В первом отсеке висели картины, казавшиеся ему одинаково унылыми. Лилово-серые с прозеленью разводы, глазу не за что зацепиться. Он старательно всматривался в полотна, но они ничего ему не говорили. Не то что украсть одну из этих картин, он не взял бы их, даже если бы ему приплатили. Несмотря на ее совет, он невольно ловил себя на том, что ищет жизнеподобия. И в то же время чувствовал, что если хочет продолжить знакомство, надо что-нибудь выбрать. Ну, пусть не купить, но хоть сказать ей, что ему вот это понравилось.

Лилово-серые кончились, он увидел картину, на которой все было понятно и даже забавно. Нарисована сковородка – добротно, подробно нарисована, – и на ней лежит вилка. Знакомый пейзаж. Только вилка не столовая, а… электрическая. Которую в розетку втыкают.

Мужчина улыбнулся, уловив шутку. Может, сказать ей, что ему вот это понравилось? Нет, лучше не спешить. Впереди еще много всего. И потом… шутка уж больно одноразовая. И такое всю жизнь иметь перед глазами? Нет.

Пройдя еще несколько шагов, он остановился перед внутренней выгородкой с целой группой картин. Они ему совершенно не понравились, хотя жизнеподобия в них было хоть отбавляй. Все узнаваемо: люди, обстановка… Но все подчеркнуто неживое, как мадонны Чимабуэ, только еще хуже. Ненатурально яркие краски, тошнотворно плавные, скругленные, как в диснеевской мультипликации, контуры. И все фигуры плоские, в точности как она говорила.

Женщина бесшумно подошла к нему. Она успела переодеться, теперь на ней было черное крепдешиновое платьице в белый горошек. Он заметил, что на ногах у нее мягкие кожаные мокасины.

–  Нравится? – спросила она чуть насмешливо.

–  Совсем не нравится, – честно признался он. – Что-то мне это напоминает, только не могу сообразить, что именно…

–  Я называю это «стиль кухонной клеенки».

–  Точно! – обрадовался он. – Точно! Я все голову ломал: на что это похоже? Есть такие клеенки с яркими-яркими овощами и фруктами…

–  На самом деле, – продолжала женщина, – это стиль Хокни.

–  Кокни? – переспросил он.

–  Нет, Хокни. Дэвид Хокни. Всемирно известный английский художник. Живет в Америке, пишет акриловыми красками. Не так грубо, как его подражатели, но в том же клееночном стиле. На любителя. Вы посмотрите еще вон в том отсеке, вдруг что-нибудь приглянется? Но если нет, тоже не беда. Вы не обязаны всем этим восхищаться.

Он свернул «вон в тот отсек», кажется, последний, который еще не успел осмотреть, и тут вдруг нашел то, что искал. Только он нашел целых две картины. Они висели рядом, но были до того разные, что он счел соседство случайным. Роднило их только то, что в обеих наблюдалось пусть и относительное, но все-таки жизнеподобие. Лишь теперь, глядя на них, он понял, как трудно выбрать одну-единственную картину.

Первая представляла собой довольно отвлеченный натюрморт. Глиняный расписной горшок с цветами на черном фоне. Но чем больше он всматривался, тем более загадочной и странной представлялась ему эта картина. Никакого источника света в ней не было, словно свет исходил от самого горшка с цветами. Но матовый черный фон не казался враждебным и мрачным. Он затягивал, в него можно было погрузиться, чувствуя себя вполне комфортно. И глиняный горшок, и сами цветы были нарисованы довольно условно, без натурализма, но все-таки это был именно декоративный глиняный горшок, а в нем именно цветы. Картина показалась ему очень красивой. Она была проникнута ощущением созерцательного покоя. У него не хватило бы слов ее описать.

Другое полотно, висевшее рядом, было еще более реалистичным, но совершенно противоположным по настроению. Всю картину заполняло небо. Сумрачное, клубящееся облаками, болезненно-желтое московское небо, правда, изображенное в необычном ракурсе, зажатое в щели между домами какого-то арбатского переулка. Чуть ли не того самого, по которому он спускался с Нового Арбата на Старый.

Эта картина показалась ему на редкость желчной и мрачной, но его захватило наполнявшее ее настроение. Небо, зажатое между домами, как будто сердилось, перекипало облаками через края крыш и готово было выплеснуться с полотна наружу. Он сам нередко чувствовал себя так.

«Ищите то, что скажет нечто важное лично вам», – вспомнились ему слова женщины. Пожалуй, он нашел. Вот только он не знал, какую из двух картин выбрать, и мысленно сказал себе: «Какого черта!»

Ни одна из картин в галерее не несла таблички с названием и именем художника, все были помечены только номерами.

Он вернулся к женщине.

–  Я нашел. Только я нашел сразу две. Не могу выбрать. Я могу купить две картины? Тут все продается?

–  Все, что выставлено, продается, – подтвердила она. – А что вы выбрали? Номера запомнили?

–  Нет, не запомнил…

–  Извините, это моя вина. Надо было дать вам блокнот и карандаш. Ну пойдемте, посмотрим…

–  А почему картины не подписаны? – полюбопытствовал он.

–  Причуда хозяйки галереи, – ответила она, пожимая плечами. – Чтобы фамилия художника не влияла на выбор. Здесь выставлены многие известные авторы.

–  А хозяйка, значит, не вы?

Женщина повернулась к нему.

–  Мы с вами уже установили, что хозяйка – Этери Элиава, а я на нее не похожа. Что же вы все-таки выбрали?

–  Вот и вот, – показал он не без гордости.

Неужели ему удалось вслепую угадать картины известных авторов?

Лицо у нее стало какое-то странное. Растерянное. Изумленное. Недоверчивое. Она взглянула на него с подозрением.

–  Подстроить это вы не могли…

–  Подстроить? – удивился он. – Я ничего не подстраивал! Мне просто понравились эти картины. Вот – номер два ноль девять семь и два ноль девять восемь.

–  Вы хотите их купить? – спросила женщина. – Обе?

–  Ну, раз уж я не могу выбрать одну и унести бесплатно…

–  Это была просто шутка, – потупилась она.

–  Я так и понял, – улыбнулся он.

Только теперь он заметил, что она держит в руке стопку бумажных листов, скрепленных зажимом на картонной подставке. Прейскурант, догадался он. Или, вернее, каталог. В таких местах, наверно, полагается говорить «каталог». Прейскурант – это для ресторанов. Ему очень хотелось пригласить ее в ресторан.

Она перелистала каталог, сверилась с номерами. Непонятно почему, но она вдруг заговорила ужасно сухо и официально:

–  Номер два ноль девять семь стоит три тысячи долларов. Номер два ноль девять восемь – три с половиной. Могу сделать перерасчет по сегодняшнему курсу в рублях, если вам так понятнее.

–  Не нужно. Я предпочитаю оперировать долларами. Привычка, – добавил он. – Но теперь я могу узнать, как называются картины и кто авторы?

Он ничего не понимал, но этот невинный вопрос расстроил и смутил ее еще больше.

–  Что-то не так? – спросил он. – Они не продаются?

–  Продаются, – ответила она подавленно, – я же назвала вам цену. Просто я хотела бы понять, почему вы выбрали именно эти картины.

–  Вы посоветовали выбрать то, что скажет нечто важное лично мне. Вот я и выбрал.

–  Номер два ноль девять семь называется «Натюрморт». А номер два ноль девять восемь – «Отравленное небо». Оба полотна написала я.

–  Так вы художница? – обрадовался он.

–  Ну, художница – это сильно сказано. Но Этери считает, что в моих картинах что-то есть, вот и выставляет. Между прочим, один такой этюд с небом – ну, не совсем такой, похожий, – у меня уже купили. Но это было давно, года четыре назад, если не пять. Вас это не смущает?

–  Нет, конечно! Приду в Третьяковку, а там висит такая же картина, как у меня дома. Гляну этак через плечо и скажу: «Да у меня дома такая же. Даже лучше».

Вроде бы ему удалось ее развеселить. Она опять улыбнулась, и опять эти чудные ямочки заиграли у нее на щеках.

–  Увы, мой этюд купила не Третьяковка, а частное лицо. Даже не знаю, кто именно.

–  Ладно, какая разница. Могу я узнать фамилию автора?

–  Лобанова, – сказала она. – Екатерина Лобанова. Можно просто Катя.

–  А меня зовут Герман, – представился он. – Герман Ланге.

–  Ланге? – переспросила Катя. – Вы немец?

–  Поволжский, – ответил он. – Вас это смущает?

Ее смутил его вопрос.

–  Вовсе нет. Почему вы спрашиваете?

–  Многие до сих пор относятся с предубеждением.

–  Только не я, – покачала головой Катя Лобанова. – Подождите, я вам сейчас счет выпишу.

–  Да не нужно, – попытался остановить ее Герман.

Он испугался, что на этом их знакомство и закончится. Но она слушать ничего не хотела. Сняла картины со стены – для этого пришлось отключать какое-то хитроумное устройство – и позволила ему только отнести их обратно к входу в галерею, где была ее канцелярия. А сама вновь включила устройство, села за столик и начала выписывать счет в трех экземплярах.

–  Прямо как в химчистке, – пошутил он и тут же испугался, что она обидится.

Но она опять улыбнулась ему в ответ.

–  Что делать, у нас строгая отчетность. Если у вас нет всей суммы сразу, я могу принять задаток. Четверть общей стоимости покупки. Если передумаете, задаток я вам верну.

–  А что, похоже, я могу передумать?

Она впервые взглянула на него внимательно, даже пристально, и признала про себя, что он этого заслуживает. Настоящий Зигфрид. Черты лица грубоваты, но все равно по-своему хороши. Коротко подстриженные льняные волосы подчеркивают лепку головы и лица. Выразительные, хотя и тяжеловатые скулы. Глубоко посаженные глаза смотрят пронзительно-голубыми льдинками норвежских фьордов из впадин глазниц. Но больше всего ее поразил мощный подбородок, словно вытесанный из скальных пород.

–  У меня есть эта сумма, – сказал он. – Могу я расплатиться карточкой?

–  Конечно. – Она указала на установленный на столе аппарат.

–  Кое-где они не работают.

–  У нас все работает, – заверила его Катя, взяла карточку и провела ею по щели аппарата. – Я сделала вам скидку.

–  Зачем? Я же не просил!

–  Так полагается. Вы же купили сразу две картины. – Она протянула ему копию счета.

–  Но это значит, что вы получите меньше денег, – возразил Герман, подписывая чек.

–  Ничего, переживу.

Что-то странное послышалось Герману в ее голосе. Он подозрительно покосился на нее. Мягкое доброе лицо Кати с чуть вздернутым носом на миг словно окаменело.

–  Ну, значит, мы имеем полное право и даже обязанность прогулять эту разницу, – предложил он. – Давайте сходим куда-нибудь.

Она как будто растерялась. По лицу было видно, что сейчас откажет. Герман принялся лихорадочно соображать. В ресторан? Как-то несолидно. В театр? А в какой? Нет, не годится. Его осенило:

–  Давайте сходим в клуб. Послушаем хорошую музыку. Я узнаю, где играет приличный джаз… – Он уже вынул мобильник. – А по дороге вы мне еще расскажете про Мазаччо… Кстати, – Герман подошел к застекленному шкафчику, куда Катя уже успела убрать книжки, – а это продается?

–  Конечно.

–  Можно мне вот эту – про Мазаччо?

–  Пожалуйста. – Катя открыла шкафчик и вынула книжку.

–  Может, порекомендуете что-нибудь еще? Или за это тоже полагается скидка? – лукаво осведомился Герман.

–  Нет. Но, мне кажется, с вас пока хватит и Мазаччо. Если хотите научиться понимать живопись, действовать надо постепенно.

–  А вы где учились?

–  Понимать живопись? Этому каждый учится сам, – уклонилась она от ответа. – Хотите знать, где я получила образование? В «Сурке», как у нас говорят. В институте имени Сурикова.

–  А в институте не учат понимать живопись? – не отставал Герман.

–  В институте учат специальности. – На этот раз улыбка явно была усталой. – Чтобы понимать живопись, надо просто смотреть на картины. Часто и подолгу. Институт может и отбить охоту к живописи. Но кое-что полезное он дает. Хотите понимать живопись, хорошо бы знать, что такое ракурс и перспектива, а не говорить «вот эта штука».

–  Давайте продолжим разговор по дороге в клуб. – Герман решил проявить упорство. – Прошу вас, не отказывайтесь! Это же такой редкий случай: я увидел вас, вошел в галерею и с ходу выбрал две ваши картины, хотя я в этом ни черта не разбираюсь… – Он смешался. – Мне просто повезло. – Он улыбнулся ей самой подкупающей улыбкой, какую только сумел изобразить. – Что вы больше любите: фолк, джаз или блюз?

–  Авторскую песню, – сдержанно отозвалась Катя. – Если уж хотите в клуб, давайте сходим в «Гнездо глухаря».

–  Ладно. – Герману столько раз приходилось вести напряженные переговоры, что он научился делать непроницаемое «покерное» лицо, ничем не выдавая своих чувств, но ее выбор его немного разочаровал. – Решено: идем в «Гнездо глухаря». Вы когда здесь закрываетесь?

–  В шесть.

–  Тысячу раз успеем. Я заеду за вами. Где вы живете?

–  Здесь, над галереей. А могу я вас спросить, как вы здесь оказались? Вы вроде бы не арбатский завсегдатай.

Герман охотно рассказал, как у него сорвались переговоры с провинциальным партнером, застрявшим в пробке.