Но это еще не конец. Мне еще предстоит просторный нижний зал с охотничьими трофеями на стенах. На меня будут взирать стеклянными глазами мертвые рогатые, клыкастые головы. А впереди выложенный щербатым булыжником двор, необъятный, залитый светом. Там, нетерпеливо позвякивая сбруей, переступают с ноги на ногу лошади. Дверцы экипажа распахнуты, подножка опущена. Там меня поджидает призрак. Мадам Аджани. Сурово подобран рот, глаза клеймят и жалят. Мое приближение – это шествие проклятой души по кругам ада. Каждый шаг мне дается все тяжелее. Твердость камня под ногами обманчива, я увяз в нем, как в глине. И проваливаюсь все глубже. Ухожу под землю, как и положено грешникам, чье прощение не под силу даже Господу Богу. За один шаг до экипажа я проваливаюсь по самые плечи. Только Мария еще удерживает меня у самой поверхности, не давая захлебнуться и пойти ко дну. Мадам Аджани выхватывает ее у меня из рук.

– Негодяй, висельник, – слышу я свистящий шепот. Воздух с шелестом проходит сквозь ее редкие зубы, через суетливое отверстие рта, чтобы брызнуть проклятием. – Будь ты проклят! Язычник, филистимлянин! Гореть тебе в аду. О дочери думать забудь. Нет ее у тебя! Нет!

– А вот это не вам решать, благородная госпожа.

Это голос Анастази. Она успела подойти и стоит за моим плечом. Последние слова она произносит с нескрываемой иронией.

– Как решит ее высочество, так и будет, – холодно, почти с угрозой добавляет придворная дама.

Как волшебно действуют эти слова – ее высочество. Ярость на лице моей, увы, родственницы сменяется раболепной почтительностью. Она сразу становится меньше ростом, и стальная спица гнется, опустив плечи.

– Садитесь в карету, – приказывает Анастази. – И девочку не потревожьте.

Лакей помогает мадам Аджани влезть на подножку. Она путается в своей юбке, спотыкается. Темнокудрая головенка мотается у ее локтя. Мои свежесрезанные кровоточащие ткани отзываются нервным подергиванием. Я не отрываю взгляда от этой головенки. Макушка у нее повлажнела, волосики слиплись. И лежать ей так неудобно. Я слежу, ловлю каждый жест, каждое движение. Вот бабка устроилась на бархатной скамеечке, повозилась, поерзала по мутному шитью тощим задом, расправила юбки. Выпрямляется и бросает на меня едва ли не торжествующий взгляд. Мария дышит ровно, я еще успеваю заметить, как шевелится прядка волос на щеке. Но это уже последнее. Лакей захлопывает дверцу. Влезает рядом с кучером на козлы. Свист бича, скрип, и снова поворот огромного заднего колеса. Карета, разворачиваясь, делает круг. Лошади теснятся в упряжи, в разнобой перебирают ногами. Нетерпеливо храпят. Карета чуть клонится набок. Но тут же выравнивается. Огромное заднее колесо вращается все быстрее. Золоченых спиц уже не видно.

Я слышу крик. Пронзительный, детский. Он доносится из той удаляющейся, грохочущей коробки. Мария! Она испугалась. Она кричит от ужаса. Девочка моя…

Меня бросает вперед не разум, но мигом взорвавшееся сердце. Я не размышляю над тем, смогу ли я догнать экипаж, смогу ли остановить. Я только подчиняюсь горячему вихрю. Из самых недр, из сердцевины. Подчиняюсь инстинкту зверя, что слышит крик своего детеныша. Но меня останавливают. Оказывается, кто-то предусмотрительно приставил ко мне двух лакеев, которые для начала держались в отдалении, но в нужный момент приблизились. Меня грубо ставят на колени, выворачивают руки. Мне не шевельнуться. Я снова слышу крик, уже приглушенный, жалобный. Рвусь с отчаянием пойманного волка, изгибаюсь, чтобы дотянуться зубами, схватить, куснуть… Но усилия мои тщетны. Меня держат крепко. Я беспомощен. Карета удаляется, грохочет по мосту через ров и вскоре исчезает.

Над ухом взволнованный голос придворной дамы.

– Геро, успокойся, не надо. Завтра же я пошлю в Париж своего человека. И каждый день буду посылать. Ты будешь знать все, что с ней происходит. А сейчас успокойся. Успокойся. Ты ничем ей не поможешь. И себя погубишь.

Пот заливает мне глаза. Красная пелена, удушье. Мое тело еще в броске, еще догоняет удаляющийся экипаж. Но за коротким взрывом уже стелется дымная пелена. Я чувствую усталость. Разочарование и подавленность. След потерян, и обезумевший зверь потерянно кружит на месте. Лапы заплетаются, тускнеет взгляд. Вот он уже, тяжело дыша, валится на бок. Блестит вывалившийся язык.

Я медленно поднимаюсь с колен. Мое тело потеряло напряженную, пугающую упругость, и меня никто не держит. Анастази быстрой, невнятной скороговоркой продолжает увещевать, будто извиняясь сразу за всех – за весь мир, за судьбу, за Бога. Я не прислушиваюсь, покорно иду к двери. Сейчас она закроется за мной, и одному Богу известно, удастся ли мне когда-нибудь увидеть небо.

* * *

Герцогиня отвернулась. Она тяжело дышала, и сердце бешено колотилось. Явление необычное, ибо она с детства не отличалась чувствительностью. На ее глазах разъяренная толпа волочила по мостовой обезображенный труп маршала д’Анкра, с балкона ратуши она наблюдала казнь заговорщиков на Гревской площади, а в садах Фонтенбло она видела жестокую схватку на мечах. В Париже она видела стихийный бунт черни, слышала чавкающий звук опустившейся на чей-то затылок алебарды, участвовала в травле оленей, рассматривала бьющуюся в агонии лошадь, чьи потроха тянул за собой издыхающий кабан. Она видела достаточно смертей и крови и не знала дрожи брезгливости, не испытывала дурноты. Она знала, что мир отвратительно, неприглядно жесток и кровавое месиво из отрубленных пальцев и кишок – это вечная его составляющая, естественная изнанка. Но эта возня во дворе, треск ткани и хриплый стон вдруг оглушили ее. Она не хотела, чтобы он страдал, не хотела, чтобы с его локтей и колен вновь была содрана кожа, не хотела, чтобы он вновь испытывал боль, вновь был унижен. К счастью, когда она осмелилась вернуться к окну, внизу, на раскаленном от полуденного солнца дворе, все уже было кончено.

Часть вторая

Глава 1

Это случилось с ней впервые. Она испытывала нечто совершенно иное, отличное от прежних оценок рода человеческого. Она была благодарна смертному, мужчине. Ей хотелось выразить эту благодарность немедленно, нанести эту благодарность на полотно, как жирную несмываемую отметину, соорудить из нее не то клетку, не то ловушку и возвращаться за этой благодарностью, как за оговоренным ранее процентом.

* * *

Я больше не твой муж, Мадлен. Я тебе изменил.

Утром она дарит мне перстень. Стягивает со среднего пальца и одевает на мой мизинец. Кольцо с огромным синим камнем.

– Сапфир, – шепчет она. – Под цвет твоих глаз.

Этот камень – целое состояние. Я никогда не видел таких, даже считал их выдумкой. За что этот камень достался мне? Не продал ли я за него свою душу?

Она пришла ко мне в ту же ночь. После заключения сделки, после исполнения обязательств все гораздо проще. Не имеет смысла тратить время даже на смехотворное обольщение. Мне достаточно приказать. Для меня это тоже проще. Не нужно уговаривать себя, спорить, выдвигать аргументы. Все уже решено. Достаточно оставить тело в залог, а самому отправиться в прошлое. Свое настоящее я соскребаю со стены сознания, как неудавшуюся фреску. На штукатурке уже проступает фигура, я узнаю запах волос и вкус ее губ, фигура будет проступать все ярче, слой за слоем, но у меня есть право на нее не смотреть. Я мысленно поворачиваюсь к ней спиной, а свою память, словно якорь, погружаю в прошлое, цепляясь за неровность, излом прожитого дня.

Я все еще там, во дворе. Я слышу голос дочери и стук колес. Все повторяется. Моя память, будто обезумевший художник, делает один и тот же набросок в сотый, в тысячный раз. Моя дочь на руках мадам Аджани… подножка… дверца. Колесо набирает ход, колесные спицы гонятся друг за другом, сливаются. Скрип деревянного обода. Рывок. Вскрик. Сюжет обрывается. Лист скомкан и брошен. Но под нервной, мечущейся рукой оживает новый. Мелкие, прорастающие детали. Брусчатка под колесом, чуть провисший на сторону кузов, мазок высохшей грязи, смятая ливрея лакея, и снова крик. В отличие от сменяющихся подробностей, крик неизменен. Он не распадается, не слабеет. Он накладывается один на другой и звучит как хор. Моя дочь взывает о помощи, а я бессилен. Я беспомощен. Неподвижен. Мне даже руки не поднять.

Этот крик оглушает меня и сводит настоящее до бесцветного пятна. Герцогиня уже здесь, но я уделяю ей такую ничтожную толику своего внимания, что она предстает мне, будто водяной знак на стене. Крик в голове поглощает все чувства, попирает их, он насыщается страхом, отчаянием, отвращением и нежностью. Он объемен, обладает весом и перспективой. А герцогиня – это несколько безликих цифр. Ободранная до костей пифагорова азбука. Я все знаю про нее. Это легко. Ибо мой оголенный, обездоленный рассудок не обременен чувством. Он мертв и потому бесстрастен.

Вот она смотрит на меня. Смотрит совсем не так, как смотрела на меня, когда я стоял посреди ее гостиной, желая оскорбить своей наготой. Мои качества и категории изменились. Я уже продан, я вещь. Прежде я был всего лишь выставлен на продажу, и она только оценивала меня, примерялась. А теперь я ее собственность. Именно так она на меня и смотрит. Взглядом владельца. Она не спешит, ибо знает, какова моя кожа на ощупь. Подобно творцу, оттягивает миг вмешательства. Наслаждается. Она победила. Ее триумфальный обоз, звеня литаврами, громыхая цепями, под крики глашатаев тащится по Марсову полю, мимо Форума, к Палатинскому холму. Конец процессии теряется где-то в Италийской Галлии, а начало давным-давно скрылось за горизонтом. Сама она распалась на множество самосознающих крупинок и поселилась в каждом из танцующих, полупьяных зрителей. И она же взирает на себя с трибуны. Она женщина, ей некуда спешить. Ее главный восторг, блаженный тлеющий экстаз заключен в прологе. Будь на ее месте мужчина, я был бы уже давно изнасилован. Но женщина поглощает медленно, как зыбучий песок или трясина, переживая содрогания жертвы через многократный восторг. Мужчине этот восторг недоступен, он слишком нетерпелив.

Герцогиня касается моей ступни и зачем-то всеми пальцами охватывает мою щиколотку. Как будто ей стал нестерпимо интересен размер. Слишком тонкая? Или, наоборот, слишком массивна?

Все еще сомневается в качестве? А может быть, отождествляет себя с кандальной цепью? Именно там, на щиколотке, закрепляется ударом молота кольцо. Меня уже заковывали по рукам и ногам. Там даже остались отметины, не такие яркие, как на руках, но все же есть. Возможно, она воображает свою власть, как невидимые путы, которые меня держат? Похоже на то. Потому что другой рукой она сжимает мое запястье. Этими путами объясняется моя неподвижность, совершенно неуместная при подобных обстоятельствах. Я не расслаблен и не безразличен. Я напряжен, мои жилы как струны. Я даже возбужден. И мое возбуждение нарастает. И все же я не делаю попытки шевельнуться. Эти путы тяжелее, чем каторжные колодки. Герцогиня проводит рукой по моему телу и ловит пробежавшую дрожь. Это все еще упоение собственника. Затем наклоняется и ведет языком от ключицы по горлу вверх, старательно, как собака. Опять эта сладострастная греховная ярость. Мое желание состоит в равных долях из чувственности и отвращения. Я хочу ее убить и в то же время страстно ее желаю. Схватить и подчинить себе. Я кусаю губы, чтобы сдержаться. Она чувствует движение и подается ко мне.

– Какой же ты красивый. И как молод, как желанен. Твоя кожа все равно что кожа ребенка и пахнет… миндалем. Это потому, что ты невинен. Да, да, я помню, что у тебя была жена и есть дочь. Но это ничего не значит. Пусть даже сотня жен! И сотня детей. Ты все равно невинен, ибо душа твоя – душа праведника. Ты целомудрен и пахнешь цветами. Как праведники. Ах, какое же это блаженство – обладать праведником.

Я сразу чувствую ее тяжесть, белокурые волосы покрывают мне лицо, она дышит мне в щеку, едва касаясь губ кончиком языка, откидывает голову и стонет. Этот стон подобен триумфальному кличу. Меня обдает жаром, и я помимо воли отвечаю ей тем же. Она не шевелится, чтобы продлить мою муку, мое пленение. Зверь сладострастия готов меня пожрать, и я, завороженный, призываю его, я хочу быть пожранным, хочу погрузиться в бездну первозданного хаоса и довериться древним языческим божествам, которым люди поклонялись среди трепещущих сердец и дымящихся внутренностей. «…и поклонились зверю, говоря, кто подобен зверю сему? И кто может сразиться с ним? …И дано было ему вести войну со святыми и победить их…»21 Зверь вонзает когти, и яд струится по жилам, смертельный и сладостный. Я подаюсь ему навстречу, я кричу с передавленным, иссохшим горлом.

– Нет… нет… не надо…

Это только шепот. Я уже ослеп и наполовину съеден.

Она ловит губами мой стон, пробует на вкус мольбу.

– Еще, еще, – требует она. – Попроси еще. Мне нравится, когда ты просишь.

Я слышу смех и хриплый булькающий рык зверя. Погибель! Вечная безвозвратная погибель.