Евгения Марлитт - Служанка арендатора

– Хорошо, я согласен молчать, хотя до сих пор не был еще хранителем нечистых тайн.

– Нечистых?! – воскликнула она, отшатываясь от него в сторону.

И в одном этом слове, в одном движении отразился целый ряд таких сложных ощущений, что он невольно задал себе вопрос: гениальная комедиантка эта девушка или чистое существо с высоко просвещенной душой!…

Маркус должен был с горечью остановиться на первом: какое могло быть сомнение?…

Разве та излишняя скромность, с какой она недавно скрывала свое лицо от его взглядов, не была наглой комедией? Ведь здесь, в компании веселых мужчин, она без всякого стеснения, появлялась без уродливого „наглазника!“

Несмотря на это, она осмелилась просить его нежным трогательным голосом не выдавать ее…

И к довершению всего, очаровательная прелесть ее существа, лицо, полное жизни и обрамленное волнистыми прядями темных волос!… Казалось, вокруг его сердца лукаво обвивается пестрая ехидна, которой нужно бы размозжить голову…

– Вас оскорбляет грубое слово? – резко бросил он. – В таком случае заменим его другим, скажем: „интересных тайн!…“ Вас это устраивает? – насмешливо прибавил он. – Стариков вам легко провести, – они оба не переступают через порог дома и не могут следить за вами, а я… Ну, я дал вам слово и буду нем, как могила… Но что вы будете делать с госпожой „синим чулком“? Она не прикована к своей мансарде, и у нее прыткие ноги, в чем я мог убедиться вчера вечером! Она парит, как фея, и умеет внезапно исчезать, как дриада, и может внезапно выпорхнуть из любого уголка леса, закутанная в серо-зеленый вуаль…

Еле заметная улыбка скользнула по ее губам, и она поспешила наклониться, чтобы взять кувшин.

– Я уже говорила вам, что я ничего не делаю без ее ведома! – сказала она.

– Да, вы это говорили, – согласился Маркус. – И весьма понятно, что ваша госпожа покровительствует подобным тайнам: интрига – любимое занятие этих дам! И если она невозможна для них в великосветских салонах, то почему же не заняться ею в низших сферах, единственно из любви к искусству… О, мне знакома порода таких людей! Они, конечно, охотнее работают для себя, и как старательно занимаются они, не брезгая, буквально, ничем, лишь бы овладеть крупными или мелкими тайнами семьи, в которой они живут. Они ступают неслышно, делают вид, что ничего не замечают, и, взбираясь со ступеньки на ступеньку, усаживаются на самом верху и снимают сливки на глазах обмороченной невесты или дочерей овдовевшего отца!… Неужели горничная, поверенная гувернантки в доме генерала фон Гузек, не могла бы рассказать ничего подобного? – насмешливо спросил он.

Девушка стояла, полуобернувшись к скале: она только раз посмотрела на него с выражением негодования и оскорбленного достоинства, столь знакомым ему.

Теперь она медленно подняла на него свои большие блестящие глаза, в которых светились горестное изумление и тяжелый упрек.

– Генерал фон Гузек вдовец, – сказала она, – у него взрослый сын и семнадцатилетняя дочь, которая была уже невестой. И все они относились к гувернантке младших детей с величайшим доверием и уважением, как будто она была членом их семьи. И я знаю, что она и в мыслях не злоупотребляла их доверием. Я ручаюсь за это и готова положить руку в огонь…

– Этого еще не доставало! – прервал он ее с жестким смехом. – Бедную, загрубелую в работе руку класть в огонь за олицетворенный эгоизм!… Разве вас не затащили в эту глушь, не подвергли нужде и лишениям для того, чтобы не лишиться привычных услуг и ухода. Мне старушка с мызы говорила, что вы не воспитаны для грубых полевых работ, а теперь занимаетесь ими, потому что иначе вашей обожаемой госпоже, пожалуй, нечего будет кушать.

Она покачала головой, готовая возразить, а глаза ее, между тем, светились юмором.

– Не трудитесь, вам не оправдать ее! – насмешливо заявил Маркус. – Раз отведав из опьяняющего бокала роскоши и богатства, эти особы делаются негодными для скромной домашней доли. Они мечтают только о том, как упрочить за собой небесное блаженство роскошной жизни. И для этого осуществления своих мечтаний им нужен какой-нибудь богач! Будь он стар, ворчлив, молод и глуп, – им все равно! Мне все это хорошо известно, и, возможно, в доме генерала фон Гузека тоже знали об этом и были настороже, как и я! Чем жениться на гувернантке, я готов прожить всю жизнь в одиночестве! И я предпочту простую крестьянку, если она честна и правдива, чем гувернантку! – решительно заключил он.

Маркус видел, что вся кровь отхлынула от лица девушки, но она ни словом не возразила. Схватив кувшин, она хотела удалиться, но молодой помещик остановил ее.

– Неужели вы снова пойдете туда? – указал он на дом лесничего. – Разве вас не пугает этот дикий шум?

Она бросила на него искоса взгляд.

– У меня крепкие нервы, как у простой крестьянской девушки, которая не пугается даже воскресного шума в кабаке! – возразила она. – А в данном случае и спрашивать нечего, боюсь я или нет: я должна…

– Вы хотите сказать, что вас к этому привязывают обязанности? – прервал он беззвучно. – Но о том, какого рода эти обязанности, вы предоставляете людям самим ломать голову так же, как и о фрейлейн гувернантке, которую вы окутываете покрывалом таинственности, как божество мифическое! – он говорил колко и иронически. – Ведь очень весело и забавно водить людей за нос, и за это упрекать нельзя. Но жители не так добродушны, как их помещик, и они едва ли найдут оправдание для служанки судьи, которая ходит в дом лесничего во всякое время! – произнес он с подчеркиванием и замолчал.

Ему мучительно было видеть, как рука ее бессильно соскользнула с ручки кувшина, и яркая краска залила все лицо.

Девушка стояла неподвижно, отвернув сконфуженное лицо, и он в первый раз увидел ее профиль и нежные очертания шеи, на которой вилась узкая бархатка. На ее пылавшем лице выражалось недоумение и безграничный страх, и ему казалось, что эта горькая минута отвратит ее от графского леса.

Маркус надеялся на это и не сводил с нее взгляда напряженного ожидания, но вот она взглянула на него, – ее черты дышали решимостью.

– Какое мне дело до клеветников? – сказала она, гордо поднимая голову.

– Даже в том случае, если почтенные люди запрут перед вами двери своего дома? – воскликнул он вспыльчиво. – Госпожа Грибель сегодня заявила мне, что протестует против вашего переселения в господский дом, не желая этого ради своей невинной дочери! – прибавил он с жестокой откровенностью.

В безмолвном отчаянии она стиснула руки и прижала их к груди, но быстро овладела собой и спокойно заметила:

– Впоследствии ей придется просить у меня прощения за это! К тому же не она распоряжается в имении, – прибавила она, – решение зависит от вас, а вы не запрете предо мною двери.

– Да? Вы так думаете? – спросил он ее с насмешливой улыбкой. – За кого же вы меня считаете?

Она медленно перевела на него свой взор.

– Я считаю вас за благородного, великодушного человека! – проговорила она. – Если можно, забудьте все злобные слова, что я наговорила вам в своем ослеплении! Как мне было стыдно, когда я узнала, с каким намерением вы приходили на мызу! Вы спасли стариков от нужды и забот, и если бы вы видели, как ожила бедная больная, почувствовав себя под вашим покровительством. Уже за одно это я должна поблагодарить вас! – прибавила она, робко протягивая руку.

– Оставьте! – резко отклонил Маркус ее руку. – За что вам меня благодарить? Служанке нет дела до того, что я вхожу в сделку с моим арендатором, поэтому не вмешивайтесь! И вы благодарите за старую женщину, а нужно подразумевать избалованную принцессу мансарды! – резко и с гневом прибавил он. – Вы ошибаетесь, я вовсе не добр, и в эту минуту во мне кипят все дурные страсти! Если бы я мог причинить вам любую неприятность, я сделал бы это с наслаждением!

Девушка со страхом смотрела на него.

– Теперь вы знаете правду, – продолжал он более спокойно, но не менее язвительно. – Думая о гувернантке, вы надеетесь, что бельэтаж помещичьего дома может отчасти заменить салон фон Гузека, и что он представляет собой место отдохновения, где у птички вновь отрастут подрезанные крылышки! Как вы полагаете, не устроить ли нам торжественную встречу для вашей фрейлейн Агнессы?

Она с грустью покачала головой.

– Бедные гувернантки! – сказала она. – По-вашему, они лучше бы сделали, если бы бросили свои учебные книги и принялись за мытье полов и стирку белья!… По вашему предвзятому мнению Агнесса Франц тщеславная, изнеженная жеманница!

Печальная улыбка скользнула по ее губам, когда он подтвердил ее слова ироническим поклоном.

– Вы ошибаетесь! – возразила она. – Но если бы даже она и была такой, вся ее жеманность исчезла бы по возвращении домой… Не скрою, вначале она близка была к тому, чтобы в полном отчаянии бежать от исполнения своих тяжелых обязанностей… Много нужно для того, чтобы молодая девушка сладила с собой и устояла в борьбе с жестокой судьбой, но она не потерялась!

Она замолкла на минуту, как бы подавленная воспоминанием о несчастье, которое коснулось и ее, потом продолжала, вздохнув с облегчением:

– Ну, теперь все устроилось! Дорогие ей старики обеспечены на всю жизнь, и она спокойно может приняться за свое дело. Конечно, она должна будет воспользоваться вашим гостеприимством до тех пор, пока больная не перестанет нуждаться в уходе.

Маркус нетерпеливо передернул плечами.

– Ах, какое мне до этого дело! Мы с нею больше не встретимся: я на днях уезжаю, и она может оставаться в усадьбе, сколько ей угодно!… Ну, а вы?!

– Я?! – спросила она, и ее лицо осветилось восхитительной улыбкой, сделавшей его необыкновенно привлекательным.

Маркус был не на шутку возмущен, что она могла смеяться в такую минуту: очевидно, она была так же легкомысленна, как и ее госпожа.

– Ну, я тоже останусь! – заявила она, опуская глаза. – Если вы разрешаете остаться в усадьбе одной, вы должны будете разрешить это и другой! – многозначительно прибавила она.

– Э, в этом вы глубоко ошибаетесь, – возразил он, – я не разрешу, если… – он остановился, и, затаив дыхание, пристально глядел на нее, – если вы не рассеете сомнений доброй г-жи Грибель, обещав мне не переступать больше порога дома лесничего!

– Нет, этого я не могу! – без колебаний ответила она решительно и твердо.

Глаза Маркуса сверкнули гневом.

– Ну, так идите своей дорогой! – сердито вскричал он. – И знайте, что я презираю вас до глубины души!

Девушка гордо выпрямилась.

С минуту они обменивались гневными взорами, но он ошибался, считая ее слезы, дрожавшие на концах ресниц, знаком девичьей слабости и беспомощности. Она порывисто отвернулась от него и взялась рукой за кувшин.

– И вы ничего мне не скажете на это? – резко крикнул он.

– Ничего! – ответила она. – Что мне за дело, презираете вы служанку судьи или нет! Она останется здесь для двух дорогих ей людей, а до остальных ей нет дела!

Она направилась к дому лесничего.

– Кланяйтесь там от меня вашим веселым друзьям! – язвительно крикнул он ей вслед.

По-видимому, слова эти не достигли слуха девушки: ни малейшим движением не выразила она, что слышала его дерзкое восклицание, и через минуту скрылась в доме.

Возвращаясь домой, Маркус решил в этот же вечер уехать из „Оленьей рощи“.

Весь свет был открыт ему, что же заставляло его терпеть такую пытку в Тюрингии?… Стоит ему уехать отсюда, веселая жизнь охватит его и рассеет густой туман, который окутал его ясную голову и овладел его мыслями. Они сосредоточились около одной ненавистной точки, и он там будет стыдиться, и смеяться над отелловской ревностью, гнавшей его к домику лесничего, куда он подкрадывался, как куница к голубятне.

Хороша голубятня!…

Это был скорее кабак, наполненный кутящими, громко орущими гуляками, среди которых находилась прекрасная белая голубка с обманчивыми невинными глазами.

Но еще вопрос, осталась ли она чиста в этой атмосфере, пребывание в которой она хранит под покрывалом глубокой тайны.

Маркус привел в порядок бумаги для бухгалтера и отослал их домой, причем написал, что не ограничится в своем путешествии Нюрнбергом и Мюнхеном, а проедет дальше, посетит еще раз Рим и Неаполь, так что не скоро запрется в четырех стенах…

Злобно усмехаясь, он думал о том, как в музеях он будет чувствовать презрение к девушке в рабочем платье и удивляться своему теперешнему безумию…

Однако, утром следующего дня, когда он раздвинул занавески и открыл окно, свежий воздух, пропитанный запахом цветов и ягод, ворвался к нему в комнату, и Маркус, вдыхая его и глядя на дорогу, ведущую в глубину леса, ощутил глубокую тоску и горечь разлуки. Тяжело вздыхая, он подумал, что ни мертвые глаза мраморных изваяний, ни мягкий нежный воздух юга не рассеют его печали…