Евгения Марлитт - Служанка арендатора

– Тогда лучше снести ее заранее!

– Милостивый государь, – вскричал судья, вскакивая с места с таким видом, словно желал схватить за горло человека, который так равнодушно говорил об этом, а больная, вскрикнув от ужаса, подняла руки. – Милостивый государь, говоря другими словами, это значит, что вы хотите выбросить нас на улицу?!

Желая успокоить старушку, Маркус взял ее руку и слегка пожал.

– Можно ли так пугаться, сударыня! – произнес он. – Неужели этот дом, готовый ежеминутно разрушиться, так дорог вам, что вы не хотите видеть на его месте другой, прочный и более удобный?… Я заново перестраиваю и мельницу, потому что не желаю, чтобы мой арендатор был погребен под ее развалинами! А здесь возвести новое здание еще легче и скорее, чем на воде!… Я обещаю вам, что это будет красивый и удобный дом с просторными светлыми комнатами, верандой и крепкими ставнями. Мы отодвинем его шагов на тридцать от неудобного соседства рельс, конюшни перенесем на северную сторону, а двор устроим позади построек, для чего придется снести часть сосновой рощи. На время перестройки я попрошу вас расположиться в господском доме усадьбы, где половина верхнего этажа будет предоставлена в ваше полное расположение.

Ласково взглянув на больную, Маркус прибавил:

– Мне кажется, вам будет удобно и приятно в комнатах вашей покойной приятельницы. Потом вы возвратитесь на мызу, что будет, надеюсь, не позже начала мая будущего года… Скажите, вы согласны?

Старушка от слез не могла выговорить ни слова и молча пыталась притянуть к губам его руку, но молодой человек не допустил этого.

– Нет, нет, не благодарите меня! – вскричал он, покраснев от смущения. – Примите это, как последний привет, который шлет вам покойница из другого мира!

Судья онемел от удивления, и, казалось, тоже готов был схватить руку молодого владельца усадьбы в порыве благодарности. Но при последних словах Маркуса он остановился, опустив руку, и на его хитром лице появилось выражение, ясно говорившее, что он начинает понимать, что за этим невероятным великодушием скрывается „нечто другое“…

Судья был из породы тех нахальных людей, которые верят только самим себе, и никогда не согласятся с тем, что не пользуются почетом и силой.

– Да, наша дорогая приятельница прекрасно умела ценить то, что мы для нее делали, – произнес он важно и с холодным спокойствием. – Мы всегда, даже живя вдалеке, принимали участие в ее радостях и горе. Потом, переселяясь в „Оленью рощу“, охотно делили с нею ее печальное одиночество. Сколько раз я, несмотря на ветер и непогоду, бежал к ней, чтобы игрой в шахматы сократить ей скучные зимние вечера! Заметьте при этом, сударь, что я не питаю страсти к шахматной игле, совсем напротив!… Но охотно приносишь жертвы женщине, умеющей так ценить самоотверженную преданность, как это умела дорогая покойница! – с пафосом закончил он.

– Она сделала для нас больше, чем вся толпа друзей, теснившихся в нашей столовой и у игорных столов! – робко заметила дрожащим голосом старушка.

– Не огорчайся, дружок: эти люди не стоят того, чтобы вспоминать о них! И ты права относительно Клотильды: она умела быть признательной и сделала бы для нас больше, если бы мы сами не уклонялись из деликатности! – продолжал плут и пожал плечами. – Но что поделаешь? Видно, так суждено – смерть захватила ее врасплох, а то многое было бы совсем иначе!

Маркус гневно отвернулся от наглого болтуна: подумать только, он довольно недвусмысленно предъявлял свои права на „Оленью рощу“ на основании каких-то мифических жертв, за которые покойная непременно вознаградила бы его, если бы ей не помешала внезапная кончина…

У молодого владельца усадьбы готов был сорваться резкий ответ, но, заметив умоляющий взор больной, со страхом устремленный на него, он преодолел себя и спокойно проговорил:

– Насколько мне известно, тетка всегда считала себя не более как управительницей имением, оставленного ей мужем, поэтому не оставила никакого завещания!

– Да, да, кажется, что так! – пробормотал судья и вдруг как-то съежился в своем кресле. – Я припоминаю, что слыхал нечто подобное от нее самой… Надо отдать вам справедливость, вы не пренебрегли ее многолетней дружбой к нам… Итак, я с величайшей благодарностью принимаю ваше предложение временно переселиться в господский дом… Но что же мне делать со скотом?

Трудно было остаться серьезным при такой смешной напыщенности!

Маркус нагнулся, стараясь застегнуть пуговицу перчатки, и сказал:

– Ну, проходя мимо скотного двора, я видел только одну корову!

– О, это только сейчас, господин Маркус, – возразил старый судья. – Я недавно должен был продать мяснику двух великолепных швейцарских коров – тяжкое испытание для хозяина! Вообще мне не везет в этом отношении: дело идет совсем не так, как нужно! Никто не знает этого лучше меня, но я не имею знающего человека, хотя писал об этом повсюду!… Здешнего я ни за что не возьму – они ни к черту не годятся! Я предлагал прекрасное вознаграждение, но никто не хочет ехать в такую глушь!

– Позвольте мне попытаться найти человека: может быть, я буду счастливее вас! – сказал помещик. – Для коровы найдется место в усадьбе, а птицу можно держать на дворе. Когда же окончится постройка, все войдет в свою обычную колею: в стойлах будет помещаться необходимый для хозяйства скот. А для поддержания хозяйства в полном порядке будут наняты люди, иначе мызе грозит полное разорение! Я позабочусь обо всем, причем ввиду жатвы одного работника найму теперь же.

Очевидно, пуговица на перчатке Маркуса никак не поддавалась усилиям, потому что он все не поднимал головы.

– Конечно, нужна также и служанка, сильная крестьянская девушка, способная оказать существенную помощь в хозяйстве. Девушка, работающая теперь на мызе, вероятно, была взята совсем не для этого!

Больная закрыла глаза своей худой рукой, как бы под влиянием внезапной слабости. А судьей овладел такой приступ кашля, что лицо его налилось кровью.

Помещик сгорал от нетерпения узнать что-нибудь о девушке и не хотел упускать удобного момента. Поэтому он сделал вид, что не замечает ни слабости старушки, ни кашля ее мужа.

– Я слышал, что она городская или, может быть, только служила в большом городе? – допытывался он.

– Да, она служила во Франкфурте-на-Майне, – отвечала старушка, снимая руку с лица и перебирая нею одеяло. – Она воспитана не для такой работы, бедняжка, совсем не для такой, и…

– И потому мы будем вам очень благодарны, если вы нам доставите расторопную деревенскую служанку, – прервал ее судья. – Итак, когда же вы думаете начать перестройку, господин Маркус?

– Как только переговорю с архитектором ближайшего города! – ответил помещик, вставая. Лицо его было мрачным, глубокая складка появилась меж его бровей. – Затем немедленно представлю вам план.

– Да благословит вас Бог, вы благородный человек! – вскричала больная в сильном волнении, когда Маркус раскланивался с нею.

Судья настоял на том, чтобы проводить его. Выйдя за дверь, он с таинственным видом остановил его.

– Все это прекрасно и любезно с вашей стороны, что вы хотите для нас сделать, – шепотом произнес он. – И я вам очень благодарен, но не думайте, пожалуйста, что вы чем-нибудь рискуете: все будет заплачено до последнего пфеннига, так что ваши деньги не пропадут, ручаюсь за это! Видите ли, там я не мог ничего сказать: моя жена до сих пор все плачет о сыне, такая глупая!… И если бы он вернулся домой нищим и в лохмотьях, она была бы рада видеть его: все женщины таковы! Но мужчина не должен терять голову в подобных случаях, и я не стану мешать карьере моего сына из-за таких пустяков! Ему показалось тесно в нашей прекрасной Тюрингии, и теперь он уже вроде набоба! Еще год или два, и я обращусь к светлейшему князю с запросом о цене его гельвенденского поместья…

Он прервал себя, заметив через отворенную в кухню дверь кошку, которая уже вскочила на стол и подбиралась к одному из лежавших там голубей.

Сорвав со своего голого черепа шапочку, он бросил ее в плутоватое животное.

– Ах, ты, негодная, пошла вон! – крикнул он и заковылял сам туда.

Прогнав кошку палкой, он затворил дверь кухни, где никого не было: облако пара не клубилось уже над горшком с супом, огонь на очаге, как видно, давно погас.

– Что за беспорядки! – ворчал судья, красный от гнева и напряжения. – Держи хоть десять человек прислуги, все равно, все разойдутся и бросят двери настежь, чтобы кошки угощались тем, за что хозяин платит такие деньги! Еще минута, и мы остались бы без обеда! Глупая девчонка, где она опять пропадает?

„И в самом деле, где она скрывается? “ – думал Маркус, простившись с хозяином и направляясь через двор к саду.

Он хотел вернуться домой тем же путем, каким пришел, и бросил сердитый взгляд на окно мансарды, где по-прежнему развевалась белая занавеска, как белое облачко среди ясной синевы неба. – „Вероятно, она убежала к гувернантке и, может быть, в эту минуту две женские головки исподтишка и с лукавой улыбкой следят за мною… Но это уж слишком – бросить на произвол судьбы скудный обед своих господ, рискуя получить за это строгий выговор единственно из-за того, чтобы не встречаться со мною еще раз…“

В саду так же было тихо и пустынно!

Малиновки щебетали в кустах, через которые недавно пробиралась мнимая дама в белом платье, чтобы срезать нужную для кухни зелень.

Очевидно, здесь никто не проходил с тех пор: по дороге там и сям валялись потерянные ею коренья.

В липовой беседке он смело мог взять в руки и рассмотреть записную тетрадь: кругом не было ни души и никто не увидит его насмешливой улыбки.

Первые страницы маленькой тетрадки были исписаны изящным женским почерком, тем самым, которым было написано под диктовку судьи письмо. Но тут были не стихи, а отрывочные мысли, обнаруживавшие ясный и здравый смысл у писавшей, и свидетельствующие о ее уме и характере.

После того, как она бросила место, чтобы ухаживать за теткой, поэтические излияния часто сменялись аккуратным счетом скудных приходов обедневшего дяди…

Но как мог согласоваться такой решительный образ действий этой дамы с тем, что она до сих пор, как принцесса, не могла обойтись без услуг горничной?…

Маркус сердито мял в руках ни в чем не повинную тетрадь и удивлялся самому себе. Что с ним? Куда девался его душевный покой?…

До сих пор он не испытывал другого чувства, кроме радостного наслаждения жизнью, которая мирно и спокойно протекала за письменным столом в конторе, и в часы отдыха среди разных удовольствий…

Ничто не могло лишить его крепкого молодого сна, ничто не могло нарушить его здорового аппетита…

И вдруг, столь приятное вначале пребывание в деревне было испорчено назойливыми размышлениями, от которых он никак не мог отделаться.

Тонкие блюда, изготовляемые для него госпожой Грибель, он отодвигал в сторону, а сегодня утром, раньше, чем проникли в спальню пронзительные крики петухов, его голова уже беспокойно вертелась на горячей подушке.

Эта мыза – развалина былого величия, с его обитателями – таинственной гувернанткой, судьей – полоумным лжецом и хвастуном, с девушкой, имеющей лицо сфинкса и очаровательную фигуру знатной дамы в жалком рабочем платье…

Эта девушка неотразимо привлекала его и сердила, как никто и никогда в жизни. И, ко всему этому, гуманный и любознательный лесничий, протягивающий к ней свои хищные руки!…

О, он посылает их всех вместе и порознь к черту за все беспокойство и мучения, какие он испытывает, и от которых не может отделаться несмотря ни на что!

Сегодня же он поедет в город и переговорит с архитектором, которому он поручит следить за всеми перестройками. Через несколько дней план будет готов, а также контракт и договор. Все же остальное – наем прислуги, переселение семейства судьи в господский дом, закупку скота и прочее – можно передать в руки арендатора Грибеля и его доброй жены.

На эти распоряжения потребуется несколько дней, а потом он отряхнет прах от ног своих и уедет из „Оленьей рощи“, чтобы более никогда туда не возвращаться. Последняя воля покойной останется его тайной до тех пор, пока он не успокоится и не разузнает хорошенько, кому лучше всего поручить обеспечение больной.

Маркус бросил тетрадку на каменный стол и вышел из сада. Старая решетчатая калитка захлопнулась за ним со слабым скрипом.

„Этим безжизненным и тихим звуком, – думал он, – закончились навсегда непосредственные сношения с людьми, которые остались по ту сторону калитки“.

Ему и в голову не пришло, что он сам вмешался, очертя голову, в отношения совершенно посторонних ему людей!

Прошло два дня!

Маркус уже был у архитектора, с которым сошелся в условиях и получил обещание по возможности скорее окончить все работы.