– Нет, продолжайте, господин Иорг, – ответил я, незаметно бросив взгляд на часы.

– Так вот, дорогой друг, я воспитывался в доме, где постоянно говорили о механизме человеческого тела, хотя отец больше любил художественную литературу, на память знал «Энеиду», читал в оригинале Гомера. Думаю, что он был врачом, какие сегодня редко встречаются. Отец мог часами выслушивать излияния пациентки, потом добродушно улыбался и заявлял: «Фрау Крюгер, вы рассказали мне о своих переживаниях, которые были бы достойны пера какого-нибудь великого писателя, а теперь ложитесь, пожалуйста, на этот диван и раздвиньте ноги: мы возьмем мазки из влагалища, потом сделаем анализ крови и исследуем спинномозговую жидкость. Возможно, если результаты окажутся благополучными, мы вам выпишем лекарства, и вы не будете так часто простужаться, стоя вечером у клуба, где, как вы говорите, ваш муж постоянно встречается с разными любовницами». И порой я с искренним возмущением замечал, как отец, откладывая только что прочитанную книгу, полную драматических и бурных страстей, так же добродушно улыбался, и мне казалось, что он сейчас скажет: «Все это очень красиво и трогательно, а сейчас, фрау, ложитесь на диван и раздвиньте ноги, мы возьмем мазки из влагалища, потом сделаем анализ крови и исследуем спинномозговую жидкость».

– Отвратительно, – сказал я.

– Вот именно. Я с вами согласен, – подтвердил Иорг. – Так к литературе подходить нельзя. Думаю, что так вообще нельзя подходить к человеку. Ведь это прекрасное, необыкновенное существо, так же далекое от животного, как звезда от звезды. Уже сама мысль о том, что кто-то осмелился бы взять мазки из влагалища Анны Карениной, Наны, Лолиты, Изабеллы Ленцкой, мадам Бовари является пощечиной не только хорошему вкусу, но и всему человечеству. Исследовать спинномозговую жидкость Манфреда или Конрада, Раскольникова или Жана Батиста Кламанса в поисках причины их необыкновенного поведения – это чистое сумасшествие. Да, я вижу отвращение на вашем лице. И все же у моего отца, хотя он был добрым и уважаемым человеком, иногда появлялись такие идеи, и скрывал он их только из-за большой, привитой ему с детства любви к литературе. Странно, но, хотя я и понимал, что, по сути дела, знание человеческого тела вовсе не обязательно для профессионального писателя, я все же дал себя убедить отцу и закончил медицинский факультет. Будучи молодым врачом, я начал работать в большой клинике. Был ли я хорошим врачом? Или хотя бы старался стать хорошим врачом? Нет, друг мой. Это было невозможно. Чем дольше я общался с больными, чем больший запас знаний скапливался в моем мозгу, тем сильнее становилось родившееся во мне подозрение, что все мы лишь игрушки в руках богов. Поэтому тогда мне стала близка греческая литература, где судьба человека определялась силами, существующими вне его, и никто не мог избежать своего предназначения. Ибо люди, с которыми я имел дело, были похожи на героев греческих трагедий, отмечены и заклеймены обстоятельствами, на которые они не имели влияния и иметь не могли, поскольку они разыгрались задого до их зачатия. Вот великий актер, которого в смирительной рубахе пришлось вывести со сцены, потому что когда-то, еще до его рождения, отец, возможно, в каком-то лупанарии[12], заразился сифилисом.

Знаете ли вы, что происходит с индивидуумом, у которого слишком много генетического материала или, с другой стороны, нехватка этого материала? А какие последствия приносит недостаток генетического материала? Вы смотрите на человека как на дом с удивительно прекрасной архитектурой, но одновременно вы знаете, что этот дом через мгновение рухнет, потому что кто-то там использовал неподходящий материал. Нет, это плохое сравнение. Фундамент здания можно откопать, укрепить, предупредить жителей, чтобы они вовремя его покинули и переехали в другое место, а человек может неожиданно рухнуть, как большая башня, и иногда мы даже не знаем, отчего это случилось. Под твердым сводом черепа происходят процессы, которые мы не до конца понимаем и на которые мы можем лишь частично воздействовать. Там что-то рождается, что-то умирает, что-то странно и ужасающе изменяется. Вольному воля? Смешно считать, что человек волен поступать, как хочет, когда у него медленно, но непрерывно, из месяца в месяц развивается опухоль мозга. Знаете ли вы, сколько ежесекундно умирает у вас нейронов? И что человек, с которым вы в данный момент разговариваете, завтра может оказаться совсем другим, хотя носит ту же фамилию и та же фотография вклеена в его паспорт. Вы были кем-то другим вчера, кем-то другим стали сегодня, кем-то другим будете завтра. Вот любящий глава семьи и достойный уважения чиновник неожиданно появляется в городском парке, чтобы перед маленькими девочками обнажить свой половой орган. Вот деликатный, утонченный поэт, стихи которого звучат в моей памяти как самая прекрасная музыка, привезенный в мою клинику во время ночного дежурства, воет под письменным столом, как степной волк. Приятное лицо, прекрасные, умные глаза, что же там случилось за лобной костью? Ecce homo[13].

Он убил своих родителей, разрубил на части собственную мать и смеялся мне прямо в лицо, когда я расспрашивал его о подробностях. Schizofrenia simplex[14], мой дорогой, но разве это что-нибудь объясняет?

И неужели после всего того, что известно о механизме человеческого тела, можно стать писателем? Что касается меня, то после нескольких лет работы я вдруг почувствовал, что еда перестает доставлять мне удовольствие, я не могу спать, теряю охоту заниматься любовью. Я понимал, что это значит, и меня охватил страх, мне казалось, будто и меня прокляли боги. Однажды я положил записку на столе отца, такую же записку оставил жене и уехал, чтобы испытать свою судьбу. Я помню, что тогда шел дождь, и я вел свою машину под шуршание бегающих по стеклу «дворников». Я говорил себе: «Ты не врач, тебя зовут вовсе не Ганс Иорг. Ты – Никто. И можешь стать тем, кем захочешь». И вдруг я почувствовал огромное облегчение, захотелось жить и действовать, мир, несмотря на потоки дождя, показался мне прекрасным и симпатичным, я начал думать о любви. Я остановился в маленьком городке, купил газету и начал просматривать ее, с удовольствием уплетая свиную отбивную. В газете было объявление, в котором говорилось, что какой-то человек ищет компаньона с наличными деньгами для небольшого дела, речь шла о продаже тюльпанов. Я взял деньги в банке и стал предпринимателем. Так я решил обмануть богов и избежать своей судьбы. Впрочем, я это делаю до сегодняшнего дня, время от времени пытаясь изменить свою личность. Я был крестьянином, и с большой радостью, в высоких резиновых сапогах, перемазанных землей, ходил за трактором, который пахал мой кусочек земли. Ездил с археологической экспедицией на раскопки. Работал барменом в пивной. Забавно, но я даже пробовал свои силы в качестве автора романов. А вы? Неужели вам никогда не надоедала собственная личность? Не пытались ли вы когда-нибудь измениться, переродиться, стать другим? Я вам клянусь, что это совсем не трудно…

– Мне пора, – вскочил я со скамейки, – извините, уже поздно.

Я чувствовал, что ненавижу этого человека. До сих пор я так ненавидел только себя.

Она стояла у окна в халате и, не шевелясь, смотрела поверх крыш домов в какой-то только ей видимый мир, в котором, быть может, именно я с лицом, искаженном, словно в широкоугольном объективе, извивался в муках не имеющего конца страдания. Иоанна не упаковала чемодана, даже не вытащила его из-под кровати. Не повернулась она и в мою сторону, хотя я громко хлопнул, закрывая за собой дверь.

Последнее время я часто видел ее в такой позе, особенно после долгих и изматывающих скандалов. Часами, иногда даже до поздней ночи она могла так смотреть в окно, а возможно, в себя, или в меня, а может быть, в прошлое, которое, как она утверждала, я у нее украл. Иоанна была непричесана. Черные, густые кудри, которые я когда-то любил целовать, сбились в толстые колтуны. Лицо без косметики прорезывали глубокие темные морщины, которые делали ее старше, намного старше. Спина была сгорбленной из-за выпирающих худых лопаток. Иоанна мало ела, утверждая, что ненависть ко мне лишает ее аппетита.

– Может, пойдешь поужинаешь? – спросил я тихо. – Я думал, что ты уехала, и перекусил в городе.

Ответ можно было услышать сейчас или через час, а может быть, через три часа, завтра или вообще никогда. Но она отозвалась сразу же, продолжая смотреть в окно:

– Ты хотел, чтобы я уехала.

– Да. Ведь мы об этом говорили все утро. Мы – люди воспитанные, отдаем себе отчет в том, что говорим, и отвечаем за свои поступки. Ты утверждала, будто наша любовь умерла, я даже согласился с тем, что именно я ее и убил, поскольку не умею по-настоящему любить и никогда, как ты утверждаешь, тебя не любил. Мы уже не можем жить друг с другом без ненависти, и ты сказала, что нам надо расстаться. Это должно было произойти сегодня.

Я почувствовал сухость в горле, язык у меня был шершавый, ни капли слюны во рту. Я заглянул в шкафчик, куда я вчера поставил бутылку водки, но в ней почти ничего не осталось.

– Выпила, – заметил я, но без всякого упрека в голосе.

– Это ты меня научил пить. Только ты. До тех пор, пока я с тобой не познакомилась, я и капли не брала в рот.

– Действительно. Но я знаю, когда следует остановиться.

– О да. Ты человек благоразумный, – едко заметила она. – Но может ли твой разум посоветовать, куда мне идти? У меня уже нет дома, нет детей, нет даже тебя.

У водки был острый, неприятный вкус. Рюмку я не допил. Ждал.

– Оставь немного, – попросила Иоанна и повернулась ко мне.

Она взяла недопитую рюмку и опять вернулась к окну; за стеклом ничего не было видно, уже наступила ночь, неон на другой стороне улицы не горел, фасад огромного административного здания в это время был темен.

– Я тебе предлагал, что уеду и оставлю тебе свою квартиру. Я купил в деревне дом, надеясь, что мы будем жить там вместе. Но ты не умеешь жить без людей и заставила меня вернуться сюда. Сейчас ты говоришь, что тебе никто не нужен, но отсюда уезжать не хочешь. Значит, уеду я и оставлю тебе квартиру. Квартира очень удобная, в моей комнате можешь оборудовать себе мастерскую. Ведь ты же так хорошо рисовала!

– Я сама знаю, кем была! – сказала она со злостью. – Возможно, не была так знаменита, как другие, но со мной считались. Этого ты не станешь отрицать.

– Нет. Может быть, я и полюбил тебя за талант.

– Лучше не произноси таких слов, иначе я тебя ударю. Не надо мне напоминать, кем я была, и что именно ты меня уничтожил. Да, ты, только ты. Один ты. Из-за тебя я бросила свой дом, детей, Яна…

– Он тебя бил. Издевался над тобой. Относился к тебе как к собаке. Помнишь, как ты выглядела, когда первый раз пришла ко мне? Помнишь, почему не хотела раздеться? Потому что ты вся была в синяках. А полосы на спине? До сегодняшнего дня ты мне не сказала, чем он тебя бил.

Иоанна отвернулась от окна, улыбнулась и даже – что меня встревожило – к ней вернулось хорошее настроение. Затем выпила оставшуюся водку и поставила рюмку на стол.

– Он бил меня кабелем. Да, это было больно. Я умирала, живя с ним, он бросил меня на самое дно. Я перестала быть человеком. Но случались такие минуты, когда он поднимал меня на вершины. Ты этого не делал никогда.

Она подошла ближе.

– У тебя тоже появилось желание взять кабель в руки. Ты тоже хочешь меня ударить.

Я отошел и встал на ее место у окна.

– Нет, Иоанна. Я тебя не ударю. Возможно, это сделать необходимо. Но поверь мне, я никогда не ударил ни одной женщины. Это противоречит моей натуре. Во мне все бунтует против насилия. Я думал, что именно поэтому ты и полюбила меня.

– Ты просто слабый человек, – заметила Иоанна. – Мягкий, глупый, маленький человечишка. Ты даже не способен уйти и оставить меня здесь одну. Нет! – она ударила кулаком по столу и истерически закричала: – Ты не можешь оставить меня после всего того, что ты со мной сделал! Я не умею быть одна! Не хочу быть одна! Я убью себя, понимаешь! В один прекрасный день я перережу себе горло или выпрыгну из окна!

За окном было темно. Неон погас месяц назад, здание выглядело вымершим, как после пожара.

– Схожу в магазин и куплю что-нибудь выпить, – сказал я.

Когда я вернулся обратно, в комнате горели все лампы, стол был накрыт чистой скатертью, в подсвечнике стояла зажженная свеча. Иоанна, что-то тихо напевая, расставляла на столе рюмки.

– В нашем доме в деревне я раскрашу тебе всю стену в спальне большими красными розами, – сказала она. – Комнату наверху я сама оборудую. Тебе нужно будет поставить столик для пишущей машинки. И купить вторую машинку. Для меня. Разве это дело – постоянно нанимать машинистку. Нет, я не хочу печатать твои романы, но могу хотя бы перепечатывать письма. Их приходит все больше и больше. Это прекрасно, правда? Вчера из издательства прислали целую пачку. Почти двадцать писем. Я их все прочитала. Это после твоей «Розамунды». В основном пишут женщины лет тридцати. Они думают, что ты их хорошо понимаешь и, наверное, это правда. Ты нежный, деликатный, чуткий…