Лиза Громова - Смертельно влюблён

Высушенные губы стали оставлять засосы на её дрожащей шее.

— Милая моя. Теперь никто не пожелает подойти к тебе. Ты сама не захочешь.

— Стаас...

Я не прерывался ни на секунду. Мне даже не хватало дыхания, но губы сменяли места, на которых оставляли свои метки, моё право на эту девочку, на ещё невинное пряное тельце.

— Я люблю тебя, — произнесла она, когда я уже старательно метил её груди, с ещё набухшими медовыми сосочками. — Пожалуйста, не надо.

Мои пальцы сжимали слабые ручки, заставляя её тело ещё более бессильно лежать передо мной.

Мне недостаточно всех засовов, что я оставлял на хрупких бархатистых участках её кожи.

Хочу, чтобы смотрела в зеркало и осознавала, что право собственности уже на мне.

— Малыш, это же я, твой любимый, прими от меня всё, что я хочу дать тебя.

Судорожно приспустив штаны вместе с трусами, раздвигаю её ноги, которые так неустанно пытаются защититься. Ладошки ложатся на девственное лоно, всячески пытаясь прикрыть его.

— Вот и всё, малыш, сейчас мы сорвём твой цветочек, чтобы ты знала, кому принадлежишь. — Попытки уйти, оттолкнуть, прекратить это не останавливались, мне так надоело всё это. — Лежи смирно, пока я не привязал тебя так, что ты не сможешь чувствовать ничего, кроме моих ударов в тебе.

Только тогда она расслабила руки, хоть и не смогла справиться с напряжением в теле.

Больше не могу терпеть, ждать, отговаривать себя. Мой член, что твёрдо стоял с самого её пробуждения, тёрся о всё ещё мокрое от воды местечко. Сейчас тебе будет больно, милая, но так надо для того, чтобы я не изувечил тебя.

Я вошёл резко, без предупреждения о неминуемой боли. Я прорвал её оболочку, порвал плёнку, полностью расчистив себе путь внутрь.

Её крик самое сладкое, что мне приходилось слышать в жизни. Такой отчаянный и молящий. Это нытьё нельзя сравнить ни с чем. Только с плачем матери, умершего на её собственных руках, младенца.

Можно представить, как сильна и невыносима боль её, если до сих пор толчки мои сдержаны из-за неприличной тесноты. Члену некуда деть себя, кроме как протискиваться дальше, растягивая маленькую узкую прелесть.

Темп набирался, я входил в неё с ещё большей силой и злостью, чтобы дать понять ей — кто главный в семье.

— Теперь ты понимаешь, чья ты? Кто сейчас двигается в тебе? — я не мог терпеть ни секунды её молчания, я озверел, выходя за пределы возможного и дозволенного, её тугой проход заставлял меня дуреть до невозможности, неистовости, высшего безрассудства. — Отвечай, зайка, отвечай! Кто в тебе?

— Ты! — вскрикнула она, не в силах остановить новый нахлынувший поток слёз. — Пожалуйста, убери его оттуда! Мне очень, очень больно! Я не могу больше терпеть это.

— Можешь, милая, точно так же, как и врать мне и недоговаривать. Ты всё вытерпишь. Ты всё примешь. До последней капельки, которая наполнит тебя.

Моя сладкая девочка. Маленький ребёнок, которого я насилую сейчас, забывая обо всём на свете. Такого блаженства я не испытывал никогда. Мой член разрывался на части от переизбытка наслаждения.

Я целовал её сердцевидные губки, на которые стекали солёные капельки с глаз. Я делал повторные засосы на её шее, поверх тех, что уже были оставлены мною. Я двигался в ней, ощупывая руками всё её тело, заходя в каждый угол, прощупывая каждый запретный дюйм, но казалось, что для меня здесь уже не было ничего запретного и тайного. Всё моё. Я был и остаюсь её мужчиной, единственным, кому всё это позволено сейчас и будет позволено потом.

Темп нарастал ещё больше, когда мои губы переключались с одного соска на другой. От бледно-розового оттенка ничего не осталось, они превратились в ярко-пунцовые, даже бордовые ягодки, на одной из которых виднелись незначительные следы крови.

Член то выходил полностью, то пробирался в самые глубины к моей девочке.

Я не слышал больше ни её воя, ни плача, ни истерики, ничего, только мой назревающий оргазм, который полностью отключает разум.

Считанные секунды — и я кончаю себе в руку, еле успев вытянуть член из Полин. Всю бело-прозрачную жидкость я размазываю по её ножкам и животику, чтобы хоть немного, но она пропиталась мной.

— Ты и так многое выдержала, милая, — говорю я и приподнимаю её, взяв подмышками. — Но если ты ещё раз заставишь меня ревновать так сильно, то я испущу в тебя несколько литров.

Она не говорила, смотрела вниз потерянным взглядом, снова пытаясь закрыть руками свою лакомую грудь, красную и закусанную почти до вынужденных кровоподтёков.

— Всё закончилось, золотце. Не прикрывайся, я же видел всё, что можно и нельзя. Ты можешь больше не стесняться меня и не прятать свои прелести.

Полин сидела в полном отчуждении, не спеша отвечать мне. Но я не монстр, не буду торопить только что лишившее самого драгоценного, своей невинности, дитё.

Взяв её на руки, понёс в душ, наступая на вещи, лежавшие на полу. Я вымывал каждый миллиметр её хрупкого тела, когда она просто апатично смотрела на своё изорванное мною платье и мою почти разорванную рубашку.

— Всё закончилось, — повторяю я, обтирая её грудь мочалкой второй раз, захватываю шею и особое внимание уделяю ножкам.

Из воды уже выходил пар, настолько было горячо, а она всё  ещё тряслась.

Вся её шея, груди и плечи были в синевато-бордовых засосах, больше похожих на синяки, нежели на следы любви. Но мне плевать, что будет в следующий раз, лишь бы оставлены были мною.

— Теперь ты можешь каждый день видеть на себе мои поцелуи, — прошептал я, заворачивая её в белое-белое полотенце и целуя в лоб.

Неся её в спальню, я раз остановился у зеркала, чтобы она посмотрела, как выглядит теперь, полностью перейдя под мой контроль.

Полин мимолётно взглянула на наше отражение, сразу же пряча личико в своих ладонях. Может, это я ей так противен, страшен, не любимый мужчина, а изверг. Но ведь она знала, как я ревную и что из этого всего выйдет. Я говорил. Я предупреждал.

Невероятная картина заставила меня самому насладиться ею. Полностью потерявшая самостоятельность, в многочисленных засосах и покраснениях на плечах и запястьях от моих ухваток; с опухшими, заплаканными глазами; на моих руках, не в силах ничего ни изменить, ни сделать. Такой я хочу видеть тебя каждый день. Такой беззащитной. Такой своей.

Аккуратно опустив её на кровать, укрываю одеялом. Беру с пола розы, кладу на другую сторону от неё.

— Можешь ударить меня ими столько раз, сколько захочешь, хоть исцарапай меня всего шипами, — просил я, поглаживая её волосы. — Оставь свои метки на мне, я ведь твой.

Но она лишь отвернулась от меня, натянув одеяло себе почти до глаз.

— Хорошо, любимая, поспи, завтра тебе будет легче.

Ночь я провёл на диване, изредка проверяя свою принцессу. Совсем как в ту, первую ночь, когда она вынуждена была остаться у меня. Вынуждена только из-за моего вранья и желания, которое я не мог в себе переселить. Только тогда всё было по-другому. Казалось, что те обиды так ничтожны в сравнении с этими, что я нанёс ей ночью. Видимо, такова моя сущность, делить её со всеми я просто не выдержал бы, и окончательно свихнулся.

Сердце выдавало двести ударов в минуту. И то ли это было от жалости к моей прекрасной Полин и ненависти к себе, то ли от воспоминаний о том наслаждении, что я испытал вчера. Ничего подобного в моей жизни не было. Это не просто желание тела, поёрзать внутри неё немного и залить внутрь пару капель и миллиарды нерожденных, это неимоверный озноб по всему телу от одного вида её никчёмности, подвластности, зависимости от меня.

Мысли о том, что она не сможет самостоятельно ходить, а значит и есть, мыться, даже ходить в туалет заставляли мою грудь сжиматься. Ладони потели, когда каждый раз вспоминаю ту картину из зеркала.

Ты останешься навсегда моей, если станешь такой бессильной. У тебя просто не останется выбора, ты не сможешь уйти.

Я сделал ей крепкий чай с тремя ложками сахара и долькой лимона. Теперь уже без снотворного. Больше это ни к чему. Залил хлопья молоком. Понёс поднос с её завтраком в спальню. Думаю, даже сейчас ей будет сложновато ходить. Сидеть так точно. Учитывая, какую боль вчера я ей доставил.

Поднос бесшумно ставлю на тумбочку. Полин так и спала в полотенце, которое распахнулось и открыло мне вид на прелестную грудь. За ночь засосы приобрели ещё более яркий синий оттенок. Она выглядела как побитая, подвергнувшаяся насилию девочка, которая теперь ждала всевозможных ласк. И я собирался их ей предоставить.

Из шкафа достал платье. Их так много, казалось, хватит на то, чтобы разрывать их на ней каждый день, даже по два раза.

Скинув колючие розы на пол, ложусь на кровать, кладу платье с ней рядом. Не могу удержаться, целую в шею, на котором ни одного свободного миллиметра, всё заполнено следами от моих губ. От такого жеста она открывает глаза. Смотрит на меня, но снова ничего не говорит.

— Доброе утро, принцесса, — здороваюсь я, проводя рукой по её щеке.

В ответ Полин попыталась убрать мою руку от себя и отвернулась, не сказав мне ни слова.

— Разве я заслужил, чтобы ты отворачивалась от меня?

— Да, заслужил, — тихо ответила она, после чего я взялся за её плечо, но Полин начала дёргаться и воротиться, только чтобы я убрал от неё свои руки. — За что ты так со мной, Стаас? Почему ты это сделал? Ты ведь клялся, что никогда не поступишь так со мной.

— Повернись ко мне, — попросил я, — мы поговорим с тобой об этом.

Мгновение спустя я вновь мог видеть несчастные глаза и сотни синяков по её телу.

— Зачем ты это сделал?

— Затем, чтобы ты больше не вынуждала ревновать меня. Это меньшее, что я мог сделать, милая.

— Но я же ничего не делала! — слабым криком возразила Полин, что снова заставило меня представить в мельчайших подробностях всё то, что заставило меня сотворить это с ней.

Выдержка закончилась, снова меня начинает трясти от злости.

— Ничего, Полин?! Если для тебя это ничего, то ты будешь получать каждый Божий день, намного больше и дольше, намного сильнее, пока всё это не прекратится, ты поняла меня? — Гнев и ревность снова брали вверх надо мной, и я готов был повторить все свои вчерашние действия снова. — Я не делю ничего и ни с кем, ты думаешь, я буду делиться своей девочкой? Малыш, это то, что называется серьёзными отношениями. Ты моя и больше ничья.

— Ты говорил, что никогда-никогда не причинишь мне боли, — заикаясь и задыхаясь, словно от нехватки воздуха, говорила Полин. — Говорил, что тебе это всё неважно, что ты любишь меня больше всего на свете.

— А ты говорила, что больше не будешь заставлять меня выходить из себя, что понимаешь, что ты моя и никогда не дашь мне повода.

— Почему ты обращаешься со мной, как с вещью?

— Не говори так, Поль. Ты для меня всё, я не дышу без тебя, не существую. И я не хочу, чтобы ты существовала без меня.

— Ты не был таким, Стаас... Ты был добрым и нежным, говорил, что ты мой мужчина и с тобой я могу ничего и никого не бояться, — запугано произнесла она, спрятав взгляд в подушке. — Кроме тебя.

Я вкушал все её божественные речи, понимая, что могу слушать это вечно.

Она пыталась прикрыться то полотенцем, то одеялом, когда я дотрагивался до её груди, поглаживая тёмно-розовые соски, похожие на две незрелые вишни.

— Вот твоё платье. Давай я помогу тебе надеть его.

— Не надо, я сама оденусь.

— Не надо меня бояться больше, — сказал я, но она забилась ещё больше в подушку.

Ей надо дать время, чтобы свыкнуться с той мыслью, что её тело, душа, сердце, девственность — принадлежат мне.

— Хорошо, я не буду спешить. Одевайся сама. На тумбочке твой завтрак. Отдыхай, любимая, ты очень устала. Я пойду поработаю, а ты лежи, не вставай никуда, думай обо мне. Только позови, если тебе понадобится что-то или ты захочешь мне что-то сказать. Уверен, что твои ножки сегодня не в силах передвигаться. И даже если нет, то для этого у тебя всё равно есть я.

Я оставил её наедине с собой, со своими наивными мыслями, в которых я был когда-то чуть ли не божественным мужчиной. Да, может, но только для неё, непорочного ребёнка, обиженного жизнью.

Я метался с кухни к кабинету, туда-обратно, и так несколько раз. Пил кофе, добавляя в него несколько капель коньяка, перелистывал бумаги, тщательно вычитывая каждую запятую.