камнями

Под сенью темных век и загнутых ресниц.

Но старость подошла — мои глаза

померкли.

Нежны и мягки были руки мои,

Украшенные дорогими кольцами,

Теперь же, в старости,

Они похожи на скрюченные корни.

Как полированное золото,

Прекрасно было тело мое,

Теперь от старости

Оно и сморщилось, и ссохлось.“

Из старого, покрытого черными несмываемыми точками зеркала на Анастасию смотрела светлоглазая девушка в сари. Но она не знала тридцати способов любовных игр, не владела любовью как искусством. Любовь для нее — всего лишь „художественная самодеятельность“. Настя вспомнила, как когда-то Соумен посетовал: „Ваши девушки не умеют быть возлюбленными. Они быстро устают и засыпают.“ — „А ваши?“ — спросила Настя. „А наши любят всю ночь напролет“, — таков был ответ. „Ваши девушки любят с вечера до утра уже несколько тысячелетий напролет,“ — мысленно обратилась Настя к индусам. Но они не могут слышать ее, потому что в Индии уже долго длится ночь, и они заняты сотворением своего древнего искусства.

А вот Настасье не спится. Кофе и сигареты развеяли даже слабые намеки на дрему. В комнату бесшумно вплывал мутный свет, спутник всех женщин. В час полной луны все женщины становятся немножко ведьмами, а немножко — богинями. Она знала, что и египетская Изида, и греческая Артемида были божествами Луны. Ночью все женщины отсылают на спутник Земли свои души. И Селена учит их сиять отраженным светом. А собственно, чему еще она может научить? Где-то Настасья читала, что эти женские души сопровождают в ночных космических путешествиях души их любимых кошечек.

В этот одинокий вечер она чуть-чуть жалела, что не завела себе пушистую подругу, потому что кошечки очень скоро по характеру становятся точными копиями хозяек. Возможно, сближение происходит для того, чтобы легче было энергетически „подзаряжать“ этих самых хозяек? „Я, кошка, хожу, где мне хочется, и гуляю сама по себе“, — фраза, которая годилась и для монолога Настасьи Филипповны. Она тоже сберегла дикую натуру и независимость. Она никогда не будет принадлежать всецело кому-то одному.

Но в любой грядущий миг Настя не застрахована от того, что появится „тот, кто погладит“, кто скажет волшебное слово — и она все бросит и пойдет к нему. Но и тогда будет „гулять сама по себе“?

Над Марьиной Рощей висела белая, как серебряная монета, луна. И темные пятна на ее поверхности складывались перед Настиным взглядом в нечетко отчеканенное, но явственное изображение кошачьей мордочки. Может быть, эту монету отчеканили римляне? Ведь именно в их государстве кошка была символом свободы, кстати, вместе с богиней этой самой свободы Либертас.


Настя задумалась у институтского окна, глядя на то место, где недавно стоял Ростислав.

— Здравствуй, Анастасия, — услышала она.

Она повернулась на голос и увидела равнодушное лицо поэта Николая Холстинова, недавнего секретаря Московской писательской организации, а также известного наставника молодых на путь истинный.

— Здравствуйте, Николай Алексеевич.

Он колоритно улыбался — по правилам давно отработанного имиджа этакого купчика-мецената.

— Хорошо, что я тебя встретил здесь, в институте. А то, признаться, хотел вызванивать. — Он сделал паузу. — Дело у меня к тебе, Настя.

— Я вся — внимание.

— Мы хотим включить тебя в состав группы молодых поэтов, которая будет принимать участие в есенинских праздниках в селе Константиново.

— И когда же намечаются праздники? — поинтересовалась Настя.

— С понедельника.

— Боюсь, что ничего не выйдет. Как я объяснюсь в редакции?

— Не беспокойся, Настя, мы напишем официальную бумагу от Союза писателей. Завтра же она будет на столе твоего главного. Хорошо?

— Неплохо. И сколько продлятся торжества?

— Четыре дня. Так что к пятнице вернешься в Москву.

— Я согласна.

— Вот и ладушки. Автобус отправится ровно в восемь от Центрального дома литераторов. Не опаздывай!

— До понедельника. — Настя улыбнулась ему самой нежной улыбкой, на какую была способна. Впрочем, улыбка была привычная — специально отработанная для мужчин старше пятидесяти.

* * *

Всякая поездка — хоть какая-то перемена обстановки, а значит, и отдых, потому что человек меньше устает от трудов, чем от однообразия.

Анастасия начала кое-что менять уже в воскресный вечер. С помощью верного пажа Валентина, скромного криминального фотографа, она переставила мебель. Платяной шкаф оказался в непосредственной близости от тахты, которая переехала к окну, книжная секция теперь ошеломляла блеском стекол каждого, кто ступил на порог. Настя придирчиво оглядела комнату и нашла, что стало намного уютнее. Во всяком случае, удобнее, потому что нынешний вариант расстановки мебели вполне подходил тому организованному беспорядку, в котором она привыкла жить. В отличие от неорганизованного порядка, который создавала вокруг себя ее мама.

По этим двум типам организации пространства Настасья различала два основных типа женщин. Первый тип — те, кто любит, чтобы все было разложено и упаковано по формату и по ранжиру. Такие хозяйки расставляют книги на полках, подбирая корешки по цвету, а вещи в шкафу раскладывают, компонуя их по объему. В результате на полках вынуждены мирно уживаться притертые друг к другу „Человеческая комедия“ и „Книга о вкусной и здоровой пище“, а в шкафу на одной полке оказываются и колготки, и платки, и перчатки, поскольку все эти вещи примерно одинаковых габаритов. Такая система производит впечатление идеального порядка, но бесконечно затрудняет поиски нужного предмета.

Настя относила себя ко второму типу — ее подход в принципе отличался от „идеального“. Она расставляла книги в строгом соответствии с собственной системой, не обращая внимания на цветовую дисгармонию корешков, но зато твоя фовистическая книжная полка всегда была к ее услугам. Она знала ее, как, скажем, собственное тело.

Немногочисленные пищевые припасы она хранила во встроенном шкафу, также основываясь на принципе возможного использования, а не литража банок.

Конечно, на поддержание такого организованного как бы беспорядка уходило некоторое время, но удобство пользования всем малогабаритным „ареалом обитания“ возмещало его сторицею.

— Настюша, ты вся в пыли! — Валек засмеялся, как ребенок, и попытался стряхнуть седоватый налет с ее каштановых кудряшек. Настасья рассмеялась ему в ответ, он схватил ее на руки и понес в ванную.

Там они торопливо начали освобождать друг друга от объятий одежды, чтобы заключить в объятия более естественные.

Как медленно наполнялась ванна и как оказалась мала она, эта лохань периода развитого социализма, для двух тел! Настя мысленно проклинала времена, когда в стране „не было секса“, проклинала всю нашу барачную архитектуру со смежными комнатами и более чем сомнительной звукоизоляцией, все наши пятиметровые кухни и совмещенные санузлы. Как медленно наполнялась ванна, но как стремительно выплескивалась вода на пол, очевидно, заливая соседей — тихих супругов-алкоголиков с четвертого этажа. Настя знала, что они не обидятся и не заставят ее белить потолок, потому что в прошлый или позапрошлый „потоп“, поднявшись ночью по тревоге, прибежали в ее квартиру и увидели следы таких же потопов и на ее потолке, над которым — только хляби небесные.

…А тем временем их ковчег уплывал все дальше и дальше… В Настиной голове туманились „умные“ мысли, литературная ирония уступала место пафосу тела…


Компания в „Икарусе“ собралась разношерстная, а посему не слишком „сыгранная“. В основном она состояла из „дневников“, к которым Настя относилась с известной долей скепсиса. Сама она несколько лет назад предпочла стать вольнослушательницей, поскольку наблюдения за обитателями „Института благородных писак“ по Тверскому бульвару, 25, не навевали на нее оптимизма. Этот особняк представал в ее понимании домом, где разбиваются не только сердца, но и лбы. Здешние расхожие сюжеты были настолько однообразны и повторяемы, что, казалось, время в этом учебном заведении остановилось, свернулось в мифологический круг. Примерный вариант „судьбы“ мученика от литературы был такой: семнадцатилетний мирный юноша пишет рифмованные строфы, которые собирает в общей тетрадке и прячет в секретном месте, скажем, под унитазным бачком. Стихи, как правило, носят названия, производные от романтических женских имен: „Аэлита“, „Айседора“, „Лолита“. Бесспорно, что под ними скрывается одно и то же существо, какая-нибудь Таня или Маня — одноклассница, которая и не догадывается о существовании в природе таких вещей, как сублимация. Настает день, когда юноша тайком высылает стихи с женскими названиями, эти душевные поллюции, на конкурс в столичный институт. С приходом весны лицо поэта покрывается прыщами, неистребимыми даже с помощью хозяйственного мыла, и именно тогда из Москвы приходит ответ. Млея от нетерпения, юное дарование разрывает конверт и узнает, что успешно прошел творческий конкурс. Всероссийских масштабов фамилия, известная из школьных хрестоматий, которой подписан ответ, делает нашего лирика ну просто ошалелым от счастья. Летом он покидает свой зачуханный, заплеванный, задрипанный Мухоморск и отправляется на завоевание Москвы. Ему, конечно же, удается поступить. Но на этом и заканчивается вся поэзия. Дальше — даже не проза. Стихи уходят прочь, потому что так захотел тот, кто их диктует. Любовь к Тане исчерпана, поскольку поэт наконец сообразил, что девушка тоже ходит в туалет. На лекциях и семинарах мухи дохнут от тоски. Посещать всякие там „жидовские“ театры или читать забрызганного слюной Мережковского он просто не создан. Любоваться Василием Блаженным или бывшим ВДНХ вечно не будешь. Да и чем там особенно любоваться? И поэт постигает кое-что другое: суровую, как мачеха, общежитскую действительность. Неделями он не нарушает границ своего этажа, а если и нарушает, то только чтобы отправиться в очередной крестовый поход за бутылкой. Ночует он иногда в непосредственной близости от мусоропровода — головой к умывальнику, а ногами на запад. Гульбахар, ну очень освобожденная женщина Востока, однажды делает его мужчиной, после чего он надолго утрачивает всяческое влечение к женскому полу. Зато появляется какой-нибудь Ярослав из, скажем, Питера, ветеран молодежных движений и паломничеств на Восток. Он пробуждает в нашем герое бессонную страсть к анаше…

На третьем курсе наш лирик уже напоминает растоптанного судьбой педераста с болящим телом и вычерпанной душой. Иногда его можно встретить на какой-нибудь темной лестнице, истекающего кровью, идущей носом. Иногда он стремится украсть кусочек мяса из чужой кастрюльки на общей кухне. От былого лирика исходит стойкий запах давно не мытого тела и самого дешевого табака.

Примерно на пятом курсе он снова пытается что-то с чем-то срифмовать, но выходит из этого всякое г… В конце концов настает день, когда он готов резать себе вены. Но к этому сроку он обычно получает диплом и становится профессиональным литератором.

Несколько лиц, отмеченных следами подобных превращений, Анастасия Филипповна увидела теперь в автобусе, мчащемся по Волгоградскому проспекту. Компанию „замыкала“ некая чрезвычайно юная особа, из вундеркиндов, проявивших способности в гиперраннем возрасте.

В окно Настя видела быстро меняющиеся урбанистические пейзажи. И высотные дома на окраине Москвы с плоскими, как бы обрезанными завершениями напоминали ей своей архитектурой что-то в духе исламского фундаментализма. Наконец выехали из города. За окнами была настоящая золотая осень. Безоблачное голубое небо уже подернулось едва видимой, как подвенечная фата, дымкой. Настя смотрела вдаль, за пустые поля, за холмы, за крыши дачных домиков, и ей казалось, что автобус никуда не мчится, как и время, как и небо, затянутое холодным „символом непорочности“.

„Отговорила роща золотая“… Строка не слишком любимого Настей Есенина, пожалуй, была пока не к месту. Роща еще не отговорила. И деревья в Рязани, где вот уже много лет собираются возвести памятник всепретерпевшей русской женщине, шумели и шептались о чем-то тайном в пору нынешнего бабьего лета.


Гостиничный двухместный номер, куда поселили Анастасию, оказался стандартно заурядным. Ее неприятно поразило отсутствие горячей воды, но приятно обрадовало то, что гипотетическая соседка так и не появилась.

Настя заперла двери, радуясь возможности побыть в одиночестве. Это одиночество было приятным, не тем, которое она часто испытывала одна в своей квартире, сейчас она чувствовала себя одинокой в пространстве, не связанном с остальным миром, где никто, казалось, не мог потревожить телефонным звонком, неожиданным визитом или даже внезапной просьбой о помощи.