Барбара Картленд - Слушай, смотри, люби

Мачеха должна была вернуться вместе с ним, это ясно. Уже второй раз он ускользает от нее, когда она остается в казино.

— О чем вы думаете? — спросил герцог.

Он медленно поднялся, и ей показалось, что он возвышается над ней.

— Я… мне… мне трудно облечь мои мысли в слова, ваша светлость.

— И не нужно. И благодарить меня не нужно. Лунный свет и море принадлежат всем, кто может их понимать.

Темпера почувствовала, как все ее существо отозвалось на эти слова, и было кое-что — эта его близость и внезапная мысль, что они — мужчина и женщина — рядом и одни.

Широко раскрытыми потемневшими глазами она взглянула ему в лицо.

И потом, потому что ей страстно хотелось остаться и она понимала, что он тоже этого хочет, поспешно ушла.

Быстро спустилась по ступенькам и прошла по зеленому туннелю, куда серебристыми лучами проникал лунный свет.

А потом она побежала, словно охваченная внезапной паникой, по направлению к безопасному приюту — замку, залитому луной.

Только когда Темпера помогла мачехе раздеться и лечь и сидела у себя в комнате одна в темноте, она смогла мысленно вернуться к тому, что сказала герцогу в их беседе при лунном свете.

Она опять повела себя крайне предосудительно, твердила она себе, а ее поступку с картиной и вовсе не было никакого оправдания.

Ведь на самом деле все было так просто.

Он уделил ей от своих щедрот несколько холстов и взамен попросил показать написанные ею его цветы.

Почему же она повела себя, как истеричная школьница?

Всего-то и требовалось положить картину ему на стол, как она и намеревалась, и если бы он выразил желание оставить ее у себя, у нее не было никаких оснований возражать.

Он щедро вознаградил ее, так что твердить, что ее работа недостаточно хороша, и прочие глупости было просто нелепо. Она была уверена, что у отца это не вызвало бы ничего, кроме презрения.

Он не выносил художников, которые нарочно принижали качество своих работ в надежде, что их станут опровергать.

«Больше всего меня бесит, — часто повторял он, — излишнее смирение. Гордыня куда предпочтительнее».

Темпера смеялась.

«Я тебе не верю, папа! Ты бы осадил всякого, кто стал бы хвастаться картиной, которую ты бы не счел достойной похвалы».

«Художник должен быть уверен в своем творчестве», — уклончиво отвечал он.

Но она понимала, что он имел в виду, и теперь ей казалось, что она была чрезмерно, унизительно скромна, вместо того чтобы оценить свою работу по достоинству, как это, видимо, готов был сделать герцог.

В чем она была не права, так это в том, что, вместо того чтобы воспринять его интерес как проявление доброты аристократа к прислуге, она говорила с ним почти как с равным.

«Все пошло не так с того момента, как он застал меня за работой в саду», — говорила она себе с сожалением.

Но у нее хватило честности признать, что она испытала настоящее блаженство, любуясь вместе с ним прекрасной панорамой неба и моря и зная, что он разделяет ее чувство.

Много ли из тех, кто остался играть в казино, могли бы понять то, о чем они говорили — но уж, конечно, никто из знакомых мачехи.

Но она тут же сказала себе, что ступает на опасный путь.

Герцог не должен заинтересоваться ею, даже самую малость. Он должен сосредоточить свое внимание на мачехе.

«Я не должна повредить мачехе, — думала она. — Мы с ней в разных категориях». Но в то же время всякое уклонение от их главной цели было опасно.

Она вертелась с боку на бок в постели, стараясь придумать, как выпутаться из этой неловкой ситуации.

Глупо притворяться, что герцог ею вовсе не заинтересовался. И в самом деле, какая горничная умеет так рисовать?

Но в то же время невозможно было не признать, что их беседа о живописи была совсем другого рода, чем могла бы быть с мачехой.

«Я не должна его больше видеть», — твердила себе Темпера и чувствовала, как все ее существо восстает против этой мысли.

Нужно подойти к сложившейся ситуации трезво: первым делом надо выполнить обещание насчет картины и надеяться, что, получив ее, герцог уберет ее куда-нибудь с глаз долой и забудет о ней.

Чем скорее картина окажется у него, тем лучше.

Как и любого мужчину, его раздражает невозможность получить желаемое.

Как жаль, что она не оставила картину у него на столе, куда сначала и положила.

Заснуть она так и не смогла, и, когда звезды уже стали гаснуть, она решилась.

Она проберется вниз, пока все спят, отнесет картину в кабинет герцога и будет стараться больше не попадаться ему на глаза, чтобы ему не пришло в голову посмотреть и другие картины, которые она сможет еще написать.

Она отлично знала, что нужно заняться этим как можно скорее. Днем вокруг будет много людей, и ее могут увидеть.

Ей не хотелось рассказывать о том, что произошло, даже мачехе. А от одной мысли снова столкнуться с лордом Юстасом ее бросало в дрожь.

Но если спуститься вниз на рассвете, ей ничего не будет угрожать. Она знала, что герцог, всегда очень внимательный к гостям, распорядился, чтобы в гостиных, расположенных под спальнями, не убирали по утрам слишком рано, чтобы не беспокоить спящих.

Небо только начинало светлеть, когда Темпера спустилась в холл.

В тонком белом пеньюаре поверх ночной рубашки, она в полумраке походила на привидение. Если бы кто-то из горничных увидел ее, они бы завизжали от страха, подумала Темпера с улыбкой.

Но никто из прислуги еще не проснулся, и в огромном прохладном холле стояла тишина, пропитанная ароматом лилий.

В туфельках без каблуков она проскользнула по мраморному полу. Можно было попасть в кабинет из холла, но она предпочла пройти туда через гостиную.

Шторы были задернуты, но сквозь них проникало достаточно света, чтобы различить путь.

Рубенс и Риччи, темневшие на фоне белых стен, выглядели совсем иначе, чем днем, когда они сияли всеми красками.

Обходя диваны и кресла, Темпера приблизилась к двери, ведущей в кабинет герцога. Она держала в руках картину, рассчитывая прислонить ее к серебряной чернильнице на письменном столе. Если он повернет картину обратной стороной, то сразу увидит на ней подпись.

Дверь была открыта, и она уже сделала шаг, чтобы войти, но вдруг поняла, что там кто-то есть.

Темпера застыла на месте, и сердце у нее дрогнуло, то ли от страха, то ли от радостного предвкушения.

Портьеры были раздвинуты, и она увидела, что человек, стоявший к ней спиной, это вовсе не герцог.

По тому, как он держал голову, она сразу же узнала лорда Юстаса.

Какое-то время она не могла ни двигаться, ни дышать. А потом, повернувшись на цыпочках, она опрометью бросилась из гостиной — через холл и вверх по лестнице.

Только оказавшись в своей комнате и поняв, что в безопасности, она поняла, как часто бьется у нее сердце и как она тяжело дышит.

Лорд Юстас! Она могла столкнуться с ним — а ведь она неодета! Она не сомневалась, какая бы последовала реакция, и никто не был бы виноват в этом, кроме нее самой.

Вероятно, он, как и она, не мог уснуть.

Темпера поняла, что он ушел к себе, когда вернулась мачеха и гости прощались на лестнице.

— Спокойной ночи, леди Холкомб, — сказала леди Ротли, слегка повышая голос, чтобы разбудить Темперу.

— Спокойной ночи, леди Ротли. Уверена, вы приятно провели сегодняшний вечер.

В голосе леди Холкомб прозвучала недобрая нотка, и она особенно подчеркнула слово «приятно».

— О да, конечно, — отвечала леди Ротли. — Спокойной ночи, леди Барнард.

— Спокойной ночи, милочка. Все восхищались вами сегодня. Те, кто вас не знал, спрашивали, кто вы.

— Благодарю, — отвечала леди Ротли. — Вы очень добры.

— Стараюсь, — сказала леди Барнард, и Темпера услышала, как она прошла по коридору по направлению к своей спальне.

Леди Ротли вошла к себе и, бросив накидку на кровать, подошла к зеркалу. Услышав голос герцога, Темпера задержалась в дверях.

— Спокойной ночи, Джордж, — сказал он лорду Холкомбу. — Спокойной ночи, Юстас.

— Спокойной ночи, Вельде, — отозвался лорд Юстас.

— Надеюсь, вам удобно в башне, — сказал герцог. — Обычно там сплю я, вид оттуда лучше, чем из любой другой комнаты в замке.

— Ваше гостеприимство безгранично, Вельде, — отвечал лорд Юстас. — Единственное, на что я могу пожаловаться, так это на то, что несколько одиноко.

Герцог засмеялся.

— Этот изъян я восполнить не в состоянии.

Оба рассмеялись, и вскоре их голоса доносились уже издалека, и Темпера не могла расслышать, о чем они говорят.

По какой-то причине утром лорд Юстас спустился очень рано, и ей очень повезло, что он ее не заметил.

«Вот кого мне еще следует избегать», — подумалось ей.

Темпера легла в постель, но заснуть так и не могла.

* * *

Все утро Темпера ломала голову над тем, как бы положить картину на стол герцогу.

Она опасалась, что если ее увидит полковник Анструзер, то непременно спросит, что она тут делает, а ей очень не хотелось, чтобы кто-то узнал, что она написала эту картину и пообещала ее герцогу.

В душе она была уверена, что герцог поймет ее чувства и не станет говорить о картине с управляющим и, уж конечно, с другими гостями.

Никаких оснований так думать не было, а вот уверенность, что герцог понимает ее чувства и уважает их, почему-то была.

Утром навалилось много дел. У одного из платьев мачехи отпоролся подол, а на самой дорогой и нарядной модели Люсиль появилось пятно.

Удалять его пришлось очень осторожно, чтобы не пострадал цвет, и на это у Темперы ушло много времени, гораздо больше, чем на то, чтобы подшить подол.

Утром леди Ротли была невыспавшаяся и капризничала. Она всегда была ленива, физические упражнения для нее ограничивались танцами и неспешными прогулками по газону. Она не привыкла ложиться поздно, как было принято на юге Франции.

— А может, сегодня и не вставать? — полувопросительным тоном проговорила она, позавтракав.

Темпера посмотрела на нее с ужасом.

— Как тебе могло такое прийти в голову, матушка? Ты же знаешь, нам дорог каждый час, каждая минута! А к тому же я узнала, что сегодня здесь будет ланч.

— Ну конечно, — воскликнула леди Ротли. — И граф приедет! Он мне вчера говорил. Это прекрасно. Я чувствую себя уже лучше. Я приму ванну, Темпера, а потом ты меня причешешь и сделаешь настоящей красавицей.

— Что за граф? — спросила Темпера. — Мы уже не раз говорили о нем, но ты так и не назвала его имени.

— У него ужасная фамилия! Я с трудом могу ее выговорить, — отвечала леди Ротли. — Караваджио! Граф Винченцо Караваджио. Боже, ну и имечко!

— Ты уверена? — спросила Темпера.

— Разумеется, уверена.

— Но Винченцо Караваджио был другом отца.

— Знаю. Он мне сам говорил.

— Но послушай, матушка, мы с ним встречались. Не сболтни лишнего в разговоре с ним.

— Ты вряд ли произвела на него впечатление. Он ни разу о тебе не упомянул, хотя говорил о твоем отце. Вероятно, у них были общие интересы.

— Ну еще бы! — нетерпеливо перебила ее Темпера. — Разве ты не слышала, что у графа Винченцо Караваджио одно из самых знаменитых собраний скульптуры в Италии? Вилла Караваджио неподалеку от Рима почти так же известна, как вилла Боргезе, и папа часто о ней говорил.

— Меня не интересуют его коллекции, и если ты начнешь описывать мне какие-нибудь статуи, я с ума сойду! Меня интересует граф. Если бы ты только знала, какие прелестные вещи он говорит своим чудным, музыкальным голосом!

— Послушай, матушка, — взмолилась Темпера. — Я слышала папины рассказы о графе с самого детства. Я знаю, что он рано женился и был очень несчастлив в браке. Он вдовеет уже десять или пятнадцать лет, и я уверена, у него и в мыслях нет снова жениться.

— Он говорит не о женитьбе, а о любви!

— Матушка, ну как ты можешь его слушать? Ты не хуже меня знаешь, что сотни мужчин готовы твердить тебе о любви, потому что ты такая красивая. Но нам для тебя нужен муж!

— Знаю, — согласилась леди Ротли. — Ты права, Темпера, но мужья никогда не говорят такие очаровательные вещи и так красноречиво, как граф.

Темпера готова была ломать руки от отчаяния.

— Ну что мне еще сказать? Ты знаешь, зачем мы здесь, герцог тобой интересуется, иначе он бы тебя не пригласил. А ты проводишь время не с ним, а с этим итальянцем, который, я просто уверена, о браке и не помышляет.

Леди Ротли, рассматривавшая свое отображение в зеркале, повернулась к падчерице.