Они помолчали, думая каждый о своем.

Сергей спрашивал себя, почему никогда не задумывался о том, что сейчас озвучила Наталья. Почему прошлое просто ныло, как больной зуб, уже без острой боли, вызывая неприязнь, если промелькивало какое-то воспоминание, ни разу не вызвав желания разобраться с самим собой и своим отношением к нему.

Какого черта много лет это вызывало оскомину, когда надо было просто подумать и отправить все куда подальше и влюбиться по-настоящему — с ума сходить, звонить, ждать встречи, мучиться ревностью и переживать все прелести влюбленности, а не изображать байроновского героя!

— Никто не может тебе обещать, что ты встретишь свою женщину и все у вас станет распрекрасно, — сказала Наталья, как будто прочитав его мысли. — Но рано или поздно придется перестать бояться той боли, которую испытал когда-то, для того чтобы жить в полную силу, по-настоящему. Трудно и страшно еще раз поверить кому-то! Это очень трудно, я знаю! Но это стоит риска, поверь мне! — улыбнулась она Сергею.


Почему он сейчас вспомнил этот разговор?

Почему за последние два дня вспомнил так много из того, что давно уже убрал подальше, предпочитая не доставать и не думать о прошлом, не ворошить?

К дому он подъехал почти в полночь. Антон открыл ворота, впуская его и закрывая их на ночь. Сергей вышел из машины, потянулся, разминая уставшие мышцы. К нему вразвалочку подошел Апельсин, проверить, все ли в порядке, и так же неторопливо, не теряя бдительности, двинулся дальше — обходить вверенную ему территорию.

— Как дела? — спросил, подойдя и поздоровавшись, Антон.

— Интересно! — ответил Сергей.

— Голодный?

— Да нет, перекусил по дороге.

— Тогда спать, утром расскажешь.

— Спать — это хорошо, — он потер ладонями лицо, — устал что-то.

Сергей поднял голову и посмотрел на темные окна второго этажа, чувствуя, что кто-то на него смотрит, и даже зная кто.

Ника слышала, как подъехала машина, она встала с кровати, подошла к окну и смотрела, как въезжает на дорожку к гаражу знакомый автомобиль. В отблесках желтых фонарей, стоящих вдоль подъездной дорожки, чей свет делал окружающую картину несколько нереальной, она увидела, как Кнуров вышел из машины, поздоровался с Антоном, погладил подошедшего Апельсина.

Они не спеша направились к дому, и Кнуров вдруг поднял голову и посмотрел прямо на нее. Она знала, что он не может ее видеть, но инстинктивно отскочила от окна перепуганной мышью.

«Ну в чем дело-то?! Чего я пугаюсь этого мужика?»

Бог его знает почему, вот уже два дня она все время о нем думает и уговаривает себя, что это только потому, что не знает, как там решается или не решается ее проблема. А их с дедушкой подвинули, молча дав понять, чтобы сидели и не высовывались, а она так не может, ей нужны действия, а не тупое сидение в гостях.

И вообще все неправильно, а как правильно, она не знает!

Он жесткий, суровый, слишком много видевший и знающий, слишком благополучный, слишком уверенный в себе и слишком мужчина. Всего слишком!

Одним словом — Матерый!

И если и бегать мышью от окна, то точно не из-за такого! И тем более упаси Господь влюбиться!

«А никто и не собирается! И не думаю я о нем вовсе, и вообще он меня раздражает! И ничего я про влюбленности не знаю, да и знать не хочу!»

Она на самом деле не знала, что это такое — влюбиться.


Ника никогда не была с мужчиной.

Не потому, что была неприступной, холодной или, не дай бог, феминисткой какой-нибудь. Просто так сложилось.

Веронике было шестнадцать, когда погибли родители. Она не только мальчиков, вообще никого не замечала, держась, как за спасительный плот, только за две мысли — надо учиться и все время быть с Сонечкой!

После похорон дочери и зятя Сонечка слегла, и Нике пришлось взять на себя все хозяйство. Бабуля переносила горе одна, отказавшись переехать к ним. Ника разрывалась между двумя домами, поликлиникой, врачами, школой, пока бабуля не остановила этот бег.

— Никуша, я справлюсь, ты за меня не беспокойся. Я сейчас уеду на месяц, мне надо, а когда вернусь, я тебе помогу с Соней.

Теперь-то Ника знала, что она была с дедушкой, а тогда страшно волновалась — куда и зачем? А если ей плохо станет?

Сосредоточившись на Сонечке и не придавая ничему другому значения, Вероника между делом закончила школу с золотой медалью и поступила в институт.

Бабуля помогала им деньгами, но сидеть на ее шее Ника не собиралась и постоянно где-то подрабатывала вечерами и в выходные. У нее не оставалось ни физических, ни моральных сил, да и времени на лихую, развеселую студенческую жизнь.

Сонечка оправилась, но уже не была такой быстрой, жизнерадостной, как раньше, и все время прихварывала: то простудится, загриппует, то сердце прихватит, ноги разболятся — не одно, так другое.

Ника институт окончила, бабуля, у которой на все случаи жизни были «хорошие знакомые, прекрасные специалисты», подняв некоторую часть этих знакомых, устроила ее на работу с неплохой стартовой зарплатой.

Ника трудилась, как пони, впряженная в карусель, — без выходных и праздников, с ненормированным рабочим днем, который почему-то не нормировал только отдых. Но она стала классным специалистом, с высокой зарплатой и заслуженным глубоким уважением начальства и подчиненных.

Какие там романы!

Да и никакого, хоть мало-мальского интереса не вызывали в ней мужчины, с которыми она работала. Вот хоть ты тресни! Вероника открыла для себя тот факт, что, оказывается, большая их часть нытики, истерики и комплексов — от мании величия до собственной неполноценности — у мужчин не меньше, а то и побольше, чем у женщин!

И ни разу у нее ручки не задрожали, и не забилось сердце быстрее, и не возникло желания узнать кого-то из представителей мужского пола ближе.

А потом умерла Сонечка, перед смертью тяжело и долго болела, а ровно через год, день в день, умерла бабуля.

Вот так и получилось, что к тридцати годам Ника ни разу не целовалась, не знала, как надо флиртовать, заигрывать, и совершенно не владела не то что искусством, а даже зачатками знаний о том, как надо кокетничать, преподносить себя в лучшем свете и увлекать мужчин, толкаясь локтями на безграничном рынке невест.

Несколько раз, купив глянцевые журналы и проштудировав их, она убеждалась в полной своей тупости: все равно что читать китайские иероглифы — красиво, но ни черта не понятно! Зашвырнув их куда подальше, она смирилась со своей ущербностью, безнадежно успокаивая себя, что не всем дано родиться красивыми, сексуальными и привлекательными, а уж совсем редко кому дано умение преподносить себя в каком-то там распрекрасном выгодном свете.

Но, наперекор себе и всему свету, следила за своей внешностью — салон, немного спорта, дорогая одежда — подчиняясь естественной необходимости соответствовать занимаемой должности, уровню и кругу делового общения, откровенно не понимая, на кой черт ей все это надо!

Эдакий ее вечный спор и маленькая война частного масштаба с самой собой.


Утром Ника проспала.

Когда она пила кофе, в кухню прибежала Наталья, с горящими от интереса глазами.

— Никочка, давай скорее, там уже все собрались, на террасе, ждем только тебя.

— Иду! — дожевывая по дороге бутерброд, подорвалась с места Вероника. — Доброе утро! — поздоровалась со всеми хорошо воспитанная девушка Ника, поднимаясь по ступеням на террасу.

— Все в сборе, начнем! — предложил Антон.

— Мне звонил Константин Тишин. — Сергей посмотрел на Нику, как ей тут же показалось, осуждающе. — К нему пришла сестра с покаянием в вашем обмане. Костик спрашивал, не знаю ли я, где вы, ибо его любимая сестра Мила пребывает в панике и слезах по поводу исчезновения подруги, к тому же ее расспрашивали о вас какие-то мужчины.

— Милка им рассказала? — не поверила в такую возможность Вероника.

— Нет. Устроила спектакль, плакала, говорила, что ищет вас, что, наверное, пойдет в милицию, заявление о пропаже человека напишет. Уж не знаю, поверили они или нет, но пока больше не тревожили.

— Вы Костю успокоили? — спросила она, стараясь не отводить взгляда от его серых глаз.

— Да. Второе, — он посмотрел на дедушку, — как я и предполагал, гости в вашем доме, Василий Корнеевич, обосновались надолго. Расспросили грамотно ваших соседей, а потом объяснили им, что они сняли у вас дом на месяц, пока вы в больнице, а договорились с вами через вашего друга.

— Что-нибудь нашли? — спросил дедушка.

— Нет, пока нет, мои ребята присматривают. А теперь самое интересное. Как вы думаете, где можно было оставить важные бумаги, точно зная, что грядут неспокойные времена и все, что к ним прилагается, — передел собственности, домов, контор, новые учреждения, если учитывать, что тот, кому адресованы бумаги, не агент КГБ и в обычном оперативном месте передачи не спрячешь?

— И так, чтобы никто не нашел, а если нашел, то не понял? — уточнила Ната.

— Да. Василий Корнеевич передал мне конверт, который оставил ему Игорь. Там адрес и приписка.

Сергей достал конверт, вытащил из него лист бумаги и передал Нике, она, прочитав, передала дальше. Под адресом было написано:

«Ищи старые бумаги, вспомни имя, отчество и фамилию того человека, который давал тебе приют в коммуналке в восемьдесят пятом, и то, что он восемнадцатого года рождения».

— Была в этом конверте еще одна записка с другим адресом и той же информацией, на случай, если по первому будут утеряны данные. Адреса, уже известные вам, Василий Корнеевич, те, которые оставлял вам Игорь, когда неожиданно уезжал.

— Сережа, не томи, где это было? — не удержалась Наталья.

— Это поликлиника, — усмехнулся Сергей.

— Да ты что! А ведь точно, поликлиники никто никуда не переносил! — поразилась она.

— Правильно, но даже если переносили, то архив сохраняли всегда. Старые бумаги — это архив. Василий Корнеевич отдал мне также инструкции, которые оставлял для него Игорь, в них написана фамилия того самого Леонида Ивановича, к которому вы якобы приезжали.

— Подожди, — прервала его Ната, — карточки сдают в архив, но через пять лет их передают в общегородской архив, а потом, кажется, уничтожают?

— Да, если человек умер или выбыл из города, не забрав карточку, но Леонид Иванович не умер, и карточка так и лежит в архиве много лет. На ней есть отметки, что ему звонили, и указано, что он жив, здоров и живет по тому же адресу.

— Вы ее нашли, — констатировал Василий Корнеевич.

— Вот она.

Сергей достал из кожаной папки, которую принес с собой и положил на стол, амбулаторную карту, не пухлую и потрепанную, как обычно у пожилых людей, а тонкую и аккуратную, которой явно редко пользовались.

— Просмотрев все записи, мы нашли только одну, не имеющую отношения к здоровью. Вы, Василий Корнеевич, потом сами посмотрите, может, что-то еще найдете.

— Обязательно. Показывай, что нашли.

Сергей полистал страницы, и где-то в середине карты, после обычной врачебной записи о приеме пациента, в конце листа, было приписано:

«Ищи богатство в святости женщин. Ибо в их святости сокрыты все тайны познания».

— Это все. Василий Корнеевич, вам это высказывание что-то говорит?

— Нет, — вздохнул дедушка, — буду думать, вспоминать, посмотрю внимательно карточку.

— По другому адресу и в другой поликлинике то же самое, вот вторая карточка. — Он достал из папки и передал дедушке вторую амбулаторную карту.

— И больше никаких зацепок? — спросил Антон.

— Нет, тупик! Затейником, однако, был ваш двоюродный дед, Вероника, — с досадой сказал Сергей.

Кнуров не стал рассказывать о том, что раскопал в архиве, пока рано. Он попробует зайти с другой стороны, но это даже не намек хоть на какую-то ниточку, а просто чтобы отработать все варианты, и немного интуиции.

— Раз это все, тогда поехали трудиться, — сказал Антон.

Антон с Натой, Сергей и Василий Корнеевич, продолжая обсуждать, что эта запись могла бы значить, поднялись из-за стола и спустились по ступенькам террасы. За столом, задумавшись, осталась сидеть одна Ника. Она взяла одну карту и перелистывала ее.

— По-моему, я знаю, о чем здесь говорится, — негромко сказала она.

Все четверо, замолчав, одновременно повернулись к ней. Василий Корнеевич быстро вернулся, подсел к Нике на скамейку и, поцеловав в лоб, весело спросил:

— Ну, ну, давай говори, что придумала!

— Знаешь, я, после того как бабуля мне рассказала, несколько дней ходила под впечатлением и все приставала к ней, задавала всякие вопросы.

Ната, быстро вбежав по ступенькам, села напротив них, за ней подтянулись мужчины и устроились рядом на скамье.