Но вскоре ей стало не до улыбок: к пленникам направлялся Аристов.

– Эх, не знали мы своего счастья! – тяжко вздохнул князь, не заботясь говорить тише. – В былые-то времена каждый жил в своем кругу, имел общение с людьми, равными себе по рождению, а не братался со встречным и поперечным. В иное время я мимо этого человекоядца и пройти погнушался бы, а нынче разговаривать с ним принужден!

Лицо Аристова, только что сиявшее довольством, изменилось, как по дьявольскому мановению. Словно черная желчь ударила ему в голову и помутила разум, заставив броситься на князя с криком:

– Держите ему голову!

Два дюжих пугачевца повиновались беспрекословно, оттолкнув Елизавету и сдавив горло князя будто в тисках. Задыхаясь, он открыл рот; высунулся язык. Аристов схватил саблю – Елизавета закричала страшно…

Аристов, не замахиваясь, чиркнул лезвием возле самых губ князя и с брезгливым торжеством стряхнул на траву какой-то красный комок. Князь глухо стонал, захлебываясь кровью, и Елизавета поняла: Аристов отрезал ему язык за неосторожное слово! И тут же изверг подтвердил эту невозможную, страшную догадку:

– Пусть и остался ты злоустым, старый дурак, но злоязыким тебя уже никто не назовет!

Толпа волновалась, не видя толком, что делают с пленными, но чуя кровь и беду даже издали, как животные чуют пожар. На вопль Елизаветы отозвалось несколько женских и детских слезных кликов. Кто-то бросался наутек, да пугачевцы хватали беглых и снова заталкивали их в толпу.

Впрочем, Елизавета ничего толком не видела и не слышала, кроме князя, который выхаркивал кровавые пузыри, пытаясь что-то сказать, но мог исторгнуть только яростное мычание. Горели, горели ненавистью глаза его! Смахнув кровь с губ, он вскинул свою окровавленную руку и ткнул ею в Аристова, который со злорадной усмешкой склонился над ним, ткнул прямо в лоб – да так, что кровавый след от его пятерни запечатлелся на этом лбу, словно Каинова печать.

Новая волна злобы помутила разум Аристова.

– Держите его! – вновь закричал он, и Елизавета не успела охнуть, как сверкнула рядом сабля и обрушилась на плечо князя.

Страшный крик сотряс окрестности и отозвался, точно эхо, воплем толпы, и Елизавете на миг почудился в этом общем крике голос дочери, но все это, конечно, был бред, а явью был залитый кровью Михайла Иваныч, упавший на траву… Рядом нелепо, ненужно валялась его рука, отрубленная почти по плечо.


Аристов стоял, глубоко дыша, словно наслаждаясь сладким запахом крови; а глаза его сплошь затекли чернотой расплывшихся зрачков – глаза безумца! И Елизавета понимала: он не остановится, пока не замучит князя до смерти. Любимого деда Алешки и Маши, отца Лисоньки. Отца Алексея!

Даже не дав себе мгновения поразмыслить, она бросилась в ноги разбойнику.

Тот отшатнулся было, но тут же искривил рот усмешкою: гордая барыня лежала пред ним во прахе, униженно моля:

– Помилосердствуй, ради господа бога! Пощади! Ты уже отомстил ему за злое слово и дерзкий поступок – прости ж его! Он старик. Оставь его, оставь! Позволь мне перевязать его!

Аристов молчал, покусывая губу. Глаза его померкли, взор сделался спокойнее: возбуждение утихало. Елизавета поняла, что он уже слышит ее слова, и вновь взмолилась:

– Он истечет кровью, если не перевязать его раны.

Аристов задумчиво кивнул, и Елизавета метнулась к старику. Не обращая ни малейшего внимания на столпившихся кругом мужиков, она задрала подол и, распустив завязки нижней юбки, стащила с себя льняное полотно. Надкусив шов, с трудом порвала крепкую ткань на полосы.

Из плеча князя все еще била кровь, торчали острые осколки кости, свисали клочья кожи и мышц. Подступившая тошнота заставила содрогнуться, однако Елизавета не отвернулась, а принялась стягивать плечо князя тугим жгутом, останавливая кровь, зажимая пальцами порванные сосуды… Наконец перевязка была закончена, и хотя кровь еще просачивалась сквозь всю толщину льняных накладок, Елизавета знала: кровь вот-вот остановится.

Князь лежал без сознания, и это было для него благо. Сейчас бы его унести в постель, приложить к плечу лед, дать лекарств, призвать хирурга, который зашил бы рану! А если удастся уговорить этого безумца? Может, он уже натешил кровью свою лютую душу?

Она с мольбою подняла глаза и наткнулась на взгляд Аристова – не злой, а как бы любопытствующий – вселяющий надежду?..

Слова не шли с языка – она с немой мольбою простерла к нему руки.

– Сколько у тебя таких юбчонок, красавица? – усмехнулся Аристов; и Елизавета безотчетно улыбнулась в ответ, не понимая и не веря тому, что слышит:

– Что?..

– Юбчонок, говорю, сколько? Ежели все раны перевязывать станешь, какие я ему нанести намерен, скоро останешься в чем мать родила!

Глаза Аристова похотливо блеснули, и Елизавета, словно защищаясь, скрестила руки на груди, но тут же опустила их, поднялась с колен, неотрывно глядя на Аристова:

– Если меня возьмешь, его отпустишь ли?

– Отойдите-ка, – небрежно мотнул Аристов головою, и пугачевцы неохотно попятились.

– Чтоб тебя разок взять, мне твоего согласия и не надобно, – проговорил Аристов, не отводя от нее взора, и Елизавета, к своему изумлению, увидела, как смягчаются его маленькие жестокие глаза. – Откроюсь: мы уходим из села, отступаем. Михельсоновы[12] части теснят! – И вскинул руку, гася искру надежды, вспыхнувшую в ее взгляде, добавил: – Однако я помилую сего старика и деревню жечь не стану, если ты сама пойдешь со мною – по своей воле и навсегда.

Елизавета растерянно моргнула. Что это он такое говорит? Как осмелился, паскудник? А дети? А муж возлюбленный!.. И тут же она едва не стукнула себя по лбу с досады. Да что угодно можно ему посулить – такая клятва недорого стоит в глазах господа! Наобещать – даже проще, чем отдаться его похоти. Надобно увериться в безопасности князя, а там только ее и видел Аристов!

Глаза Елизаветы жарко блеснули, и от этого взгляда Аристов весь залоснился, заиграл, будто новенький грош. Он робко потянулся взять ее за руку, и Елизавета внутренне скрепилась перед этим омерзительным прикосновением, как вдруг кто-то, тяжело топая, подбежал к ним и с маху так ударил Аристова по руке, что тот вскрикнул от боли. Повернулся взглянуть на обидчика – да так и застыл с открытым ртом!

Елизавета тоже обернулась, однако увидела не грозного великана, как можно было бы ожидать по виду перепуганного Аристова, а дородную бабу – про таких говорят: «Поперек себя шире» – с грубо нарумяненным, несвежим лицом и косо сидящей на голове кичкою[13]. При этом она была одета как девка: в сарафан, туго перехваченный под дебелой грудью, и рубаху, ворот которой врезался в жирную шею.

– Ах ты, змеиный выползень! – взревела молодка. – Очно только и знаешь, что мне подол задирать, а заочию другую обсусолить норовишь?!

Наверное, это и есть та самая Акулька, которая привела Аристова в Ново-Измайловку, догадалась Елизавета. Бог ты мой! И перед гневом такого чучела сникает, даже как бы уменьшается Аристов, – словно проколотый рыбий пузырь!

Елизавета брезгливо передернула плечами и, отвернувшись, склонилась над все еще беспамятным князем. Она едва успела коснуться его лба, покрытого тяжелой испариной, когда сильный рывок заставил ее выпрямиться.

– Охти мне! А эту версту коломенскую ты где откопал? – пренебрежительно озирая Елизавету, которая и впрямь была гораздо выше ее ростом, пропела Акулька.

И Аристов, стоя пред нею чуть ли не навытяжку, отрапортовал:

– Это же дочерь князева, я ее вместе с отцом…

– Погоди-ка! – перебила Акулька, изумленно глядя на Елизавету. – Погоди, голубок!

Маленькие ее глазки, наливаясь злобным торжеством, чудилось, выползали из-под набрякших век.

– Князева дочка, говоришь? Лизавета Михайловна, княгиня Рязанова? Да ведь не она это!

– Ну как же, как же? – закудахтал Аристов. – Я ее в барском доме пленил. Говорит, мол, все утекли, а она по нездоровью, мол, после родин…

– Умолкни! – рявкнула Акулька.

Аристов умолк, словно подавился.

– Это не дочь князева, а сноха его, по первому мужу – графиня Строилова из Любавина, что близ Нижнего. Чего слюни распустил, олух царя небесного? Думал, пред тобою белая лебедушка, а это – ворониха черная, у коей и клюв, и когти в кровище. Душегубица она своим крестьянам, каких мало!

От изумления Елизавета даже не испугалась. Ведь эта Акулька бесстыдно клевещет на нее. Но почему, зачем? Только ли из ревности за этого перепуганного недомерка? Нет, какое-то зло таит она на Елизавету – давно таит, такое сильное, что готова на смерть ее обречь. И, кажется, ей сейчас это удастся.

Словно завороженная, смотрела Елизавета, как, зловеще поблескивая, ползет из ножен сабля Аристова, на которой не высохла еще кровь князя, и сжала свой венчальный крест, скомкав на груди платье… но тут хор пронзительных голосов разорвал гробовую тишину, воцарившуюся было на площади:

– Медведь! Медведь!

* * *

Какой еще медведь? Что это за шутки?!

Народ разметал пугачевцев-охранников, рассыпался в проулки, но никакого медведя Елизавета не видела – видела только высоконькую девочку, которая, путаясь в слишком длинном сарафане, бежала через площадь, а следом, охая и всплескивая руками, не поспевал Силуян. Волосы девочки были забраны в тугую, длинную косу, и потрясенная Елизавета не тотчас узнала дочь, а узнав, только и могла, что обхватить ее, прижать к себе… Она была так изнурена переживаниями, что не нашла сил оттолкнуть Машу как чужую, притвориться – пусть ради ее спасения. Силуян набежал, встал рядом, тяжело, сокрушенно вздыхая:

– Ох, неладно! Ох, как неладно!..

Да, поздно, поздно было притворяться. Востроглазая Акулька, вмиг все смекнув, расхохоталась, подбоченясь:

– Вот и графинюшка молодая Строилова тут как тут! А право слово, сарафан ей пристал! Может, и правда баяли: не граф Валерьян ей батюшка, а Вольной-атаман?

Елизавета невольно вскрикнула при звуке этого рокового для нее имени, а Маша недоумевающе, растерянно взглянула на мать. И тут же глаза ее, скользнув в сторону, расширились от ужаса, и она завизжала так пронзительно, что у Елизаветы подкосились ноги, и она так и села, увлекая за собою дочь. И, глядя поверх ее головы, она увидела нечто такое, что и впрямь могло пригрезиться лишь в кошмаре.


Медведь… да, верно, медведь – огромный самец с бурой, лоснящейся, сыто нагулянной шерстью переваливался вдоль по улочке то на двух, то на четырех лапах, бросался вправо-влево, с хриплым ревом взмахивая когтистой лапою, и от его ударов люди падали замертво, обливаясь кровью. Вот он увидел ражего пугачевца, который, подвывая от страха, вжимался за угол избы, выталкивая вперед себя бабу с ребенком, которые пытались спрятаться здесь прежде его, но принуждены были уступить праву сильного. Медведь, взревев, кинулся к избе, отшвырнул, будто ненужную, крестьянку вместе с дитем, а пугачевца толкнул так, что он врезался затылком в обоконки[14]. Огромная когтистая лапа скользнула по лицу и груди смутьяна – и тот упал, обливаясь кровью, а медведь, не обращая ни малого внимания на обеспамятевшую бабенку, ринулся вперед.

Вот он поднялся в дыбки: мелькнуло белое пятно на груди; задрал голову, принюхиваясь, осматриваясь, – и тяжело, вразвалку пошел на группу людей, замерших посреди площади.

– Меченый! С пятном! Меченый – бешеный! – тоненько взвизгнул Аристов, отмахиваясь от надвигающейся на него бурой глыбы. – Господи, помилуй!

Силуян толкнул Елизавету с дочерью прямо на недвижное тело старого князя, а сам упал сверху, прикрывая их. Но Елизавета выпросталась из его крепких рук, уставилась на медведя, не веря – и все же отчаянно желая поверить догадке, промелькнувшей у нее, когда она осознала, что зверь не тронул ни одного крестьянина: жертвами его пали только пугачевцы. И тут она враз все поняла… Меж кривых когтей зверя, в правой лапе, поблескивало лезвие ножа!

Выходит, не медведь это, а человек, одетый в медвежью шкуру, точь-в-точь как тот стародавний помещик, о котором рассказывал князь. И существовал на всем белом свете только один человек, способный на такую проделку: старый медвежатник Вайда!

Елизавета даже прикрыла рот ладонью, чтобы невзначай не окликнуть, не выдать его. И тотчас невольно содрогнулась, услышав рядом пронзительный визг Акульки:

– Это не медведь! Это цыган! Цыган!

«Откуда она всех нас знает?!» – мелькнула у Елизаветы недоумевающая мысль. И она резко повернулась к Акульке, чтобы сейчас, сию же минуту заткнуть рот предательнице, но та вдруг выхватила из-за пояса ошарашенного Аристова заряженный пистолет и выстрелила из обоих стволов прямо в белое пятно на груди медведя – он-то был уже в двух шагах…

Зверь совсем по-человечески прижал левую лапу к груди – кровь брызнула, пятная белую и бурую шерсть, – какое-то мгновение стоял, покачиваясь, чуть не падая, а потом тяжело, всем телом подался вперед – и рухнул, успев-таки достать правой лапой с привязанным к ней ножом предательницу Акульку.