Ночь, проведенная на жестком холодном полу, будет способствовать этому. И возможно, вернет ей здравомыслие.

— Я вам никогда ничего плохого не делал, — сказал он, нахмурив лоб.

— Я знаю.

Она ему верила. Он не сделает ей ничего плохого. По крайней мере умышленно. Зная, что делает. Но «плохое» не всегда подразумевает физический ущерб. Или умышленный.

— Тогда ложитесь на эту кровать.

Она покачала головой и задула свечу.

— Спокойной ночи, мистер Райдер.

Теперь коттедж освещался только светом угасающего огня в камине.

— Ну, если вы твердо решили упрямиться...

Он поднялся и с трудом проковылял через всю комнату.

— Что вы делаете? — окликнула она и села в постели, завернувшись в простыни в целях самообороны.

Он протянул ей руку.

— Полно вам, идемте.

— Нет, я...

— Вы будете спать на кровати, — настаивал он, — а я — здесь.

Она даже не пошевелилась.

Он вздохнул в отчаянии.

— Если вы думаете, что я позволю женщине отдать мне свою кровать и спать на полу, а сам буду спать с комфортом на ее кровати... — Он презрительно фыркнул и снова подал ей руку. — Никаких отказов я не принимаю.

То же самое он сказал прошлой ночью. Она знала, что спорить с ним бесполезно.

— Ладно. Но предупреждаю: если вы придете, чтобы лечь со мной...

— Не приду.

Такой разумный и решительный ответ удивил ее. Она осторожно вложила свои пальчики в его руку, и он помог ей встать и проводил до кровати.

— Ложитесь, — приказал он, а когда она легла, натянул ей до подбородка одеяло и подоткнул его, как будто укладывал ребенка.

Ребенком она себя совсем не чувствовала.

Он дохромал до импровизированной постели, но не лег, а, подбросив в огонь еще несколько веток, уселся на стул, оседлав его. Потом он поставил на спинку локти, подложил под подбородок кулаки и стал смотреть на танцующие язычки пламени.

— Что вы делаете?

— Думаю. Спите.

Пламя очерчивало его силуэт и длинные сильные ноги наездника, едва прикрытые ночной рубахой викария.

Мэдди старалась не думать о его теле, спрятанном под рубахой. Она закрыла глаза, однако тот факт, что он сидит там и не спит, вводил ее в искушение.

Он в чем-то изменился по сравнению с прошлой ночью: это был уже не тот флиртующий, повеса, одна лишь озорная улыбка которого ставила под угрозу соблюдение ею правил приличия. Сегодня он был более сдержанным, почти серьезным. Как будто тоже хотел держаться от нее на почтительном расстоянии.

Как будто читая ее мысли, он повернулся и взглянул на нее.

— Почему вы не спите?

— Не хочется, — призналась она.

Его лицо было скрыто в тени.

— Мне вспоминаются рисунки, которые я видел в альбоме. Это ведь вы там изображены, не так ли? А кто вас рисовал?

Помедлив, она ответила:

— Моя мать.

— Может быть, вы покажете мне эти рисунки и расскажете о них?

У нее не было никаких причин прятать их. Он уже видел се, что можно было увидеть. На нее тоже нахлынули воспоминаниями, и ей неожиданно захотелось поделиться ими.

— Ладно, уважу вашу просьбу, — сказала она и уселась в кровати, подложив под спину подушки.

Он зажег свечу, принес бабушкину шкатулку и уселся на кровать рядом с ней поверх одеяла, но достаточно близко, так что ей пришлось чуть посторониться, чтобы освободить ему место. Кровать, которая мгновение назад была такой просторной, теперь оказалась слишком маленькой.

Его большое теплое тело было прижато по всей длине к ее телу — от плеча до щиколотки. Доставая из шкатулки альбом, она очень надеялась, что это обстоятельство не повлияет на нее. Он сразу же нашел изображение Мэдди в детском возрасте.

— Ведь это вы?

Мэдди удивилась тому, что он узнал ее.

— Да.

Он окинул взглядом ее лицо. Взгляд был похож на прикосновение, и у нее даже мурашки побежали по телу.

— Это во Франции, не так ли? Сколько вам здесь лет?

— Да, это во Франции. Мне было около десяти лет.

— Думаю, вы приехали туда не погостить.

— Вы правы. Я жила там в течение десяти лет с бабушкой, пока мне не исполнилось девятнадцать.

Он перелистнул страницу.

— Эта пожилая леди — ваша бабушка?

Она кивнула.

— А это ее дом?

Она снова кивнула.

— А что с ним случилось?

Она чуть помедлила. Пожалуй, лучше будет сказать все как есть.

— Его сожгли во время террора. В революцию. Он находился неподалеку от нашего коттеджа. Мы там устраивали пикники. Там очень красиво, не правда ли?

Не стоит, пожалуй, говорить ему, что замок некогда принадлежал семье ее бабушки. Нет ничего хуже жить былой славой и хвастать собственностью, которой больше не владеешь.

Он пристально посмотрел на нее, как будто знал, что она рассказала далеко не все, но не стал развивать эту мысль, а спросил:

— Как же получилось, что английская девочка прожила во Франции целых десять лет?

— Это длинная история.

Он улыбнулся:

— Мне спать не хочется. А вам?

Ее даже в дрожь бросило. Когда к ней прижималось его большое теплое тело, ей было совсем не до сна.

— Мой отец встретил мою мать в Париже как раз накануне своего тридцатилетия. Ей было тогда семнадцать, она были очень красива, а ее семья богата, — сказала она. — Папа был весьма хорош собой и унаследовал довольно приличное состояние. Но он был англичанином. Мой дедушка презирал англичан. Он заявил папе, что выпорет его кнутом на конюшне, если тот попытается еще раз увидеться с мамой. — Она вздохнула. — Папа был в ярости.

— Любой на его месте разозлился бы.

Она кивнула.

— Папа был очень самолюбив и решил во что бы то ни стало заполучить ее.

— И это абсолютно понятно, — усмехнулся он, явно видя в этом романтическую сторону.

Она продолжила рассказ:

— Это было в самом начале революционного террора, и округ царил хаос. Мамины отец и брат вышли однажды утром из дома и были растерзаны озверевшей толпой. Бабушка знала, что толпа в любую минуту придет за ней. В ужасе за судьбу мамы, она позвала к себе моего папу и сказала, что если он сумеет вывезти ее в целости и сохранности из Франции, то может жениться на ней. Он так и сделал.

На этом месте ей следовало бы закончить историю словами: «И стали они жить-поживать да добра наживать», — но она не могла заставить себя сказать это, потому что счастливы они не были.

Он нахмурил лоб.

— А ваша бабушка? Она с ними не поехала?

— Нет. Бабушка служила королеве Марии Антуанетте. Она могла покинуть Париж, не узнав о судьбе королевы. Но она не разделила ее судьбу, она выжила. И всю оставшуюся жизнь чувствовала себя из-за этого виноватой.

— Вы ее любили?

— Любила. Мне ее до сих пор не хватает, — сказала она чуть охрипшим голосом.

— Судя по всему, она была замечательной женщиной.

— Да. Это она научила меня держать пчел... А также очень многому другому.

Мэдди всегда гордилась своей бабушкой, хотя признавала, что ей свойственна некоторая эксцентричность. Бабушка, например, жила как простая крестьянка в деревенском доме. Это ее ничуть не смущало и не мешало сохранять при том манеры знатной дамы.

«У нее винтиков в голове не хватает», — говорил о ней ей отец, но при этом оглядывался, боясь, как бы она его не услышала.

Если бы отец мог увидеть сейчас собственных детей, которые жили в ветхом коттедже, питались овощами, которые сами выращивали, разводили кур и пчел, совсем как это делала бабушка, понял ли бы он весь парадокс ситуации? Наверное, нет.

Она наугад открыла какую-то другую страницу. На рисунке был изображен худенький младенец, последний из ее бедненьких, не успевших пожить на свете братьев. У нее перехватило дыхание.

Она взяла альбом и осторожно закрыла его.

— Вы не ответили на мой вопрос.

Она усилием воли заставила себя вернуться в реальность.

— Какой вопрос?

— Как случилось, что английская девушка знатного происхождения прожила таким образом, — он прикоснулся рукой к альбому, — во Франции в течение десяти лет, пока кругом шла война?

— Мы уехали из Англии, когда войны еще не было.

— Да, но период сразу после революции тоже не самое лучшее время для путешествий.

Она закусила нижнюю губу, пытаясь сообразить, как ему лучше объяснить ситуацию.

— Мама... Маме было трудно дать папе наследника, которого он жаждал иметь.

Так тоже было можно описать ситуацию, когда бесконечные выкидыши и мертворождения повергали всех в глубокое уныние.

— Когда мне было девять лет, мама решила совершить паломничество в Лурд и помолиться, чтобы Бог послал ей мальчика. Папа согласился — ему отчаянно хотелось сына, — и мы поехали все. Они оставили меня у бабушки, и папа с мамой отправились в Лурд, а когда они вернулись, мама снова была беременна. Она знала, что это было слишком рано. Акушерка сказала маме, что ей следует подождать, поправиться, набраться сил перед следующей попыткой, но папе не терпелось заполучить сына.

— Это тот младенец, который изображен на рисунке?

Она кивнула.

— Путешествие было бы опасно для ребенка, поэтому папа оставил маму и меня у бабушки ждать его появления на свет. Он родился преждевременно и был крошечный и больной. Он прожил всего несколько недель. А мама... она просто угасла.

Его рука скользнула вокруг талии Мэдди, и он осторожно привлек ее к себе.

— Я очень сочувствую.

Она кивнула, не в состоянии говорить.

Последовали бесконечные месяцы, когда мама почти не говорила и не ела, а только плакала над изображением маленького Жана. Его должны были назвать Джоном в честь папы, но мама всегда называла его Жаном.

Мэдци никогда не рассказывала об этом детям. Джону не понравилось бы, если бы он узнал, что до него были и другие мальчики, которые умерли, и всех их звали Джонами.

Он держал ее в объятиях, нежно поглаживая кожу ее предплечья.

— Потом, наверное, война помешала вам вернуться в Англию?

— Нет. Война тогда еще не началась.

— В таком случае почему же вы не вернулись в Англию?

Она покачала головой и пожала плечами.

Он нахмурил лоб.

— Отец не смог вывезти вас из Франции?

— Он не пытался.

— Даже после того, как началась война?

— Даже после начала войны.

— Но почему?

— Я не знаю. Он никогда этого не объяснял, — сказала она.

Она никогда и не спрашивала его. Ей не хотелось бы получить в ответ то, что он однажды сказал маме, а Мэдди услышала: «Мне не нужна девочка, я хочу сына». Она бы этого не вынесла.

Он еще крепче прижал ее к себе, а она приникла к нему, ища заботы, тепла и... утешения.

— Все в порядке, — сказала она. — Я не сожалею о годах, прожитых с бабушкой. И я люблю детей. И мне нравится снова быть частью семьи. Просто мне хотелось бы...

Она не договорила. У нее было слишком много желаний, и все они были невыполнимы.

Свеча догорела и, зашипев, погасла. Восприняв это как некий знак, она осторожно высвободилась из его объятий.

— Наверное, пора спать. Завтра утром у меня много дел.

— У вас всегда много дел.

Она пожала плечами:

— Заниматься делом лучше, чем хандрить. Хандра — болезнь богачей.

Он не пошевелился. Она чувствовала в темноте его присутствие, ощущала запах его мыла для бритья и более глубокий мужской мускусный запах.

Он наклонился и поцеловал ее в лоб. Так она целовала на ночь детей. Это было все равно что перекрестить на сон грядущий.

— Спокойной ночи, мистер Райдер, — сказала она, словно присоединяясь к хору детей.

Он коснулся ладонью ее щеки и посмотрел на нее. Выражения его лица она в темноте не видела.

Она ждала затаив дыхание.

Ночь пахла пчелиным воском, влажной соломой, мылом и мужчиной. Этим мужчиной. Она понимала, что играет с огнем. Но, Боже милосердный, как ей хотелось его ласки!

— Это происходит против моей воли, — пробормотал он, как будто оправдываясь перед самим собой, и приник губами к ее губам.

Это было легчайшее ласковое прикосновение. Прелюдия. Оно отозвалось дрожью во всем ее теле, словно звук скрипки в ночной тиши.

Она замерла.

Он снова провел губами по ее губам, потом еще раз и еще, заставляя ее губы раскрыться, поддразнивая ее, соблазняя. Он укусил ее верхнюю губу, и это было божественное ощущение. Он провел языком по ее языку, и она охнула, вдохнув его дыхание.