тёплые, а их простое прикосновение делает что угодно, но только не успокаивает.

— Господи, — бормочет он, скользя ртом вниз по моей шее. — Почему с тобой так хорошо?

Я пытаюсь сказать ему, что мне тоже хорошо с ним — даже больше, чем хорошо — но его рот вновь оказывается прижатым к моим губам, и он целует меня долгим дурманящим поцелуем, пока я едва не лишаюсь мыслей.

Он сдвигает нижнюю частью своего тела, и мои глаза распахиваются, когда до меня окончательно доходит то, о чём раньше я могла только смутно догадываться. Пол Лэнгдон твёрд и готов, и мы ровно в двух очень тонких слоях одежды от того, чтобы пересечь чрезвычайно важную черту.

И мне хочется её пересечь. Мне действительно очень хочется переспать с Полом, пусть это всё и неправильно, учитывая тот факт, что его отец платит мне за пребывание в этом доме. И я почти уверена, несмотря на грубые слова Пола, обращённые к отцу тем днём, Гарри Лэнгдон на самом деле не хочет, чтобы я занималась сексом с его сыном.

Но не поэтому мои руки нащупывают его плечи и толкают. Я отталкиваю Пола для его же блага. А не для моего.

— Пол.

— Оливия, — отзывается он благоговейным шёпотом, скользя губами вдоль скулы. Моё сердце сжимается. Господи, почему я должна быть такой обломщицей?

— Пол, — мой голос твёрд, когда я упираюсь руками ему в плечи. — Мы должны остановиться.

— Почему? — его язык проходится по моей ключице, и я почти лишаюсь своей решимости.

— Ты знаешь почему, — говорю я.

Он слегка вращает бёдрами, и мы оба стонем.

— Если честно, хоть убей, но у меня не получается придумать, с чего вдруг я захотел бы оказаться где-нибудь ещё.

Потому что мне не суждено быть с кем-то. Не так. У меня нет совершенно никакого желания навредить этой хрупкой душе так же, как Итану. И в отличие от последнего, не появится никакая Стефани, способная излечить сердце Пола.

Пол слегка приподнимает голову, и выражение его лица настолько близко к нежности, что я вынуждена закрыть глаза, чтобы от него отгородиться.

Но закрыть глаза тоже было ошибкой, потому что теперь я не могу видеть ничего, кроме лица Итана, когда он входит в мою комнату, как делал это миллион раз до этого. Но в этом своём видении я не одна. На этот раз со мной Майкл. И на этот раз Итан видит не свою идеальную девушку. Он видит предательницу.

О Боже.

— Прекрати! — теперь я вонзаю в Пола ногти. — Остановись!

Он моментально отодвигается. Тревога мелькает на его лице, и я замечаю, как он тянется за мной.

Я резко принимаю сидячее положение и отскакиваю от него. Сердце ухает, когда я понимаю, как неправильно он истолковал моё поведение.

Его улыбка улетучивается, и её место занимает циничная усмешка. Он думает, я отвергаю его.

— Нет, — произношу я, выбросив руку. На сей раз отодвигается Пол, и на какую-то безумную секунду меня почти одолевает желание рассмеяться над тем, какую заварушку мы учинили. Две совершенно растоптанные души, кружащие друг подле друга в странном танце под названием «приблизься и отстранись».

— Пол, — говорю я, хватая его за руку, чтобы он встретился со мной глазами. — Что бы ты ни думал, ты ошибаешься.

— Ну, разумеется, — он продолжает держать лицо отвёрнутым, как будто скрывая от меня шрамы.

Чёрт. Вот почему мне нельзя позволять гормонам брать над собой верх. Каждый раз, давая слабину, я причиняю больше вреда, чем пользы.

— Это из-за меня, ясно? — выговариваю я, отпуская его руку и разглаживая собственные спутавшиеся волосы. — Я недоразумение, а не ты.

Он молчит несколько мгновений, исследуя взглядом моё лицо. Я замечаю именно тот момент, когда он понимает, что я говорю правду. В ту же секунду до него доходит, что не у него одного есть проблемы. Что не ему одному необходимо исцеление.

— Что ж, — начинает он мягким, почти подразнивающим голосом, — это правда. Ты то ещё недоразумение. Волосы будто гнездо, а майка, по-моему, надета наизнанку.

Я награждаю его недоверчивым взглядом, а потом оглядываю свою майку. Мне кажется, что всё нормально, но в комнате темно, и я не щупала её руками, как щупал он.

— И тебе не идёт красный, — поддерживает он, указывая на мой халат. — Придерживайся розового.

Я шокировано смеюсь.

— Серьёзно?

Он пожимает плечами, хотя мне кажется, что я замечаю намёк на улыбку.

Вскидываю брови.

— В следующий раз, когда решу спасти тебя из Кошмарлэнда, обязательно наряжусь в коктейльное платье и сделаю причёску.

Он никак не реагирует на мои слова.

— А знаешь, что не подходит мне?

Мои глаза проходятся по его обнажённому торсу. Одежда?

Он подмигивает, будто бы точно зная, о чём я думаю. Щёки заливает румянец.

— Посиневшие яйца. Мне не идут посиневшие яйца, — отвечает он.

Не могу сдержаться. Я тихонько смеюсь.

— Да уж. Прости. Всё, эм…

— Накалилось, — заканчивает он за меня. — Всё накалилось.

Я встречаюсь с ним глазами.

— Да. Именно так.

— И мы остановились, потому что?..

— Пол…

— Не надо, — со стоном просит он. — Я уже знаю, что ты не собираешься рассказывать мне подлинную историю о том, почему ты испугалась, поэтому просто забудь.

Я делаю глубокий вдох.

— Я расскажу тебе о своих проблемах, если ты расскажешь мне о своём сне.

Его улыбка сходит на нет.

— Не надо. Не веди себя так, будто наши секреты — это одно и то же или подходят для честной сделки.

Я пропускаю его слова мимо ушей.

— Ты с кем-нибудь вообще об этом разговаривал?

В ответ он падает на спину, а я вздыхаю, узнавая признаки того, что он начинает закрываться.

Но он удивляет меня.

— Нет, — его голос тих. — Я никогда никому не рассказывал.

— Тебе станет лучше, если ты расскажешь.

Он поворачивает голову в мою сторону.

— То есть мне станет лучше, если я расскажу о своём дерьме, но ты продолжишь хранить свои проблемы под замком?

Я открываю рот, чтобы ответить, но в его словах есть смысл.

— Мои проблемы свежее, — отвечаю я в конце концов.

Он фыркает.

— Тогда давай посмотрим на это со стороны тех, чьи проблемы пролежали на полке слишком долго. Чем дольше они гниют, тем важнее тебе становится держать крышку закрытой.

Я чувствую маленький прилив наслаждения. Он не совсем открылся, но и напрягается, когда я приближаюсь к щекотливым темам. И хоть мне отчаянно хочется продолжить настаивать, я считаю, что лучше закончить, пока нахожусь на верном пути. Нужно выманивать его медленно.

Поэтому вместо того, чтобы напустить на него все известные мне приёмы психиатрии, я одариваю его сдержанной улыбкой и начинаю смещаться к краю кровати. Мне необходимо выбраться из этой комнаты до того, как мы напортачим.

Он касается рукой моей коленки, и я застываю, потому что это прикосновение ласковое и умоляющее.

Я вопросительно поднимаю брови, но он отводит взгляд, отстраняясь, прежде чем успевает сказать всё, что у него на уме. Делаю догадку:

— Не хочешь больше спать? — интересуюсь я, зная, что, спросив у двадцатичетырёхлетнего старика, боится ли он страшных снов, скорее всего, заработаю в ответ средний палец.

Пол не отвечает. Словами. Но когда он встречается со мной глазами, я всё понимаю. Он не хочет быть один. Я позволяю ему остаться при своей мужской гордости, поэтому не заставляю сказать это вслух. Я не могу уйти от него. Не сейчас. Вновь начинаю двигаться, переместившись к изножью кровати, где подхватываю простыни, сбившиеся у его ног.

— Сначала о главном, — я сохраняю голос сухим. — Ты должен знать, что я жуткий обниматор.

— Нет такого слова, — отвечает он.

— Нет, есть. Ещё я дерусь и толкаюсь, — говорю я, постукивая пальцами ему по коленке, призывая его поднять ногу, чтобы я могла вытащить всё одеяло.

Он едва ощутимо напрягается, и я с запозданием понимаю, что только что сделала. Я потрогала его ногу — его больную ногу. Так увлеклась, пытаясь не глазеть на его хозяйство, что обо всём позабыла.

Мои глаза устремляются к его лицу, но выражение на нём нечитаемое. Как обычно. Но, по крайней мере, он не сорвался.

Я отдёргиваю руку, но даю своим глаза вернуться к его ноге. Не знаю, чего я ждала. Прикрытые чужой кожей торчащие в разные стороны кости, или ещё что.

Но она выглядит просто… иначе. Как кожа разной текстуры на одной стороне бедра. Может быть, ему пересаживали кожу?

— Видела бы ты другого парня, — мягко говорит он.

Я издаю тихий смешок, хотя это и не смешно. Он говорит об этом. И разрешает мне смотреть.

В награду за его маленькие шажочки, я вновь меняю тему:

— Послушай, солдатик, если ты снова начнёшь вопить во сне, сделка на обнимашки отменяется.

— Не помню, чтобы заключал сделку на обнимашки.

— Заключал, — подтверждаю я. — Своими глазами.

— Девчачий бред, понятно, — отзывается он. Но всё равно поднимает руку, освобождая для меня местечко, куда я ныряю, пока он не передумал.

Что касается нарушения границ, обнимашки — это почти так же плохо, как и поцелуи с ним, но в мире нет ничего, что могло бы заставить меня покинуть эту постель.

Я колеблюсь всего секунду, прежде чем утыкаюсь головой ему в плечо. Мне не следует касаться его. После случившегося — почти случившегося — мне правда не следует его трогать. Но я, кажется, не могу остановить свою руку от того, чтобы она не скользила по его плечу, а потом вдоль бицепсов. Я начинаю прослеживать пальцами дорожку вниз по предплечью к запястью, когда он дёргается и напрягается.

Я поднимаю на него удивлённый взгляд, но он по-прежнему смотрит в потолок. Делает долгий, намеренный вдох, и меня озаряет, что он пытается заставить себя расслабиться. Чтобы не разозлиться из-за…

Мои глаза путешествуют к тому месту, где моя ладонь покоится на нижней части его руки.

Отметин не видно. Ничего похожего на шрамы на лице. Но с его запястьями что-то случилось. Что-то бесчеловечное и жестокое.

Я тяжело сглатываю.

— Хочешь поговорить? — спрашиваю у него.

Его пальцы слегка касаются верхней части моей руки. Не с сексуальным подтекстом. А просто… мило.

— Упаси Господь, — отвечает он тихо.

— Так значит, мы просто лежим? — произношу я, хотя для меня это звучит по-райски.

— Таков план. Я рассчитываю, что твои дерьмовые навыки по части обнимашек не допустят кошмаров.

Я прижимаюсь ближе.

— Идёт. А взамен ты можешь забрать обратно то, что сказал о моих волосах и пижаме.

Его пальцы играют с кончиками моих прядей.

— Признаю, растрёпанные волосы после постели имеют свою сексуальную привлекательность. Но от слов про майку я не откажусь. Она уродливая и надета наизнанку.

— Но эй, это же майка, — говорю я, — ты, по крайней мере, можешь смотреть на сиськи.

— Смотреть, но не трогать, — ворчит он.

Благодаря моему кокетливому расслабленному настроению на кончике языка повисает «в следующий раз», но я удерживаю себя, прежде чем слова вырываются. И всё же весь ближайший час я думаю лишь о следующем разе.

И если его взволнованное дыхание можно расценивать как какой-то признак, то и он тоже.

Глава двадцать четвёртая

Пол

Оливия не шутила. Она и впрямь жуткий обниматор.

Первые двадцать минут с момента, как она сворачивается у меня под боком, всё круто. Очень круто. Но потом, минут через пять после того, как её дыхание замедляется, да и я начинаю проваливаться в сон, её рука дёргается, приходясь мне по ярёмной вене рубящим ударом каратэ. Я всё никак не приду в себя, как вдруг она плюхается на спину, ударяя меня по всё ещё ноющему носу тыльной стороной руки.