– А чем она занимается?

– Катя – модель. Многие фотографы встречаются с моделями. Такие знакомства возникают легко – мы вращаемся в одних кругах, и стиль жизни у нас в чем-то схож. Мы с Катей очень нравились друг другу, но брак был ошибкой. Нам следовало ограничиться романом.

– Вы порвали с ней?

– Нет. Она меня оставила. Она сказала, что я плохо с ней обращался, в чем, вероятно, есть доля правды. Катя считает, что я мало с ней разговаривал и вообще вел себя эгоистично. Наверное, она права. Фотографы нередко бывают эгоистами – работа у нас такая. – Он подлил мне вина. – А как насчет вас, Миранда? Вы ведь живете одна, да?

Я кивнула.

– А был ли когда-нибудь мистер Миранда?

– Нет. То есть… не совсем.

– Не совсем?

– Я была помолвлена, – уточнила я, пристально разглядывая бокал.

– Правда? Когда?

– Мы расторгли помолвку в мае.

– О, совсем недавно. Извините – наверное, вам пришлось нелегко.

– Да. В сущности, я все еще не могу прийти в себя. – Я прикусила губу. – Но я уверена – так будет лучше.

– Почему? Может, он…

– Изменял мне? Нет. – Я в рассеянности разглаживала салфетку.

– А может, вы… не сошлись характерами?

Я покачала головой:

– Мы отлично ладили.

– Тогда в чем дело? Простите, если мой вопрос кажется вам слишком бестактным.

Я посмотрела на Дэвида:

– Он… дурно повел себя по отношению ко мне.

– Он был агрессивен?

– Агрессивен? – Я улыбнулась. – О нет. Просто он… совершил поступок, который я не смогла ему простить. Но, если не возражаете, я бы предпочла это не обсуждать, поскольку мне даже думать об этом тяжело.

– Конечно. Я понимаю – рана еще не затянулась… Может, именно поэтому в нашу первую встречу вы были несколько напряжены.

«Нет, совсем по другой причине…»

– Да, возможно, – солгала я, разглядывая десертную вилку.

– Ну что ж, – промолвил Дэвид, заметив приближение официанта. – Как насчет десерта?

– Да как-то уже не хочется… Впрочем, как вы думаете, здесь подают кофе с птифурами?

– Точно не знаю. Боюсь, что нет. Но есть одна идея: у меня дома должен быть отличный бельгийский шоколад, так что, если у вас хватит смелости принять это приглашение, мы могли бы выпить кофе у меня. Мой дом буквально в двух шагах отсюда, и обещаю вам, что не буду показывать вам свое портфолио!

Я улыбнулась. Кофе с шоколадом? У него дома? Да. Тогда, возможно, я и смогу сказать то, что должна. Я бегло оглядела других посетителей, негромко беседующих между собой. Да, мне будет гораздо легче сделать это признание у Дэвида дома.

– Ну как, согласны?

Я кивнула. Дэвид оплатил счет, и мы вышли на улицу, вдыхая теплый вечерний воздух. Мы пересекли Сент-Джон-стрит и свернули направо – на Бенджамин-стрит, где располагался ряд складских помещений из коричневого кирпича.

– Моя квартира – в здании старого консервного заводика, на последнем этаже, – пояснил Дэвид. – Я купил ее в прошлом году – вскоре после развода.

Мы поднялись наверх в тускло освещенном лифте. Дэвид открыл дверь. Я ожидала увидеть просторное помещение – что-то похожее на арт-галерею – с обнаженными железными конструкциями и кубами из матированного стекла, но все было совсем иным. Помещение оказалось просторным, но пропорционально разделенным на уютные комнаты. По всей квартире был настелен матовый паркет.

– Здесь чудесно, – сказала я.

На стене висела черно-белая фотография – два маленьких мальчика работают на банановой плантации. Что-то в композиции, в трагически-покорном выражении детских глаз заставило меня внимательнее всмотреться в фотографию. От снимка было просто не оторвать глаз.

– Это ваша, Дэвид?

– Да. Садитесь, а я пока сделаю кофе.

Я присела на диван в большой гостиной, по-видимому служившей и кабинетом. Полки прогибались под тяжестью книг по фотографии. Я прочитала имена: Роберт Капа, Себастиан Сальгадо, Картье-Брессон и Ирвинг Пенн, а еще Марта Геллхорн, Ансель Адамс, Инге Морат и Мэн Рэй. На столе лежали справочник «Магнум», биография Ли Миллера и коробка с этикеткой «Цветные негативы». На комоде стояч диплом Ассоциации фотографов прессы, а рядом – фотография соблазнительно улыбающейся блондинки лет двадцати восьми. Тут вошел Дэвид с подносом.

– Это ваша жена?

– Да. Бывшая.

– Красивая…

– Да. Она полька. Впрочем, языковые трудности не были причиной нашего разрыва, поскольку она абсолютный билингв. Ну что, может, выпьем кофе на воздухе?

– Где это? У вас есть балкон?

– Нет, но есть кое-что другое. Идемте.

Мы прошли по коридору в другой конец квартиры, а потом поднялись по белой винтовой лестнице, которая привела нас к светло-голубой двери. Дэвид повернул ручку, и мы оказались на большой террасе, освещенной множеством ламп, вмонтированных в пол.

– Добро пожаловать в мой сад, – сказал хозяин.

Сад был прекрасно устроен, а цветов в нем оказалось не меньше, чем в оранжерее весной. Клематис нескольких сортов обвивал решетку. В горшках, корзинах и кадках пышно цвели герань и петунии. Фуксии напоминали розовые и красные балетные пачки. Цвел здесь и благоуханный жасмин. По всей террасе разливался божественный аромат.

– Ого. Это ваших рук дело?

– Если бы! Квартира продавалась вместе с садом. Я, конечно, стараюсь поддерживать его в хорошем состоянии, но, увы, садовник из меня весьма средний. Я только поливаю растения и надеюсь на лучшее. Осторожно, не запнитесь о шланг.

Мы подошли к краю террасы, где стоял кованый железный стол с четырьмя стульями. Нам открылась панорама ночного Лондона, освещенного множеством огней, и мы стали вглядываться вдаль, различая знакомые здания.

– Вот там – Барбикен,[28] – сказал Дэвид, – а там – башня Нат-Веста. Слева – «огурец» – видите зеленые огоньки? А вот там – башня «Оксо», а чуть дальше, вот там, – «Око Лондона».[29]

Мы пили кофе, вслушиваясь в какофонию лондонского ноктюрна – далекий рык автомобилей, шорох шин по мостовой, настойчивый вой моторов и сигнализации. Часы на соседней церкви пробили десять.

– Это церковь Святого Иоанна – она чуть дальше по дороге. А вот там виден самый краешек собора Святого Павла. Славно, правда? – радостно спросил он. – Я очень рад, что вы здесь, – одному этим видом наслаждаться не так интересно.

Возникла пауза, и я уже собиралась сказать Дэвиду то, что должна была сказать, но слова как будто застряли у меня в горле. А Дэвид уже заговорил о своем последнем проекте: по заказу одной природоохранной организации он снимал незаконную вырубку леса в Индонезии. Нередко приходилось ему снимать и детский труд.

– В Гватемале я фотографировал четырехлетних детей на уборке сахарного тростника. Их мачете были больше их самих. Вместо того чтобы играть, детям приходилось до изнеможения вкалывать на солнцепеке…

– Наверное, вам доводилось видеть чудовищные вещи.

– Да – чудовищные. И в то же время до странного увлекательные. Да, это очень затягивает – смотреть на все то зло, которое мы, люди, причиняем друг другу.

От стыда мне захотелось провалиться сквозь землю.

– А что же было самым ужасным? – спросила я, пытаясь скрыть свои ощущения. – Понимаю, это нетактичный вопрос, но все-таки…

– Не смущайтесь – мне его часто задают. Выбрать есть из чего… Отступление войск из Басры в 1991-м. Последствия Омы. Косово, как вы, наверное, догадываетесь, тоже было сплошным кошмаром – я провел там год. И ужасы Руанды не оставляют меня до сих пор. Но в прошлом году я съездил в Израиль, и это стало последней каплей.

– Почему?

– Потому что очередной самоубийца взорвал бомбу в иерусалимском кафе, и я отправился фотографировать место трагедии. На противоположной стороне улицы я увидел женщину, кричавшую от горя. Я начал фотографировать ее, она это заметила, подбежала ко мне и начала меня бить. Больно. Она меня буквально отколотила—и правильно сделала. Я понял, что пришло время остановиться. – Он задумчиво посмотрел на расстилавшийся перед нами город. – Ужас в том, что, взяв в руки фотоаппарат, ты становишься глух эмоционально и получаешь возможность дистанцироваться от происходящего. Ты можешь видеть людей, лежащих на земле с жуткими ранами или даже застреленных у тебя на глазах, но при этом ты как бы временно перестаешь им сочувствовать. У тебя только одно на уме: «Отличный кадр… вот это… вот это… и еще вот то». Ты настраиваешь фотоаппарат, наводишь объектив и щелкаешь, и в этот момент больше ни о чем не думаешь. Тебя интересуют снимки, а не люди. Но впоследствии тебя переполняет отвращение к самому себе.

– Но фотографии тоже важны.

– Безусловно. И каждый пытается сделать именно такой, важный снимок – тот, что выходит за рамки своего контекста и становится глубинной метафорой. Но фотографы дорого за это платят. Многие страдают от депрессии, а некоторые даже кончают с собой. Я нес этот груз двенадцать лет и решил, что с меня хватит.

– И поэтому вы стали свободным художником?

– Да. Куда лучше выбирать темы самому, чем без конца фотографировать трупы.

– Значит, теперь вы получаете удовольствие от работы?

– Конечно. Но поскольку это не очень прибыльно, то приходится соглашаться на коммерческие заказы. К примеру, делать снимки для отчетов разных компаний, если, конечно, у этих компаний хорошая репутация, а недавно я стал получать заказы и от журналов. Я проиллюстрировал нескольких историй о преуспевающих дамах для «Мари Клер», а потом мне позвонила Лили Джейго. – Он вдруг смутился. – До сих пор не понимаю, почему она предложила мне сфотографировать вас.

– Ну… наверное… она решила, что в этом будет какая-то острота. Да, она так она и сказала – снимки должны получиться «острыми».

– Что ж, у меня свой стиль. Мои снимки очень динамичны – видимо, Лили имела в виду именно это. А как вы с ней познакомились?

Я рассказала ему, и он расхохотался:

– Могу себе представить. Лили помешана на животных.

– Она говорила, что встречалась с вами пару раз.

Он кивнул:

– Она такая манерная. С женщинами этого типа очень трудно общаться.

– Так в моих снимках будет «острота»? – спросила я.

– Думаю, в них будет очарование. Я их завтра напечатаю.

– Где?

– Здесь. У меня есть собственная темная комната.

– А как это происходит? Я никогда не видела.

– Правда? Ну, сперва нужно отобрать негативы тех кадров, которые вы собираетесь печатать, а потом… – Внезапно он поставил чашку на стол. – Вы хотите посмотреть? Я мог бы вам показать.

– Как – сейчас?

– Да. Я могу напечатать ваши фотографии, пока вы здесь. Как вы на это смотрите?

– Здорово. Да… я буду рада. Но сколько времени это займет?

– Не больше сорока пяти минут. Я закажу такси на 11.15. Хорошо?

Я кивнула.

– Отлично. Идемте.

Дэвид взял поднос, и мы зашли обратно в квартиру. Пока он вызывал такси, я заглянула в его спальню (дверь оказалась приоткрыта). Судя по всему, он аккуратен: кровать была тщательно застелена белым покрывалом, разбросанных вещей не наблюдалось. В углу я заметила хоккейную клюшку.

– Ну вот, – сказал Дэвид, – такси я вызвал. – Он снял пиджак, бросил его на стул и открыл соседнюю с кухней дверь. – Это здесь.

Как только мы вошли в темную комнату, мои ноздри наполнились запахом щелочи.

– Обожаю проявку, – объявил Дэвид.

На веревке висели блестящие ленты негативов, а также четыре или пять снимков. На столе стояли бутылки и коробки с надписью «Илфорд» и «Кодак». Дэвид что-то положил на один из подносов, а потом взял в руки какой-то аппарат, похожий на большой микроскоп.

– Это увеличитель. Мне нужно просто… вот так. Отлично. Вы готовы?

Он наклонился ко мне, дотянулся до электропровода, щелкнул выключателем, и мы мгновенно погрузились во тьму.

– Скоро вы снова сможете видеть, – негромко сказал Дэвид.

И действительно – комната постепенно наполнилась неярким коралловым свечением, и смутные очертания предметов стали проступать из бархатистой темноты. Я посмотрела на Дэвида – его лицо тоже постепенно материализовалось.

– Это освещение безопасно для пленки, – пояснил он. – Тут у меня три любимых негатива. – В руке он держал плоскую черную коробку – что-то вроде коробки для CD. Он открыл коробку, извлек оттуда первый кадр, направил на него струю сжатого воздуха из баллончика, а затем положил его под увеличитель. Зажегся маленький огонек.

– Это защитный фильтр, – сказал Дэвид. – Он защищает бумагу от света, пока идет фокусировка.

В кадре я разглядела свои черты – сперва они были размытыми, но постепенно обретали четкость.

– А, вот и этот кадр. Так, будем его проявлять.

Он вытащил фильтр и посмотрел на часы, стоявшие на полке перед нами. Мы оба хранили молчание, пока светящаяся стрелка отсчитала двадцать секунд. Затем Дэвид выключил увеличитель, взял бумагу и отправил ее в лоток для проявки. Теперь он покачивал лоток взад и вперед, легонько встряхивая его. Было слышно, как жидкость плещется о края.