Ирен Адлер - Собственность бога

Но тут она внезапно скатывается с меня и тоже корчится и хрипит.

– О Боже! Боже!

И дробно бьет меня коленом в бок, пихает локтем, кусает в плечо. Когда все стихает и дыхание ее выравнивается, герцогиня касается моей щеки и произносит:

– Ты опасен, мальчик. Ты сводишь с ума.

Со мной происходит то же самое, что и в прошлый раз. От волнения, отчаяния, страха перед выходящим из вод зверем разрядки не наступает. Я чувствую только тупую боль. Оскорбленный, поруганный дух сам когтит плоть железным крюком возмездия. Если бы я мог уснуть… Она, будто хмельная, продолжает что-то шептать. Я закрываю глаза, и мою голову вновь заполняет крик. Он страшен, но окутывает меня холодом и пугает зверя. Ко мне приходит то же самое кратковременное облегчение, какое я испытал, свалившись на каменные плиты после изнуряющего бега у крупа лошади. Один враг одолевает другого. Герцогиня засыпает, как упившийся нетопырь. Будет переваривать мои судороги, стоны и вздохи.

Перед самым рассветом, еще в темноте, когда ночь обеспокоена, но по-прежнему в праве и силе, все повторяется. Я готов отдаться до конца, но не могу, потому что снова вижу торжествующего, подбирающегося ко мне зверя. Герцогиня не замечает моих страданий. Она слишком увлечена мистерией власти и своим восхож дением к вершине. На восходе, подобно благодарному зрителю, бросает мне вознаграждение – надевает на мой левый мизинец перстень. И даже целует в ладонь. Когда она уходит, мне, к счастью, удается заснуть. Боль притупляется, отступающая кровь несет ее по телу дальше, между лопаток и в поясницу. Я дышу медленно, от живота до ноющей лобной кости. Ложусь на бок, подтягиваю к животу колени. Мне приходит страшная мысль. Так теперь будет всегда. Ночь за ночью. Ночь за ночью. Тоска и зверь, а потом боль.

Она смотрела на гобелен, закрывающий потайную дверь, великолепный гобелен из Арраса с изображением библейского сюжета. Все гобелены в ее кабинете были с сюжетами из Писания. Но этот был особенный. История Иосифа Прекрасного и жены Потифара. Мастер ткач запечатлел на ковре тот пикантный момент, когда супруга египетского военачальника требует от юного раба покорности. «Спи со мной», – говорит она, протягивая руки. Иосиф изображен в миг соблазна и колебаний. Он коленопреклоненный раб, испуган, смущен. Он знает, что жизнь его в руках этой женщины, супруги хозяина, что за отказ повиноваться он может быть жестоко наказан. Он испытывает страх, готов бежать. Но в то же время он испытывает и соблазн, желание, ибо он юн и полон сил. Герцогиню забавляла эта телесная подробность, подчеркнутая мастером.

* * *

Подарки сыплются один за другим. Рубиновая булавка. Длинная золотая игла с мерцающей кровяной каплей на конце. Массивная золотая цепь с ладанкой. Еще один перстень. Взносы очень щедрые. Королевские. Она очень милостива ко мне и каждую ночь оценивает в драгоценный камень. Мне отводят другие, более значительные, апартаменты, состоящие из спальни, кабинета и гостиной. Это почти господская обитель. Только окна зарешечены. У меня двое слуг, тот рыжий парень Любен и расторопная пожилая горничная.

Обед и ужин мне накрывают в покоях ее высочества. Когда от портного доставляют заказ, она лично присутствует при первой примерке, собственноручно поправляет манжет или воротник. Ей нравится украдкой трогать меня. Герцогиня так предусмотрительна, что кроме безделушек и расшитых золотом камзолов дарит мне книги. Заказывает для меня самые дорогие и редкие издания. Из Аласонского дворца в Конфлан перевозят большую часть библиотеки. Некоторые тома не уступают по стоимости рубину. Первое издание Абеляра²². «Поэтика» Аристотеля. Бесценный анатомический атлас Леонардо. Запрещенный Мор²³. Его знаменитая «Утопия», внесенная в Index Librorum Prohibitorum²⁴. Я держу книгу в руках. За ней жизнь и смерть на эшафоте. Где-то глубоко под спудом из обломков надежд подрагивает любопытство. Что ж, пусть будет Мор. Герцогиня протягивает мне руку.

– Целуй. Благодари. Сделай это, как в первый раз. Помнишь, в библиотеке. Сделай так, чтобы я поверила.

Я теперь часто слышу это. Она требует благодарности. По ее подсчетам я уже должен образумиться и, если не воспылать страстью, то, по крайней мере, испытывать благодарность. Она заботится не только о теле, окружая его роскошью, но и о душе. Она помнит, как жаден и неутомим мой ум. Она заботится и об этом. Книжные полки, доставленная из Антверпена зеркальная труба Галилея, глобус Меркатора с осью вращения и горизонтальной подставкой. Я холодею, глядя на это. Чего она добивается? Зачем я ей? Тратит столько денег на пустую, скоротечную забаву. Скучный, угрюмый, молчаливый любовник. От меня ни ласки, ни нежности. Я почти к ней не прикасаюсь. Только если она сама не возьмет мою руку и не положит себе на грудь или на бедро. Близость с ней для меня все так же мучительна. Я испытываю резкое, болезненное возбуждение, которое ни к чему не приводит.

– Благодари, – говорит она, являясь с очередным свертком.

Герцогиня протягивает руку, а я становлюсь на колени. Это часть сделки. Чтобы ее исполнить, зову на помощь Мадлен. Совершаю кощунство. В противном случае лицедейство будет выглядеть жалким. Я вспоминаю пальчики Мадлен. Ногти неровные, один из них сломан… Под обветренной кожей тонкие жилки. Ладонь узкая, почти детская, с сетью розовых морщинок. Подушечки пальцев исколоты и загрубели. Она вскрикивает и бросает иглу. Укололась. Я ловлю порхающую в воздухе кисть и вдохом, лаской пытаюсь смягчить боль. Я грею эту хрупкую пятипалую звездочку меж своих ладоней и, как пес, зализываю крошечную рану. От воспоминаний у меня сжимается сердце. Я должен отдать и это. Но игра моя безупречна. Герцогиня мне верит. Гладит по щеке и щиплет за подбородок.

Она жила в своей божественной обособленности и не желала из нее возвращаться. Чего еще ей было желать? Геро не выказывал недовольства и ничего не просил. Напротив, он, казалось, учился ей угождать. Его опыт как любовника был ничтожен. Анастази, несомненно, была права, когда утверждала, что у него не было любовницы. Была только жена, слишком юная и слишком набожная, чтобы позволить ему узнать все тонкости любовной науки. Все его познания сводились к самым простым и незатейливым ласкам. И ласки эти были строго ограничены супружеским ложем. Этой деликатной нежности хватало для его добродетельной супруги, но герцогине этого было мало. Она вкушала страсть как экзотический плод и жаждала им насытиться.

* * *

Однажды я решаюсь задать ей вопрос. Стоя у окна, гляжу вниз. Там гарцуют всадники. Свита заезжего герцога. Их господин прибыл, дабы засвидетельствовать даме свое почтение. Он ждет, что она присоединится к его охоте, украсит своим присутствием. Горячит коня, поднимает его на дыбы. Под широкополой шля – пой – гордое, мужественное лицо. Волна белоснежных перьев.

Герцогиня, уже в платье для верховой езды, неслышно приблизившись, стоит рядом. Не отрывая взгляда от всадника, спрашиваю:

– Почему я? Почему не он?

Она смеется.

– Хорош жеребчик! Даже не знаю, кто из них лучше – тот, кто в седле, или тот, кто под седлом.

– Он знатен, богат…

– А еще глуп и самонадеян.

Она берет меня за подбородок и поворачивает мое лицо к свету.

– Чтобы было понятно, я объясню. Этот господин при всех его неоспоримых достоинствах прост, как барабан из отлично выделанной кожи. Он пустой. Ударяешь по нему, и он гремит. А внутри… пусто.

– Тогда кто же я?

– Ты… – она задумчиво улыбается. – Ты… Кто же ты? А, знаю… Ты скрипка. Инструмент таинственный, нежный, струнами режет пальцы, издает то крик, то восторженный шепот. Манит своим чарующим голосом. Истязает душу, гонит ее из рая в ад. Но как звучит… Музыка божественная. Вот только играть на тебе трудно.

Тут она вздыхает. И переводит взгляд на гарцующего всадника.

– А на нем легко. Но… скучно.

Я ничего не понял. Я струнный инструмент, на котором сложно играть. Зачем же она тогда играет? Проще взять барабанные палочки. Пусть эта сложность для нее привлекательна, но не будет же она утруждать себя вечно. В конце концов она устанет, собьет себе пальцы о скрипичные колки, бросит инструмент или сломает. Конец неизбежен.

Иногда она уезжает в Париж, и тогда надежда вспыхивает вновь. Там она обязательно кем-нибудь увлечется. Или запутается в интригах. Там, в столице, ее истинная обитель. Там она ведет другую войну, другим оружием, но с той же целью – радость победы. Как сказала Анастази, «позволь ей чувствовать себя богом…». Игрок, кукловод и музыкант. Она соединяет в себе сразу три ипостаси, позволяя каждой из них время от времени выходить на сцену. Со мной у нее нет радости притворства, а при дворе она и хищник, и жертва. Игра получается сложной, со множеством ответвлений. Мне одному с этим не управиться. Там найдется немало соперников, и я мысленно подбадриваю счастливца. Я даже воображаю его, наделяю сложностью струнного альта и громким голосом барабана. Ей должно быть интересно. Она не узнает скуки. Она увлечется.

Но она возвращается. Точно в указанный срок, ни часом, ни минутой позже, с очередным драгоценным взносом. Берет то, что ей причитается, и платит.

Ей случалось и прежде поднимать руку на своих подданных. Еще в ранней юности она, не задумываясь, могла дать пощечину горничной или наградить конюха ударом хлыста. Благородной даме, управляющей целой армией челяди, твердость была необходима. Она вынуждена проявлять жестокость во имя подавления хаоса. Ибо еще Макиавелли сказал, что милосердие губительно для того, кто желает удержать власть. Милосердие – враг истинного государя. Ибо прощение преступника может обратиться в проклятие, и тогда взамен одной жизни в жертву будут принесены тысячи. Ее высочество верила, что поступает правильно и ее жестокость только вынужденная мера. Она наказывала за дерзость и нерадивость, за расточительство и непослушание, за медлительность и леность. Но вина Геро в строгом смысле не подпадала ни под одно из этих определений. Он не нарушал правил. Но он был виновен, и вина его состояла в том, что он был несчастен. Она могла бы простить ему дерзость и даже грубость. Могла оправдать неловкость, извинить неопытность, ибо они имели под собой мотивы. Но он был несчастен, и причина его несчастий не укладывалась в свод грехов и первопричин.

* * *

Господи, если б знать, что все это скоро кончится… Дьявол, по крайней мере, дает советы, как этим воспользоваться, а Ты, Господи, молчишь…

Однажды она теряет терпение и бьет меня по лицу. Все отпущенные мне сроки вышли. Я должен был образумиться или, по крайней мере, смириться. Но я все тот же бесчувственный, исполнительный чурбан. Лед, который она не в силах растопить. Я исполняю пункт за пунктом условия сделки. И ничего не могу с этим поделать. Ничего не в силах изменить. Страдаю не меньше нее от бесплодных попыток разорвать этот круг. Но выхода не вижу.

Когда она касается меня, мое тело становится мне чужим. Это тело обреченного грешника. Герцогиня подавляет собственную гордость. Настает черед лицедействовать, но роль ей дается плохо. Ей приходится продираться сквозь заросли и щупальца высокомерия и брезгливости, какие она испытывает к такому ничтожному существу, как я. Она вынуждена ради меня – меня! – покинуть свой блистающий трон и доставить мне – мне! – удовольствие. Великий Рим, властелин мира, вынужден платить дань полуразвалившейся галльской деревушке. Попытки ее неуклюжи и полны такой уничижительной снисходительности, что я вздрагиваю, будто она каждый раз касается меня раскаленными клещами. Несмотря на полумрак, я способен разглядеть ее лицо, застывшее, в гримасе отвращения к несговорчивому плебею. Ее вынудили служить этому телу, добиваться от него расположения, вместо того чтобы самой одаривать этим расположением. И, как естественное следствие, жертва ее напрасна. Я противлюсь еще упорней. Сжимаюсь в комок, желая уползти в первый подвернувшийся разлом, стать прозрачным и склизким. Но мои надежды так же бесплодны, как и ее.

Тогда она бьет меня по лицу, раз, второй, затем еще и еще. Вымещает горечь неудачи. Рука у нее хлесткая, гибкая и сильная, как вымоченная розга. Сказывается умение обращаться с хлыстом и многолетнее управление фрейлинами и горничными. Она не останавливается, пока у меня не начинает идти носом кровь. Липкая жидкость пачкает шелковую простыню. Герцогиня брезгливо стряхивает темные густые капли. Я чувствую теплую струю на щеке и на губах и солоноватый ком в глотке.

– Убирайся! – шипит она.

Я подчиняюсь. Не пытаюсь утереть кровь, на ощупь сгребаю одежду и отступаю к двери. Она еще не удовлетворена местью. Она делает шаг вслед за мной, взбешенная, смертельно бледная, на кружеве ее сорочки несколько капель крови. Она переживает ярость отвергнутой Мессалины. Безрассудный Мнестр пытается избежать чести быть ее избранником. Ее ладонь замазана темным, и она брезгливо вытирает ее о шелк. Остаются длинные полосы. Она ударила бы меня еще раз, если бы не отвращение к липкой жидкости, стекающей мне на подбородок. Я прижимаюсь спиной к двери, ожидая удара. У нее под рукой каминные щипцы и увесистая фигурка фарфоровой нимфы, которой так просто рассечь мне лоб.