Потому что если отец узнает, насколько я на самом деле мёртв внутри, он не ограничится одними сиделками. А передаст меня в сумасшедший дом, где я буду пить из бумажных стаканчиков и пользоваться «пластмассовым серебром».

Я позволяю привычной усмешке скользнуть на лицо.

— Ну, — начинаю я, взбираясь на ноги и ковыляя к буфету за добавкой Бурбона, — может, эта Гретхен — или Гвендолин? — не ценительница лошадей. Да и кроме того, у неё голос, как у гиены. Она бы распугала всех лошадей.

— Это не лошади её испугались, — замечает отец, на этот раз ударяя сильнее. — А ты. Ты сбежал от неё, как и от семи предшествующих.

На самом деле, от восьми. Но я не собираюсь его поправлять. Не во время его ханжеской лекции.

— Так, сколько же это будет продолжаться, Гарри? — интересуюсь я, роняя кубик льда в свою выпивку, упёршись бёдрами в буфет и поворачивая к нему лицо.

— Не называй меня так. Я твой отец — прояви немного уважения.

— Мистер Лэнгдон, — обращаюсь я, склоняясь, но недостаточно низко, поэтому поклон выглядит оскорбительно. — Так, сколько? — снова задаю я вопрос. — Скольким нянькам нужно приехать сюда и свалить, едва узнав, что мне не нужно подтирать слюнки или читать на ночь сказки?

— Чёрт подери, Пол...

— Десять? — перебиваю я. — Пятнадцать? В смысле, ты можешь зазывать их бесконечно, но в конце концов запасы нянек исчерпаются, верно?

Он продолжает постукивать коленом о дерево, но на меня больше не смотрит. Он смотрит в окно, на едва виднеющуюся сквозь деревья гавань в позднем утреннем свете.

Думаю, отсюда открывается достаточно симпатичный вид, но сам я предпочитаю наблюдать за ним ближе к вечеру, после захода солнца. В основном, потому что это значит, что день подошёл к концу. По крайней мере, пока всё не начнётся заново. Что всегда и происходит. В смысле, начинается заново. Независимо от того, как сильно я хочу обратного.

— Я нанимаю их, чтобы помочь тебе, — произносит он, на этот раз обрушив на стол раскрытую ладонь.

Я делаю большой глоток виски, позволяя ему обжечь горло. Дерьмо, кажется, старик в самом деле думает, что помогает. Думает, что присутствие некой грузной, сверхароматной подражательницы медсестры, снующей всюду, каким-то образом вынудит исчезнуть прошлое. Я просто не знаю, как вбить ему в голову, что кое-что нельзя ни исправить, ни стереть. Мою ногу, например. Или лицо.

Как и, наверняка, все те пятьдесят направлений дерьма, произошедших в моей голове, пока я находился в той Богом забытой пустыне на другом конце земли.

— Папа, — говорю я слегка грубым голосом, — я в порядке.

Он приковывает меня внимательным взглядом бледно-синих глаз, тех же глаз, которые я вижу каждый раз в зеркале. Ну, или которые видел в те времена, когда ещё смотрел в него.

— Ты не в порядке, Пол, — возражает он. — Ты едва стоишь на ногах. И не покидаешь этот дом без принуждения. Ты только и делаешь, что читаешь и хандришь...

— Размышляю. Я предпочитаю определение «размышлять». Более мужественное, чем «хандрить»!

— Не остроумничай, чёрт подери! Ты потерял это право после того, как...

— После чего? — я заставляю себя стоять ровно, осторожно удерживая вес на правой ноге, чтобы не накренятся в сторону. Или, что ещё хуже, раскачиваться. — Я был таким уж остроумным, теряя свою ногу? Или после этого? — я указываю на свою ногу. — Нет, не был. Тогда, наверное, всё дело в этом, — указав на своё лицо, я остаюсь до странности удовлетворённым, когда он отводит взгляд.

— Я говорю не о твоей ноге или лице, — бросает он грубо. — А о том, как это произошло, о том, что тебе нужно с этим бороться. И ты это знаешь.

Знаю.

Я всего-то ни на одну чёртову секунду не верил посторонним людям, заявлявшимся сюда, пытаясь выманить меня в спортзал, чтобы сделать упражнения из терапии хромая-задница, или же допытываясь у меня каждые пять минут, поел ли я, и что в приготовленном нужно исправить.

— Линди здесь, — ворчу я.

— Линди здесь в качестве экономки. Она моет тарелки и проверяет, чтобы бокалы, из которых ты пьёшь алкоголь в течение дня, были чистыми, а не для того, чтобы контролировать, не выкинул ли ты чего идиотского. И прежде чем ты начнёшь: я и Мика об этом просить не стану. Он шофёр.

— Ага, он кажется особенно занятым, с твоими-то визитами раз в два месяца.

— Он здесь не для моего блага, а для твоего.

Я движусь обратно к кожаному креслу, слишком устав от этого разговора, даже чтобы попытаться скрыть хромоту.

— Ну, в таком случае, избавься от него. Мне некуда выезжать. Ты же знаешь, я мог заниматься чем-то и похуже, вместо того чтобы оставаться здесь, дабы не досаждать тебе, вдали от чужих глаз. Ты на самом деле хочешь, чтобы все твои коллеги и друзья из загородного клуба Бостона увидели меня?

— Ты сам сослал сюда себя. Не я.

— Точно! Поэтому прекрати уговаривать каждую няньку и медсестру в Бостоне позаботиться обо мне.

— Прекрасно, — отвечает он, разок кивнув головой.

Я открываю рот, чтобы возразить, прежде чем он разразится словесным потоком:

— Подожди. Серьёзно? Ты попытался...

Он поднимает палец, а его взгляд становится твёрдым, как камень, и вдруг я осознаю, что имею дело не с Гарри Лэнгдоном, играющим роль отца. Этот Гарри Лэнгдон — гостиничный магнат. Человек, которого журнал «Форбс» называет чёрствым и неумолимым.

Моему отцу было сорок семь, когда я родился, и шестьдесят с лишним, когда я учился в средней школе, но никто не ошибался, думая, что он мой дедушка. Отчасти, потому что все его знали. И всем тем, кто его знал, было известно и то, что он женился на женщине, младше его на двадцать два года. Он обрюхатил её и развёлся с ней ещё до того, как меня приучили к горшку. Но в основном его не принимали за дедушку потому, что он не выглядит, как старик. Он всегда обладал властью и энергией человека, вдвое себя моложе.

Но в последние пару лет его возраст стал проявляться в сутулости плеч, провисании кожи под подбородком и мешками под глазами. Хотя мужчина под увядшим телом так и не смягчился. Я вижу жёсткость в линии его рта и лёд в глазах.

Подсознательно я настраиваю себя на продолжение. Сейчас мы с ним играем в старую игру. Он присылает мне унылую сиделку, а огрызаюсь, швыряюсь вещами и сыплю проклятиями до тех пор, пока она не сбегает. И по-новой.

После первого раунда я получил от него гневное письмо. Вторая сбежавшая женщина обеспечила звонок. А после четвёртой мой отец навестил меня, выдал пару предупреждений и уехал в тот же день.

После пятой сиделки, на этот раз мужчины, оказалось, что пол значения не имеет — избавиться можно от всех. Тогда я получил от него письмо и телефонный звонок.

Так оно и повелось. Смехотворная игра, в которую мы играли, несмотря на его напускной пофигизм.

Однако на сей раз чувствуется приближающееся изменение в правилах, и я подготавливаю себя к этому. Мне потребовалось двадцать четыре года, чтобы наконец начать понимать своего отца. Инстинкт подсказывает мне, что он решил поменять тактику.

Я делаю ещё один глоток — большой — опустившись глубже в кресло, давая ему понять, что ни у одного его выкрутаса нет и шанса. Ничто не может измениться.

— Ты получил ещё один шанс, — произносит он.

Я не утруждаюсь скрыть фырканье. Он способен на большее.

— Разве не это ты сказал мне в прошлый раз? А до этого?

Он двигается быстрее, чем я ожидал бы от семидесятиоднолетнего старика, и вырывает виски из моей руки. Я поднимаю удивлённый взгляд. Янтарная жидкость стекает по его руке на ковёр, но он, кажется, не обращает на это внимания, ибо слишком занят, глядя на меня так, словно ненавидит.

Ну же. Я тоже себя ненавижу.

— Я это и имел в виду, Пол. Это твой последний шанс показать мне, что у тебя есть хоть какое-то стремление продолжать свою жизнь. Хоть какое-то стремление ко всему: заполучить обратно свою ловкость, научиться справляться с физическими изменениями. Я понимаю, почему ты прятался поначалу, но прошло уже больше двух лет. Хватит. У тебя шесть месяцев, чтобы собраться со своим дерьмом.

— Или что? — допытываюсь я, толчком поднимаясь на ноги, радуясь, что травма не отняла моё превосходство над ним на несколько дюймов.

— Или ты уедешь.

Я моргаю.

— Что ты подразумеваешь под я «уеду»?

— Из этого дома.

— Но я живу здесь, — возражаю, не совсем понимая, к чему он ведёт.

— Да? Ты оплачиваешь ипотеку? Или коммунальные услуги? Ты построил тренажёрный зал по указанию физиотерапевта, или это сделал я?

Я скриплю зубами на сарказм отца. Это была его идея поселить меня в роскошный дом, а не моя, что доказывает то, как мало он меня знает. Если он думает, что изгнание из тёпленького особняка как-нибудь тронет меня, то смертельно ошибается.

У него такое выжидательное выражение на лице, будто он думает, что я соглашусь с его маленьким планом, лишь бы сидеть в этой роскоши, попивая напитки с завышенной ценой.

Я ощущаю лёгкий прилив удовольствия от его грядущего разочарования.

— Отлично, — заявляю я, намеренно впуская в свой тон легкомысленность. — Я уеду.

Он слегка удивлённо моргает:

— Куда?

— Разберусь.

Так и будет. На моём счету не так много денег. И я это знаю. Но благодаря моей пенсии инвалида, которую я получаю как ветеран, и маленькому сберегательному счёту я мог купить где-нибудь небольшой домик.

Глаза моего отца сужаются:

— А продукты? Одежда? Всё необходимое?

Я пожимаю плечами.

— Мне не нужны дизайнерские шмотки и изысканное дерьмо.

Глазами я вылавливаю этикетку дорогого виски, стоящего на стойке, но не чувствую ни малейшего укола сожаления от того, что вскоре оно уже будет вне возможностей моего бюджета. Я пил его ради оцепенения, а не вкуса. Дешёвая выпивка сделает дело не хуже.

— А твои драгоценные книги? — глумится он. — Все те первые издания, которыми ты так гордился?

Я останавливаю взгляд на книжном шкафу, стоящему в противоположном конце комнаты. Он наступает кончиком туфли на мою Ахиллесову пяту, прекрасно об этом зная.

Мой отец смехотворно богат, и пособия, поступавшие от него каждый месяц, были смехотворно щедрыми. Я же не трачу на себя ни пенса. Только на книги. После всего произошедшего мне не составило труда уговорить себя на заслуженное право сидеть и размышлять над дорогими книгами.

Но не из-за моей коллекции книг сердце в груди заходится. Мне не нужны книги. Но мне нужны деньги отца до своего двадцатипятилетия, когда я смогу получить целевой фонд матери.

Мне тошно оттого, что он отец думает, будто я спускаю ежемесячное пособие на книги и видеоигры. Ничего я не хочу больше, чем сказать, куда ему стоит сунуть эти чеки.

Но деньги не для меня.

Потому я и буду продолжать их брать. Даже если в его глазах это делает меня ленивым калекой.

— Чего ты хочешь? — интересуюсь я грубо, отказываясь встречаться с ним глазами. Это походит на трусливость, но, эй, я довольно неплох в трусости.

Он продолжительно выдыхает.

— Я хочу, чтобы ты попытался, Пол. Я хочу, чтобы ты, по крайней мере, попытался вернуться к жизни.

— Я имею в виду следующую сиделку, которую ты сюда отправишь, — перебиваю его. — Что я должен сделать, чтобы ты не вышвырнул своего жалкого сына на улицу, чтобы тот не стал очередным ветераном-попрошайкой?

Слово «ветеран» повисает между нами, и на секунду мне кажется, что он может смягчиться, ибо если моя Ахиллесова пята заключается в зависимости от него, то его — в моей жертве ради страны.

Но мужское упрямство с возрастом лишь усиливается, и вместо того, чтобы отступить, он поворачивается к столу и опускает бокал с виски с достаточной силой, чтобы жидкость расплескалась через края, пролившись на дерево. Нетипичный небрежный жест.

— Шесть месяцев, — роняет он. — Ты будешь сотрудничать с этой женщиной шесть месяцев. Ты будешь делаешь так, как она просит, и тогда, когда она тебя попросит. Она говорит тебе идти в тренажёрный зал, и ты идёшь в тренажёрный зал. Она говорит тебе есть чёртовы брокколи, и ты ешь чёртовы брокколи. Она хочет, чтобы ты надел смокинг на ужин — ты делаешь и это. Я буду связываться с этой женщиной каждое воскресение, и если ты стерпишь достаточное количество её забав, всё закончится.

— Поясни-ка для меня, — произношу сквозь сжатые зубы. — Если я буду вести себя неправильно, меня вышвырнут?

Его глаза закрываются на долю секунды.

— Я сказал, что после этого ты будешь предоставлен самому себе. Хочешь разочаровываться в жизни — делай это на собственные десять центов.

Грудь сжимается, и через мгновение я понимаю, что всему виной гнев, и мне вполне по силам ударить этого мужчину за непонимание. Он когда-нибудь видел шокированное лицо маленького мальчика, после того как его мать взорвалась ко всем чертям? Или как тощая собака теряла ногу в ВМС? Орудовали ли над его лицом ножом, видел ли он настолько изуродованные тела, что даже родные матери не могут узнать в них собственных сыновей или дочерей?