Глаза ее затуманились, она снова улыбнулась:

— А, понятно. Сила. Значит, для тебя выразить факт словами…

— Произнести их вслух.

— Произнеся их, сообщить правду, это как будто… — Она махнула рукой, зная, что все равно не сможет выразить то, что поняла.

Но Девил это сделал.

— Это как будто дать клятву вассальной верности — не только поступками, признающими власть суверена, но предложить свой меч и принять и признать, что другой обладает над тобой властью. Люди вроде меня или Люка никогда не дают этой последней, связующей клятвы, пока нас к этому не принудят. Пойти на это добровольно — против всех наших чувств, против всех правил.

— Ты хочешь сказать, что ты и Люк гораздо более… примитивны, чем остальные?

Девил хмыкнул:

— Вероятно. Точнее будет сказать, что наши инстинкты менее гибки. Каждый из нас — глава семьи. Оба мы воспитаны так, чтобы защищать все, что наше, и нас с ним воспитали в знании, что люди зависят от того, что сделаем мы.

Подумав, она согласилась с ним. Потом повернулась в его руках, и он обнял ее. Притянув к себе его голову, она прошептала:

— Значит ли это… что я властвую над тобой?

Его губы — они были совсем рядом с ее губами — проказливо скривились.

— Есть одно смягчающее обстоятельство — любовь может командовать мной, но лишь потому, что она также командует и тобой.

Гонория прижалась к нему телом и губами и предоставила ему понимать все так, как он хочет, — ей было все равно, пока эта сила властвует, пока любовь между ними есть.

Суть настоящего, отклик их прошлого и никогда не иссякающее обещание вечного.


Карета Калвертонов подъехала к главным воротам усадьбы, свернула налево на дорогу, которая заканчивалась у Хантингдона. Отсюда их путь лежал к северо-западу, через Трапстон и Корби, по наезженной дороге. Лиддингтон лежал к северу от Корби; Калвертон-Чейз находился на западе от маленького городка.

Амелия ездила по этой дороге много раз, посещая Калвертон-Чейз. Она думала о том, что в некотором смысле охватившие ее ожидания связаны с тем, что всего лишь несколько часов назад это хорошо известное ей место стало ее домом.

Остальная, главная часть этих ожиданий была связана с владельцем Калвертон-Чейза. Люк сидел рядом с ней, и всякий, взглянув на него, решил бы, что он спокоен. Но она-то знала. Она чувствовала его напряжение, тонкую сеть, в которой он пытался удержать какую-то незримую силу.

Она расслышала не все слова Девила. А то, что слышала, не поняла. Этот разговор отвлек Люка, унес его мысли куда-то далеко…

Дернув его за рукав, она спросила:

— Девил что-то заподозрил?

Люк повернулся к ней; лицо его ничего не выражало.

— Заподозрил?

— Что наш брак… что главной причиной его были деньги.

Он несколько секунд смотрел на нее, потом покачал головой:

— Нет. — В карете было полутемно, и она не могла видеть выражение его глаз. — Об этом он и не знает.

— Тогда о чем же он говорил?

Люк заколебался, но все же ответил:

— Обычное бряцание саблями, которое так любо твоим кузенам. Ничего серьезного.

Он замолчал, думая о том, осмелится ли коснуться ее, и тут же ладонью приподнял ее подбородок. И напомнил себе, что теперь она принадлежит ему.

И обнял ее за шею и привлек к себе. И поцеловал.

Ему удалось обуздать себя настолько, что поцелуй получился легким. Он коснулся губами ее лба.

— Ты не устала — не утомилась от улыбок, смеха, не измучилась, изображая из себя счастливую новобрачную? Ты должна была бы устать.

Она смотрела на него улыбаясь. И, не успев подумать, он пробормотал:

— Спасибо.

Улыбка наполнила ее глаза светом простой радости и восторга, в которых ему захотелось утонуть.

— Кажется, все прошло очень хорошо. — Она положила ладонь ему на грудь. — Именно так, как мне хотелось, — без всякой суеты и нарочитости, все было просто.

Ему-то казалось, что ничего простого там не было. Он через силу улыбнулся:

— Я рад, если ты тоже рада. — Он посмотрел на зеленые поля, мимо которых они проезжали. — Нам ехать еще четыре часа. Прибудем на место около семи.

Глаза их встретились, он наклонился и коснулся губами ее век.

— Отдохни. — И прошептал: — Вся прислуга будет ждать нас, когда мы приедем, и обед тоже будет нас ждать.

Он напомнил об этом скорее самому себе, чем ей, но она кивнула и, послушно закрыв глаза, положила голову ему на грудь. Это простое согласие с его словами как-то ублажило его более примитивную часть — ту часть, с ко торой он тем ближе знакомился, чем больше времени прово дил с Амелией.

Он думал о том, что ей следует отдохнуть перед брачной ночью.

Она и правда очень устала, как он и предположил, и сразу погрузилась в сон.

А он смотрел в окно, предавшись тоске, которую сам до конца не мог понять.

Чувствам таким сильным, что они могли властвовать над ним.


Амелию разбудило прикосновение губ Люка. Она открыла глаза и огляделась.

— Мы только что въехали в ворота, — сообщил он.

Это означало, что у нее есть минут десять на то, чтобы привести себя в порядок. Неохотно покинув тепло его объятий, она выпрямилась, потянулась, поправила лиф платья и расправила юбку.

Лиф у нее был аккуратно застегнут; Люк не сделал ни одного вольного движения с тех пор, как они обвенчались.

— Мы почти приехали.

По его голосу никак нельзя было понять, о чем он думает и что чувствует, если он вообще о чем-то думал или что-нибудь чувствовал. Но его предупреждение заставило ее пересесть и выглянуть в окно, чтобы увидеть то, что ей хотелось увидеть.

Ей хотелось насладиться зрелищем своего нового дома, просторного здания из камня, слегка позолоченного закатными лучами, спрятавшегося внизу под косогором. Сначала дом был видим из окна кареты, пока дорога шла по противоположному склону неглубокой долины — специально, чтобы дать гостям возможность оценить спокойную красоту Калвертон-Чейза, прочного, изящного дома, расположенного среди чудесного красивого ландшафта.

Поля вокруг дома были еще зелены, их мерцающий цвет медленно таял в тени, по мере того как солнце садилось и меркнул свет. Дом сверкал в сумерках, как драгоценный камень светится изнутри, обещая тепло страннику и тем более тому, кто возвращается под его сень.

Длинный и большой, в два этажа, с мансардными окнами под крышей; фасад классический, с двумя колоннами, поддерживающими главный портик. Но при этом фасад не прямой, а слегка вогнутый — длинные восточный и западный флигели дугами выдвинуты вперед, к аллее.

Дом простоял не одно столетие; центральная часть строилась и перестраивалась много раз, прежде чем к ней были пристроены эти флигели.

За восточным флигелем простиралась темная зелень деревьев — старое поместье, теперь утопающее в лесу. К западу лежали поля домашней фермы, среди кустарника виднелись крыши конюшен и амбаров. Невидимые сейчас, за домом располагались симметричные лужайки и регулярный парк. Глядя из окна кареты, Амелия думала о них — думала о тех часах, которые провела там в прошлом, но быстро обратилась к будущему — она думала о своих мечтах, воплощенных в доме, находившемся перед ней; вот где она осуществит свои мечты.

Люк тоже смотрел из-за ее плеча, смотрел на дом — свой дом. Приглядевшись, он убедился, что черепица на западном крыле починена, а стена, поврежденная упавшим деревом почти десять лет назад, аккуратно залатана. Это зрелище неожиданно растрогало его; все теперь выглядело так, как было, когда он увидел это впервые, еще когда был жив дед.

Непорядок времен отца был уже отчасти исправлен по его приказу, который он выслал в тот же день, как только узнал о своем богатстве, — в день, последовавший за рассветом, когда он дал согласие жениться на Амелии. Он взял ее в жены и теперь посмотрит, какое будущее они смогут построить.

Вместе. Здесь.

Он перевел взгляд на нее; чувство собственности, охватившее его, сбивало с толку. Когда дорога снова повернула и стала спускаться в долину среди деревьев, Амелия вздохнула, по-прежнему глядя в окно, лицо у нее было взволнованное и нетерпеливое.

Карета прогромыхала по каменному мосту, пересекла отрог холма и двинулась по длинной извилистой дороге, ведущей к дому.

Через пять минут они остановились перед подъездом особняка.

Предсказания Люка оправдались — не только домашняя прислуга, но и те, кто работал в саду, на конюшнях, на псарне, выстроились у крыльца, чтобы приветствовать молодых. Грум открыл дверцу кареты и опустил подножку; Люк сошел вниз, и собравшиеся приветствовали его криками.

Он им улыбнулся. Потом помог выйти из кареты Амелии. Когда она встала рядом с ним, держа его за руку, крики стали еще громче. Высоко взлетели шапки — все радостно улыбались. Люк заметил тучи, собирающиеся на горизонте, закрывающие летние сумерки, и повел Амелию к дому. Коттслоу и миссис Хиггс выехали из Сомерсхэм-Плейса сразу же после окончания брачной церемонии, чтобы убедиться, что все сделано как полагается, и встретить новобрачных в их новой жизни.

Люк улыбнулся, когда миссис Хиггс с некоторым трудом поднялась из глубокого реверанса; он передал ей Амелию. Сам же вместе с Коттслоу пошел следом, пока миссис Хиггс представляла Амелии всю домашнюю прислугу, после чего Коттслоу взял бразды правления в свои руки и представил новой хозяйке всех тех, кто работал вне дома.

Долгий ряд встречающих кончался на верхней ступеньке крыльца, где какой-то юнец старался удержать пару восторженно рвущихся с поводка породистых гончих. Когда Люк подошел, собаки завиляли хвостами и жалобно заскулили.

Амелия рассмеялась и остановилась, глядя, как Люк гладит собак, а они радостно лижут ему руки. Когда собаки успокоились, она дала им обнюхать свои руки. Она помнила обеих. Пэтси — Патриция из Оукема — была матерью целой собачьей своры и всей душой предана Люку; Морри — Моррис из Лиддингтона — был ее старшим сыном и чемпионом этой породы.

Пэтси приветственно фыркнула и потерлась головой о руку Амелии. Чтобы не отстать от матери, Морри фыркнул погромче и принялся подпрыгивать. Люк дал команду, и Морри притих, зато начал вилять хвостом и задом так неистово, что чуть не сбил с ног юношу.

— На псарню, — приказал Люк голосом, не допускающим возражений. Обе собаки грустно вздохнули и подчинились; юноша с облегчением их увел.

Люк протянул руку.

Амелия вложила в нее свои пальцы, и он с торжествен ным видом повернул ее лицом к собравшимся.

— Это ваша хозяйка — Амелия Эшфорд, виконтесса Калвертон!

Раздался оглушительный рев; Амелия вспыхнула, улыбнулась, помахала рукой, потом повернулась и позволила Люку себя увести и, переступив через порог, вошла в свой новый дом.

Прислуга тут же пошла за ними. Они стояли в просторном холле и слушали доклад миссис Хиггс.

— Я отложила обед до половины девятого, милорд, миледи, поскольку не знала, когда вы прибудете. Я правильно сделала?

Люк кивнул. Он посмотрел на Амелию и поднес к губам ее руку.

— Хиггс проводит тебя наверх. — Он помолчал и добавил: — Я буду в библиотеке — приходи ко мне, когда будешь готова.

Она с улыбкой склонила голову, и он отпустил ее.

Он стоял в холле и смотрел, как она поднимается по лестнице, увлеченно о чем-то беседуя с экономкой. Когда она исчезла из виду, он отправился в библиотеку.

Он предпочел бы сам проводить ее наверх, в их комнаты, но тогда обед, приготовленный Хиггс, пропал бы, а у его слуг была бы богатая пища для сплетен, подмигиваний и понимающих ухмылок.

Впрочем, это его не пугало.

Держа в руке стакан с бренди, Люк стоял перед высоким окном библиотеки и смотрел, как темнеет небо на западе. Набегала летняя гроза — его арендаторы порадуются. Вдалеке сверкнула молния.

Он выпил бренди, не сводя глаз с клубящейся массы грозовых туч, в которых чувствовалась буйная сила — такая же, что бушевала в нем. Отвернувшись от окна, он подошел к камину и уселся в кресло. Ему не хотелось думать о том, что будет дальше. Чувство, не совсем подвластное ему, но и не совсем неподвластное, преследовало его. Словно какая-то его часть, с которой он никогда не встречался раньше, — какая-то часть, которую он не знал, двигала им. И он был беспомощен перед ней.

Он мог контролировать свои поступки — но не мог изменить результат. Он мог указать путь — но не конечную цель.

Рассудок остерегал его, но некая глубоко запрятанная часть его сознания радовалась, словно закидывала голову и смеялась над опасностью, ей не терпелось вкусить неизведанное, беззаконное, ничем не сдерживаемое неистовство, испытать обещанный восторг.

Он еще выпил и отставил стакан.

— Слава Богу, что она уже не девственница.

Он все еще сидел, вытянув ноги, когда дверь отворилась и вошла Амелия. Он повернул голову, заставил себя не двигаться, пока она шла к нему по длинной комнате.

Она переоделась в платье из бледно-зеленого шелка, нежного, как первые листочки, покрытые весенней росой. Шелк ласково облегал ее фигуру, низкий вырез открывал грудь, тонкую кожу ключиц, нежный изгиб шеи. Ее золотые локоны были высоко зачесаны; отдельные прядки развевались над ушами. Она не украсила себя никакими драгоценностями, кроме обручального кольца, которое он надел ей на палец утром. В большем она и не нуждалась. Она остановилась у другого кресла, глядя на Люка, и свет от канделябра на каминной полке упал на нее. Ее кожа сияла, как жемчуг.