Нервозность мелькает на её лице.

— Потому что мы связаны?

Я издаю резкий жужжащий звук.

— Нет. Видишь ли, Оливия, я вынужден вытерпеть тебя три месяца, иначе мой отец выкинет меня на улицу.

У неё слегка отвисает челюсть, что служит доказательством того, что она определённо не знала об ультиматуме моего отца.

— Да, — произношу я, ощущая маленькую победу от боли на её лице. — Уютные вечера у камина? Все те пыточные паршивые ужины, за которыми я выслушивал от тебя о твоём детстве? Во время всего этого я держал своё терпение под контролем, чтобы ты наверняка застряла здесь на достаточно долгое время, дабы обеспечить меня наследством.

У неё сжимаются губы.

— Хватит.

Но я не останавливаюсь. Я добиваю её, придвигаясь ближе и слегка сгибая колени, чтобы оказаться к ней лицом к лицу, с глазу на глаз.

— Ах, а что с тем последним поцелуем? И тем у камина? И каждом другом разе, когда я терпел твои утомительные девчачьи прикосновения?

Она отворачивает голову, но я подставляю кончик пальца к её подбородку, принуждая вернуть взгляд.

— Всё это не для нас. Мне нужно было убедиться, что ты хочешь удержать моего отца и не дать ему избавиться от меня.

Её глаза становятся тёмными и яростными, встречаясь с моими, и на сей раз настаёт её черёд дать отпор.

— Бедный, бедный Пол! Хочешь сказать, твой отец в самом деле думает, что ты перестанешь быть угрюмым трусом и станешь полноценным членом общества? Я и подумать не могла, что над тобой так измывались!

Я чувствую, как ярость волнами накатывает на меня. Она ничего не знает. Понятия не имеет о лейкемии Лили или о том, что знаю только я: смерть Алекса не была милосердно быстрой, а единственная возможность Аманды оплачивать счета и лечение Лили появилась у неё, потому что я продался и взял деньги отца.

— Убирайся, — рычу я.

Она награждает меня снисходительным взглядом.

— Уверен, что хочешь этого? Ещё и двух месяцев не прошло. Если ты сейчас меня выгонишь, тебе, как и всем нам, придётся зарабатывать на жизнь самостоятельно.

Я разражаюсь смехом.

— Как и всем нам? Какое же имущество купила на свои деньги ты? Хм-м? Разве всё куплено не папочкой? Мы оба знаем, что это символическая работа. Не знаю, как много мой отец тебе платит, но я в курсе, что ты делаешь это не ради денег. Держу пари, ты не положила на свой счёт ни одной зарплаты.

В её глазах вспыхивает вина, и я не знаю, чувствую я облегчение от её бескорыстия или ярость, потому что это означает наличие какой-то другой гнусной причины, которую я не могу себе даже представить.

Мы стоим так несколько мгновений, впиваясь друг в друга взглядом. Две изуродованные, испорченные катастрофы.

— Я соберу вещи, — наконец, произносит она, начиная обходить меня.

Я хватаю её за локоть, когда она ровняется со мной. Мы слегка поворачиваем друг к другу головы, каждый тяжело дышит, не сталкиваясь глазами с другим.

— Останься, — грубовато говорю я. — Мы так долго использовали друг друга. Можно уже и довести дело до конца.

— Я не собираюсь торчать здесь из-за твоего желания паразитировать на отце.

— Отлично. Тогда торчи здесь по другой эгоистичной причине, ради которой ты приехала сюда. Доведи дело до конца. Закончи использовать меня, как я тебя. После мы разойдемся без потерь.

Взгляд зелёных глаз встречается с моим, и я отчётливо вижу написанное в нём. Бред сивой кобылы.

Она права. Уже слишком поздно для того, чтобы кто-либо из нас ушёл без потерь, но мне плевать.

Если моя первоначальная задача заключалась в том, чтобы Оливия Миддлтон увязла здесь, то моя новая цель гораздо мрачнее.

Я собираюсь сломать её, как она сломала меня.

Глава двадцать пятая

Оливия

Ладно, скажу прямо: Пол перестарался.

Да, я немного перешла черту, прогуглив его. Жалею ли я? Определённо.

Но он ведёт себя так, будто я посреди ночи рылась в его шкафах. Мы же говорим не о дневнике Пола. Как будто он вообще стал бы его вести. (Хотя следовало бы. Возможно, в таком случае он проработал бы некоторые свои проблемы и не вёл бы себя постоянно так, словно у него из задницы торчит питонья трость).

А те статьи, что я читала? Это же публичная информация. Не сказать, что мне вообще пришлось копаться — хватило двадцати секунд в Гугле. Бесит то, что если бы у меня были мозги, то я бы поискала всё это до того, как приехала в Мэн, до того, как согласилась на работу.

Возможно, будь у меня мозги, я бы узнала, что Пол Лэнгдон тревожно близок ко мне по возрасту. Я бы нашла портрет из выпускного класса его школьного ежегодника и поняла, каким мучительно красивым он был когда-то.

Разумеется, ничего из вышеперечисленного не подготовило бы меня к тому факту, что взрослый двадцатичетырёхлетний Пол привлекателен для меня даже больше. Никакое количество информации, взятое из новостных статей, не подготовило бы меня к моей же собственной яростной и машинальной реакции на него.

Но я бы знала, что его травмы были результатом не только ужасающего инцидента со взрывчаткой или злополучной засады. Если бы я занялась поисками, то знала бы, через что ему пришлось пройти на самом деле.

Через пытку.

Я хотела бы об этом знать.

Нет, хотела бы, чтобы он рассказал мне. И, конечно, я сама не дала ему шанса на это, так? Ладно, может, он и имеет право злиться на меня. Просто я не пойму, как мы перешли от обнимашек и совместного сна к желанию поубивать друг друга прямо на кухне из-за чего-то настолько незначительного, по большому счёту. Мы с этим справимся.

Вот только он со мной не разговаривает.

Я бросаю на столешницу колобок теста и упираюсь руками в гранит, пытаясь перевести дыхание и взять контроль над мыслями. Мука повсюду, но мне плевать.

— Ты же в курсе, что вообще-то для того, чтобы замесить тесто, его нужно касаться? — интересуется Линди, возвращаясь на кухню.

Я нехотя принимаюсь снова месить тесто, пока Линди выгружает поднос с остатками ланча Пола.

Кошусь уголком глаза на поднос.

Паста едва тронута. Он не ел. Я знаю это только потому, что вижу, сколько еды кладёт Линди, а не из-за совместного обеда с Полом. Я почти не видела его за всю неделю, прошедшую с момента нашей ссоры. Он об этом позаботился.

Линди не спрашивала, почему мы с Полом поссорились — снова — и не жаловалась, что ей приходится носить для него еду, хотя платят за это мне. Я попыталась объясниться, но она только похлопала меня по плечу и сообщила, что в маленьком доме имеется свободная комната, если понадобится.

Если всё продолжится в том же духе, она мне понадобится. По ночам я слышу крики Пола, но не могу пойти к нему, и это меня добивает. Как-то раз я предприняла попытку, но дверь оказалась закрыта.

Линди с Миком наверняка задаются вопросом, что я до сих пор здесь делаю. Как может сиделка не установить контакта с человеком, о котором она, по идее, должна заботиться? Лишь вопрос времени, когда отец Пола заявится сюда и сообщит мне, что я уволена.

Но погодите-ка. Ничего же не случится, да? Ведь в таком случае Пол не сможет продолжать своё убогое существование, скрываясь от мира и не внося в общество никакого вклада.

Почему меня должно волновать то, что Пол так сильно не хотел возвращаться к миру, что пошёл на детскую сделку со своим отцом?

Меня и не волнует.

Хотя на самом деле волнует. Так волнует, что я почти физически чувствую, как это сжирает меня. Именно об этом я думаю в первую очередь, когда в одиночку отправляюсь на утреннюю пробежку. Именно об этом я думаю, когда в одиночестве пью кофе и когда обедаю в полнейшем уединении. Именно об этом я думаю каждый раз, как беру с собой в библиотеку большую старую биографию Эндрю Джексона, тая надежду, что на сей раз дверь будет открыта.

Он полностью отстраняется, и я отчасти хочу, чтобы он наконец выгнал меня, покончив со всем. Всё более ясным становится, что Пол Лэнгдон не станет освобождением, которого я ищу. Я же приехала сюда в надежде заново открыть свою человечность — напомнить себе, что я по-прежнему хороший человек, что поцелуи лучшего друга моего парня не сделали меня неисправимо испорченной.

Однако, если уж на то пошло, время, проведённое мною в Мэне, подтвердило мои худшие опасения. Другим людям от меня нет никакой пользы. Пол, может, и был сломлен задолго до моего выхода на сцену, но я совершенно уверена, что после моего отъезда ему станет хуже. С тем же успехом я могла провести его полпути к искуплению только ради того, чтобы вновь толкнуть назад, едва он начнёт чувствовать надежду.

Всё потому, что я не дала ему прийти ко мне самому.

И всё же… он ведёт себя как чёртов ребёнок.

Линди, очутившись рядом со мной, тихо вскрикивает от ужаса и тянется за тестом, которое я уродовала последние пять минут.

— Так, ладно. Твоей особенной техники замешивания теста тут хватит.

— Ненавижу его! — бью шар теста в последний раз. — Ненавижу!

Она бедром спихивает меня с дороги.

— Что ж, на мой взгляд, ты имеешь на это право.

Я резко перевожу на неё взгляд.

— Ты знаешь, что произошло?

— Нет. Я никогда толком не знаю, что с ним происходит. Или с тобой, — отвечает она, бросая тесто в смазанную маслом миску и накрывая её полотенцем, после чего уносит его подниматься. — И не желаю знать. Как и Мик, потому что мы понимаем, что в конце концов захотим проникнуться чувствами к вам двоим. Но это не значит, будто я не вижу, что, игнорируя тебя, он причиняет себе ровно такую же боль, как и тебе. А может, и больше.

В животе зарождается слабый трепет надежды.

— Да?

Она награждает меня понимающим взглядом.

— Ну, нет. Не надо бежать и выпытывать информацию из-за того, что я сказала. Но не отказывайся от него. Не смей.

Я провожу пальцем по просыпавшейся на стол муке.

— Не знаю, что должна делать до его появления, — говорю я угрюмо. — Мистер Лэнгдон ведь платит мне не за шатание без дела и не за уничтожение твоего домашнего хлеба.

— Мистер Лэнгдон платит тебе за то, чтобы ты вернула его сына в мир живых. И именно этим ты и занимаешься, пусть на данный момент твой метод и косвенный.

— Ладно, но… — прислонившись к гранитной стойке, я заваливаюсь, смещая весь вес на предплечья. — Мне скучно, Линди.

— Я думала, тебе понравились вечера вне дома. Слышала от тётушки Кали, что вы отлично поладили.

Это правда. Нам с Кали пришлось отлично поладить. Несколько раз на той неделе я захаживала во «Френчи», частично из-за того, что мне нужно было выпить, но больше потому, что я хоть как-то себя занимала, тогда как Пол-придурок оставался запертым в своём логове, как чёртов Унабомбер (прим. пер.: Теодор Качинский), или как там его. Прошлой ночью я даже съездила к Кали домой. Мы ели замороженные энчилады, выпили чересчур много вина и смотрели какие-то реально кошмарные телевизионные передачи.

Но мне нужно было найти какие-нибудь другие способы занимать своё время, помимо выпивки, хандры и попыток осилить биографии президентов. Мне нужно хобби, поручение или…

— Можешь накрыть на стол в столовой, — предлагает Линди приглушённым голосом, зарывшись с головой в холодильник.

Я поднимаюсь на ноги.

— Здесь есть столовая?

— Разумеется, в этом доме она есть.

Я закатываю глаза.

— Не веди себя так, будто это очевидно. Ты ей когда-нибудь пользовалась?

— Разумеется, нет, — отвечает она тем же прозаичным тоном.

Не могу не закатить глаза во второй раз.

— И я накрываю на стол сегодня, потому что?..

Линди выплывает из-за холодильника с руками, полными чего-то вроде жаркого, какого-то причудливого сыра, молока, пачки масла и каких-то трав. Филейной частью своего тела она закрывает двери холодильника.

Кусочки неторопливо соединяются воедино, несмотря на то, что мой разум отвергает увиденное мной: большее, чем обычно, количество еды, использование столовой, слишком странные улыбка/напевание Линди — а это вообще никак на неё не похоже.

— Кто-то придёт? — осведомляюсь я.

— Ага, — отзывается она, расплываясь в самодовольной улыбке, пока кладёт ингредиенты на стол и принимается убирать беспорядок, оставленный после моей убогой попытки приготовить хлеб.

— Кто? — требовательно спрашиваю я.

Она пожимает плечами.

— Мистер Пол не сказал.

— Мистер Пол не сказал, — возмущённо передразниваю я. — А ты у него спрашивала?

— Меня это не касается. Я должна знать только количество человек и пищевые ограничения.

— Тебя это тоже касается! — отвечаю я. — Дай угадаю, такое случается впервые за, эм, всегда?