Джулиан Феллоуз - Снобы

Эдит подумала, что ей бы понравилось в старом мире, где все было проще, где эти дома властвовали над столицей. Когда вместо благотворительных организаций, государственных департаментов и греческих магнатов под этими роскошными крышами Гэсты и Спенсеры, и Эджертоны, и Ливсон-Гоуэрсы проживали предначертанные им жизни. Забыв на мгновение, что ей, Эдит Лэвери, было бы почти невозможно пробиться даже в самый краешек этого золотого общества в любое другое время, кроме наших дней, она видела себя в кринолине, не задающейся вопросом, счастлива ли она, и потому – счастливой. И тогда ее поразило, насколько ее фантазии о мире до Первой мировой оказались похожи на то, как она себе представляла свою будущую жизнь в качестве леди Бротон, на картинки, проносившиеся у нее в голове, пока она лежала в ванне перед самой свадьбой. Как все должно было быть просто и понятно, как деревенские и арендаторы должны были ее любить, как семья должна была благословлять день, когда она вошла в их дом! Она заметила, что грустно улыбается этому несбыточному образу себя самой в качестве великой движущей силы светского общества двадцать первого века, а он отступал перед ее внутренним взором все дальше и дальше, скрывался в тумане, со слезами на глазах махая ей на прощанье.

Она размышляла обо всем этом, и сперва ей представилось, что ее мать не права, а газеты и телевидение – правы с самого начала, что их мечты и честолюбивые цели вышли из моды, что в наши дни никому уже не нужны титулы, положение в обществе и полученная в наследство власть, что пришли времена людей, которые строят свое будущее своими руками, времена таланта, изобретательности, творческой мысли. Но затем, оглядываясь на клерков, дворников с метлами и безработных, что слонялись вокруг, она поразилась неискренности современных журналистов. Разве нашелся бы сейчас в этом парке хоть кто-то, кто не поменялся бы с Чарльзом местами не задумываясь, если бы только мог? Может быть, мелкие экранные гуру восхваляют систему, при которой положение человека в обществе определяется его способностями только потому, что это – единственная классовая система, при которой они могут забраться на самый верх? Даже если незаслуженные богатство и положение не особенно украшают их обладателя с моральной точки зрения, даже если они – воплощение мечты, о которой не пристало говорить вслух, тем не менее эту мечту втайне лелеют очень и очень многие. А она так небрежно отказалась от нее.

Она обратилась мыслями к своей якобы несчастливой жизни с Чарльзом. Почему именно она была так несчастна? Когда она восстанавливала в памяти время, проведенное ими вместе, на ум приходили красивые комнаты Бротона, слуги, парк и общественная работа в деревне. Ничего более утомительного, чем укладывать вещи в машину или стоять позади мужа на охоте в дождь, она припомнить не могла. Так ли это было ужасно? Она вспоминала, как он проклинал других водителей или пукал во сне, и это вызывало у нее что-то вроде ностальгической теплоты. Ей не было легко и свободно от того, что его больше нет. Скорее, ее беспокоило его одиночество. Ей было больно, что он страдает. И она все чаще спрашивала себя – что это была за самореализация, ради которой нужно было идти на такие разрушения? Секс? Готова ли она признать, что устроила все это ради Саймонова члена? Или только потому, что ей было скучно? А если так, то насколько меньше она скучает теперь, сидя на Эбери-стрит, болтая с подружками по телефону или встречаясь с ними в городе время от времени, чем когда-то на собраниях в библиотеке Бротон-Холла?

Она свернула в сторону от Ланкастер-Хауса и медленно пошла к Виктории Арч, оставив Букенгемский дворец по правую руку. Королевский Штандарт, сообщая о присутствии монарха в Лондоне, безжизненно висел на флагштоке. Туристы толпились у ограды и с восторженным вниманием заглядывали внутрь, надеясь увидеть хоть мельком какую-нибудь Ее или Его Высочество, проходящих по коридору или выглянувших подышать свежим воздухом. И, продолжая свой путь, Эдит снова задумалась о тайне незаслуженного величия. Подумала о том, что и Тигру, и Гуджи, и Чарльза пригласят на следующий придворный бал – событие невыразимой привлекательности для этих японцев, щелкающих фотоаппаратами, или для этих северян в их уродливых анораках, чьи яркие, синтетические цвета резко выделялись на фоне холодного серого неогеоргианского фасада. Любой из них превратил бы приглашение во дворец в захватывающую историю и рассказывал бы ее всю жизнь, пока она не стерлась бы совсем от бесконечных повторений, – а она, Эдит, отказалась от своей роли в этой волшебной сказке ради… ради чего? Счастья?

Правда состояла в том, что в последнее время Эдит начала сомневаться, насколько она может быть реализована в «личном счастье», если то, что предлагал ей Саймон, называлось именно так. Наверное, потому, что она так и не смогла отделить собственные амбиции от ценностей своей матери, она уже начала жаждать сладкого чувства своей важности, которое приносила с собой жизнь в Бротоне. Она понимала, что такие желания не делают ей чести, но защищалась от этого прагматически. А как еще ей наслаждаться радостями жизни, если не выходить за них замуж? Ее вера в неизбежный триумф Саймона угасала. Она знала о шоу-бизнесе больше, чем когда они встретились, и чувствовала, что сериал, где он сейчас работал, и может быть еще два-три таких же после – лучшее, на что он может надеяться. Сколько бы они ни притворялись, что это не так, но день, когда они, крепко держась за руки, с замиранием сердца, прибудут на церемонию вручения «Оскара», не настанет никогда. И что ей тогда светит в этой жизни? Дом приходского священника в Кенте или Эссексе и иногда – интервью для вечерней газеты? Неужели от нее действительно ожидают, что она будет четверть века поддерживать и подбадривать человека на грани поражения, чтобы доказать, что она живой человек? Кто-то может сказать, что только личные достижения должны вести нас к успеху, но что тогда остается тем, у кого нет ни одного настоящего таланта? Заслуживают ли они порицания за то, что хотят жить среди благословенных? Бедная Эдит осознавала, что не может ни ткать, ни прясть, но разве ей поэтому запрещено стремиться к блестящей жизни? Разве это так постыдно? Она потрясла головой от раздражения. В глубине души внутренний голос начал нашептывать ей, что несмотря на опрометчивый выбор, который она сделала, ее представление о мире и своем месте в нем не изменилось ни на йоту. Она чувствовала, что снова возмущается обвинениями, которые слышала от родителей и друзей, когда она впервые бросилась в погоню за этой целью, что она не сможет прижиться в своей новой жизни, потому что в груди этой бунтовщицы бьется сердце маленькой дочки миссис Лэвери. Она с гневом отмахнулась от этих слов, потому что начала ужасно бояться, что они могут быть правдой.

Шагая в сторону Виктории Арч, глядя, как в вечерней дымке сверкают окна Эпсли-Хаус, куда ее и Чарльза приглашали на прием прошлым летом – одно из первых приглашений, которое ей пришлось отклонить из-за того, что они уже не вместе, – она вспомнила с изумлением (и это действительно начало казаться немыслимо странным), что отвергла высокое положение в земном мире ради положения сожительницы безвестного человека, занимающегося профессией, которую все презирают. И не в первый раз она всерьез задумалась о событиях прошлого года.

Саймон был дома, когда она вернулась. Он пил чай и смотрел старый фильм. Когда у него была работа, он был умиротворен и склонен расслабиться и воспринимать жизнь легко. Только тогда, когда он сидел без работы, он метался, как заяц, по Лондону, несся со всех ног обедать с людьми, которые ему не нравились, и звонил своему агенту каждые четыре часа.

Эдит оставила пальто в прихожей.

– А мне чашечка найдется?

Он покачал в воздухе кружкой:

– Я пакетик заварил. Вода еще горячая, если тоже хочешь.

Он сбросил кеды, и они косолапо лежали на коврике у камина. Пиджак он швырнул на кресло, а книги и сценарии валялись по всей комнате. Эдит стояла в дверях, вбирая в себя всю сцену, как наблюдатель из другой страны. «Так мы теперь живем»[48]. Вот так они теперь и жили: старые, шестидесятых годов диваны, обитые серо-желтым твидом в грязных пятнах, большие, не поддающиеся описанию гравюры в цветных паспарту, кофейный столик из оргстекла и газовый камин. Вот так она теперь живет. Она остро почувствовала, что у нее нет ни малейшего желания входить в комнату.

Саймон ощутил некоторую холодность между ними, встал и приблизился к ней. Он скользнул рукой вокруг ее талии и обнял ее, прижимая свои губы к ее. Вчера вечером они были в индийском ресторане, и его дыхание до сих пор отдавало специями.

– Хорошо пообедала? – спросил он.

Она кивнула:

– Его прислала Гуджи. Они с Аделой были в Суссексе на прошлых выходных. Они заезжали в Бротон, и конечно же, Гуджи затащила его к себе в логово. Это она хотела, чтобы мы встретились.

– И?

– Они хотят поскорее начать развод. – Она почувствовала, как он сжался. – Гуджи хочет вызвать в суд тебя.

– О господи!

Саймон не знал, что и думать. Отчасти он предвкушал это с наслаждением. Новые статьи и серии фотографий на третьей странице «Дейли мейл» промелькнули перед его внутренним взором, но с ними вместе пришло эхо отдаленной паники. Ему казалось, будто он летит вниз по какой-то трубе, невесомый и бессильный.

– Она это серьезно?

– Я думаю, да, но успокойся. Они ошибаются. Я почти уверена, что в наше время никаких доказательств приводить не надо. Суть в том, что они хотят к этому приступить.

– Что ты ответила?

Эдит внимательно рассмотрела хорошенького мальчика, стоявшего перед ней. Он оставил свою традиционную игривую манеру и вечное подмигивание, и, хоть он не осознавал этого, это его только украсило. Некоторая серьезность добавила очарования его ярко-синим глазам и беззаботным локонам, падавшим на лоб.

– Я сказала, что мне надо подумать.

– Ты можешь их остановить?

– Если захочу.

– Как?

– Попрошу Чарльза ничего не делать.

Саймон рассмеялся:

– И все?

Эдит оглядела его с прохладцей. Какой он провинциальный! Как мало он понимает таких, как Чарльз! Она была почти надменна, защищая брошенного мужа от любовника, которого сама же предпочла.

– Да, и все.

Саймон перестал смеяться, но внезапно ей почудилось в нем что-то неисправимо досадное. Ей не хотелось начинать обычную болтовню о том, как играл тот или иной актер в фильме, который шел по телевизору, как завидуют Саймону другие актеры из сериала, какой идиот оператор.

– Пойду приму ванну, – сказала она, высвобождаясь из его объятий.

Саймон плюхнулся обратно на диван и снова уткнулся в экран.

– Какая ты надутая, – сказал он. – Но я буду снисходителен и спишу все на твои критические дни.

Она не ответила и направилась вниз, в ванную, смежную с их темной маленькой спальней. Была заметна некоторая попытка при помощи зеркала и обоев с огромными маками сделать эти две комнаты светлее и ярче, но это только подчеркнуло их беспросветный сумрак. Эдит наполнила ванну, разделась и погрузилась в воду. Она замечала, что с того момента, как вошла в парк, пребывала в каком-то странном, неземном состоянии. Она ярко и отчетливо ощущала каждое свое движение, даже прикосновение воды к коже. Она чувствовала себя отстраненной, почти пьяной – хотя за обедом выпила очень мало. Смутное предчувствие постепенно нарастало внутри нее, ей казалось, она ощущает каждый свой нерв. И вот наконец она поняла, что же это такое маячило на границе ее сознания. Саймон сказал не больше, чем знал сам. Месячные у нее бывали именно в это время. И всегда начинались точно, как по часам.

И запаздывали уже на пять дней.

На следующее утро после нашей встречи Эдит позвонила к нам в дверь уже в четверть девятого утра.

– Боже! – сказала Адела. – Кто это может быть?

Мы были в нашей крохотной спальне, которая выходила окнами на улицу. Входная дверь была немного правее, но расположена как раз так, что невозможно было подсмотреть, кто нас посетил. В любом случае, так рано утром я решил, что это почтальон, так что не особенно озаботился своим туалетом и крикнул, что уже иду. Открыв дверь, в трусах, с всклокоченными волосами, я увидел перед собой не почтальона, который в конце концов уже, должно быть, привык к таким картинам, а Эдит Бротон.

– Привет, – сказал я с некоторым удивлением.

Эдит проскользнула мимо меня в комнату:

– Мне нужно с тобой поговорить.

Она бросилась на диван, отделявший гостевую часть от столовой в нашей единственной «зале».

– Можно я оденусь? – спросил я.

Она кивнула, и я помчался обратно в спальню сообщить удивленной Аделе, кто посетил нас с утра пораньше.

Она успела одеться первая, и когда я присоединился к ним, Эдит уже держала в руке чашку кофе, а перед ней лежал тост.

– Ну? – спросил я.