Потом он повернулся к почтенной компании и увидел сначала мирно похрапывающего в углу Витьку, а потом трех подвыпивших юных леди, которые показались ему все на одно кукольное лицо.

— Которая?

— Вот эта. — Юра указал дрожащей правой рукой в сторону жгучей брюнетки. Это движение было очень похоже на жест работорговца.

— Ну что, пошли? — Гурий немигающим взглядом уставился на девицу.

Она смотрела на Гурия с явным недоумением.

— Идем, говорю! — сказал он требовательно.

Не дождавшись ответа, взял девицу за руку и при полном одобрительном молчании остальных присутствующих перетащил ее из левой комнаты в свою. При этом он не забыл повернуть в замке ключ, вытащить его и сунуть в карман пиджака. Опорожненный граненый стакан без закуски и уже недельный предстипендионный пост, несомненно, оказывали некоторое воздействие на сознание.

— Давай, что ли? — прямо предложил Гурий девице.

Соблюдая правила игры, та замялась:

— Нет, нет… Что ты… Ну как же…

Гурий подошел к окну и взглянул на урбанистический пейзаж. Вид недостроенной Останкинской телебашни, очевидно, вселил в него чувство мужской уверенности.

— Или будешь, или я ухожу. — С этими словами он растворил окно, и в комнату ворвались предвечерние запахи еще клейкой первой зелени.

— Ах, — только и сообразила сказать будущая актриса.

Это „ах“ прозвучало так театрально, что поэт вынужден был влезть на подоконник и повторить свое предложение:

— Ну так что? Да?

— Нет, нет… — жеманно залепетала гостья.

И, вдохновленный чувством несбывшейся любви, Гурий, как птица, выпорхнул в окно шестого этажа.

Потом он рассказывал друзьям, как, пролетая мимо вроде бы третьего этажа, зацепился ногой за водосточную трубу и ненадолго задержался, и что старые липы, кажется, на каком-то участке пути замедлили скорость приближения к покрытой асфальтным струпом земле.

Так или иначе, но ускорение свободного падения, как известно, величина постоянная. А желанная свобода практически всегда упирается в некий предел. Гурий упал на железную решетку, одну из тех, которыми покрывают глухие, как окопы, углубления, куда выходят подвальные окна.

В левой комнате, несмотря на угар от водки и страстей, все же расслышали странные звуки, доносившиеся извне здания.

Юрик и Коля, увидев распахнутые в мир створки окна, которые бились на весеннем ветру, как крылья пойманной бабочки, почуяв неладное, выскочили в коридор.

На двери „логова“ Гурия записка „Не беспокоить“ так и не появилась, поэтому приятели начали стучать. Сначала интеллигентно, потом по-студенчески и, наконец, неистово, как стучали бы сотрудники гестапо или НКВД.

С той стороны послышался слабый встречный стук и столь же слабый нежный голосок:

— Заперто!

Приятели поднатужились и выбили дверь. Вольный сквозняк пробежал от окна до входа, не встретив преград на своем пути.

Сопротивляясь воздушному потоку, друзья вошли в обитель и увидели, что жгучая брюнетка сидит на кровати в дальнем углу комнаты, охваченная необъяснимым оцепенением.

— Вика, а где Гурий?

— Он вышел, — томно, нараспев произнесла мхатовка.

— Как вышел? Куда?

— Он что же, запер тебя? — наперебой расспрашивали ребята.

— Он вышел туда. — Театральным жестом Виктория указала в сторону окна.

— Как же — туда? — заорал Юрик. — Это же окно! Ты понимаешь? Окно!!!

Ребята подбежали к роковому подоконнику и увидели внизу распятое на железной решетке неподвижное тело. Коля тут же бросился вызывать „скорую“. Вика подошла к окну, по всем правилам актерского искусства взглянула вниз и, выдержав паузу, достойную Джулии Лэмберт, произнесла:

— Ах, какой он далекий.

Как выяснилось при „разборе полета“, Гурий остался не только жив, но и относительно здоров. Головокружение „без успеха“ вызвало сотрясение мозга, а удар о решетку, как ни странно, — воспаление аппендикса. В институте им. Склифосовского в палату чудесно спасшегося поэта преподаватели табунами водили студентов, по пути читая им лекции, похожие на проповеди. А какой-то доцентишка, долгие годы готовившийся к решающему рывку в своей жизни и в науке, описание этого странного случая смог раздуть до размеров целой докторской диссертации. Но слегка верующий Гурий остался уверен, что „то был перст судьбы“.

А стихи с сатанизмом (почти „Сатанинские стихи“!), чертовщиной и всем прочим, что не от мира сего, он, как оказалось, начал писать года за полтора до памятного полета. Но в такое опережение до сих пор никто не верил.


Настя допила остывший кофе и уже собиралась заказать еще одну чашечку, как в кафе стремительно ворвался Петя Орлов в сопровождении Любы Ладовой.

— Настюша, мы так и знали, что ты здесь, — защебетала Люба.

— Она догадалась. — Петя указал на спутницу. — Я возьму кофе!

Люба схватила верхний бутерброд с красной рыбой и присела к столику.

— Ужас! Мы такие голодные! Мы так спешили! Ты заждалась? Ну прости, прости… — галдела Люба, поедая уже второй бутерброд.

Настя заметила на ее шее свежие красные пятна, насколько можно замаскированные кремом-пудрой и слегка затененные воротником серого ангорского свитера, делающего Любину фигуру, по конституции похожую на тела рубенсовских героинь, еще более округленной и дородной.

— А где твоя желтая кофта? — почему-то спросила Настя.

— Желтая кофта? — удивилась Люба. — Я ее продала. А что?

— Ничего.

Настя догадалась, что от „неофутуризма“ Люба переходит к интимной лирике. Впрочем, она всегда была пылкой поклонницей интимности. И теперь, отжевав половину третьего бутерброда, начинала читать:

Ты ушел не к другой,

а к другому…

— Это про бисексуала? — прерывала ее Настя.

— Нет, почему ты так решила?

— Ну кто же еще мог уйти от тебя к кому-то другому?

— Настя, ты же не дослушала! Он ушел к своему делу, а оно — „другое“, среднего рода. Теперь поняла?

— Поняла. Это вообще извращение, когда от женщины уходят к какому-то там делу.

Счастливый Орлов, потомок графов или их многочисленных крепостных, принес три чашечки кофе, и Настя с удовольствием приступила ко второй „дозе“.

— Что ты хотела от меня услышать? — Петя перешел к деловому разговору.

— О субботнем конкурсе „Мисс Столица“. Ты же в жюри, не так ли?

— Так, так… В общем, все будет, как всегда. Эти девочки уже прошли тур-конкурс фотографий, потом — отборочные „соревнования“. Знаешь там — вес, рост, все объемы… Месяц их дрессировали на какой-то подмосковной спортивной базе. И вот теперь — финал.

— Кто же их дрессировал?

— Точно не знаю. Но, кажется, учили красиво ходить, подбирали прически и косметику и, конечно же, шили платья.

— Понятно. А теперь постарайся предугадать результаты. Как в „Спортпрогнозе“.

— Это очень сложно, Настя. Девушки практически равные.

— Так как же мне ориентироваться? У кого интервью брать во время конкурса?

Петя достал из внутреннего кармана книжечку небольшого формата и протянул Насте.

— Вот. Здесь ты найдешь все, что тебя интересует. О каждой участнице. Возраст, род занятий и так далее… А главное — фотографии.

Она листала книжечку и в который раз убеждалась, что ничего не понимает в женской красоте. Девичьи лица казались слишком стандартными, лишенными даже тени крыла великого духа творчества.

— Спасибо, Петя.

— Да не за что. Я тебе еще позвоню накануне, если выплывут какие-нибудь новые данные.

Настя закрыла книжечку. На последней странице обложки значилось: „Спонсор конкурса — строительная фирма „Феникс“.

— И с каких это пор строители спонсируют красоток? — удивилась Настя.

— Не знаю… Но догадываюсь, что за этим могут скрываться какие-нибудь личные связи. Например, руководителя фирмы и некой красавицы.

— Которая и победит в конкурсе? — предположила Настя.

— Очень может быть. Повторяю: если что узнаю, сразу позвоню. — Он заинтересованно посмотрел на часы, забыв, что в присутствии дам подобные жесты считаются крайне неприличными. — Ой, девочки, мне пора. Нужно дочку отвезти в музыкальную школу.

Петя вскочил, уже на ходу чмокнув Ладову в щечку, и стремительно катапультировался.

Любино настроение заметно ухудшилось.

— Мне тоже, пожалуй, пора, — сказала Настя.

— А мне некуда спешить. — Ладова сообщила это пространству, переходя на колоратурное сопрано. — „Мне некуда больше спешить…“

Странно, но Настя не прониклась к ней сочувствием, которого Люба, безусловно, заслуживала в своей несчастной любви к неунывающему Пете Орлову, обремененному дочерью-школьницей и женой-стоматологом. Поговаривали, что он использует супругу и в собственных „карьерных“ целях: многие маститые уже успели бесплатно обрести новые резцы, клыки и коренные в российско-американской клинике, где она имела частную практику.

— Это ты о Пете написала: „Твоя жена — для нас преграда“?

— О ком же еще? Третий год все обещает мне с ней развестись, но, похоже, на самом деле и не думает. Все они такие…

— Какие?

— Подлецы, — вздохнула Люба и, помолчав, добавила: — А бабы все — дуры. А я среди них в первых рядах. Моя мама всегда говорила: „Любовь — ты горе наше“.

— У тебя прекрасное имя, Люба.

— Прекрасное? Я его ненавижу. Все мои несчастья через любовь эту самую. Может быть, если б назвали меня по-другому, то легче было бы жить.

— Все мои несчастья тоже от любви, — призналась Настя.


Одиннадцатого ноября Настя проснулась от ощущения какого-то Фаворского света. Подошла к окну и увидела, что выпал первый снег, торжественный и чистый. Правда, температура была плюсовая, и на пешеходных дорожках снег уже успел растаять, раствориться в городской черноте. Одиннадцатое ноября — день смерти мамы. И природа ознаменовала третью годовщину ее отсутствия в этом мире переменой времени года.

Первый снег — это уже зима…

Мама была атеисткой. Вернее, она всю жизнь вынуждена была играть эту роль, которая, как ни странно, оказалась для нее несложной: просто католическую идеологию пришлось заменить на коммунистическую. Практически полная безболезненность этой замены указывала на тождественность учений в чем-то очень существенном.

Насте хотелось помянуть маму по-христиански. Но не по католическому обряду, к которому она всегда испытывала весьма холодные чувства, а по православному: поставить свечечку за упокой ее души. Настя редко бывала в церкви. Выстоять от начала и до конца службу, выдержать пост или проникнуться почтением к канонам — для нее было делом вовсе не выполнимым.

Но она испытывала трепет, когда кончик тоненькой свечи вдруг начинал подрагивать живым огоньком, освещающим лики мучеников, Иисуса и особенно — Девы Марии.

Елоховская церковь будним утром была почти пуста, а потому казалась особенно огромной. В намоленном пространстве царили божественные энергии. Анастасия, конечно же, не могла ощущать их непосредственно, но ей вдруг стало легко и светло. На паперти было больше людей, чем в самом храме. И она, подчиняясь неожиданному порыву, рассовала в протянутые руки почти все содержимое своего не слишком толстого кошелька.

Снег все сыпал и сыпал. Казалось, он идет даже в метро, потому что на шапках и воротниках спускавшихся на эскалаторе пассажиров еще белели снежинки, в конце пути превращавшиеся в алмазные капельки. Скульптура женщины чуть ниже человеческого роста стояла на постаменте. Она выступала из ниши красного мрамора в развевающемся ватнике, перепоясанном кобурой с револьвером, ее глаза горели почти сверхъестественной ненавистью. А руки не были пустыми. Нет, она держала не букет цветов и не коромысло, а оружие: в одной руке она сжимала гранату, а в другой автомат. Настя припомнила, правда, довольно смутно, что эта станция строилась, когда вторая мировая еще не закончилась. И, справедливости ради, следует отметить, что все скульптуры, украшающие „Бауманскую“, имеют такой же угрожающий вид, все непременно вооружены, даже „интеллигент“, держащий в одной руке листки бумаги, в другой сжимает странный предмет, подозрительно напоминающий слиток свинца, который в случае надобности можно пустить в ход. Но никто из истуканов не выглядит столь фанатично, не вооружен так основательно, как женщина. Словно перед вами сама Немезида в ушанке и ватнике!

И Насте стало в который раз, как говорится, за державу обидно, потому что эта „Немезида“ показалась ей олицетворением женщины, самой женской сути всего долгого периода российской истории, когда и в реалистическом искусстве, и в реальной жизни всячески пытались стирать грань между мужским и женским, когда граждан стремились сделать столь же беспомощными, какими были перволюди в мифе Платона. Но ведь те были единичны, самодостаточны! А эти метрополитеновские идолы могли существовать только в коллективе, только благодаря слиянию с огромным множеством подобных друг другу тел, независимо от их пола.