На ее крик в комнату врывается паж, за ним рослый лакей, Дельфина и офицер охраны. Герцогиня дрожащей рукой указывает на меня. Говорить она не в силах. Окровавленный осколок в моей руке выглядит устрашающе. Я отступаю по хрустящим останкам венецианского зеркала. Кто-то набрасывается сзади. Второй лакей сжимает мне запястье, моя ладонь изранена, лезвие мокрое и скользкое, пальцы мои немеют, разгибаются. Я сопротивляюсь, бьюсь, невзирая на боль, на алые, теплые брызги. Левая рука повисает, рукав весь пропитан кровью. От моих рывков, изворотов кровотечение усиливается. Меня волокут по галерее, и на паркете кровавый след. Смешно… Сначала меня волокли туда, теперь волокут обратно. Не судьба мне ходить по этим коридорам без сопровождения. Рядом вертится испуганный Любен. В руках у него полотенце. Он пытается накинуть эту льняную тряпку на мое предплечье и перетянуть рану. Я пинаю его в голень. Но он не отступает. Все же накидывает полотенце, как аркан, и затягивает узел. В ушах у меня звенит. Сказывается кровопотеря. Но я не сдаюсь. Не желаю быть спасенным. В моих апартаментах Оливье с иглами и лигатурой. Он взбешен. Его я тоже пытаюсь лягнуть, хотя движения мои неловки. Я слабею. Все еще повторяю беспомощные попытки освободиться, как раненый вепрь под сворой собак. Через минуту я сдамся, но для пущей верности кто-то оглушает меня ударом по голове. Колени подгибаются, но сознания я не теряю. Превращаюсь в тряпичную полуослепшую куклу. На меня будто накинули душный, тяжелый плащ, в котором я путаюсь, как в липкой паутине. Слышу голос Оливье. Он приказывает уложить меня на кушетку и раздеть. В левой руке невыносимая ломота и холод. Резкий запах опия. Чьи-то руки раскрывают мне рот и заталкивают пилюлю. Нижняя челюсть быстро немеет. Вскоре притупляется и боль. Я слышу плеск воды, прикосновение влажного холодного комка. Это смывают кровь. А затем снова боль, покрывало вспухает и тяжелеет, противный запах паленого мяса. Это Оливье прижигает перебитую вену. Боль отбрасывает меня в темноту, но я все же чувствую, как он колет кривыми иглами мою плоть. Собирает лохмотья кожи и осыпает меня ругательствами. Глухо, с застарелой злобой. Самое мягкое из них – «безмозглый юнец». В этом он прав. Действительно, безмозглый, вспыльчивый, неуравновешенный юнец. Уже в полудреме я чувствую стыд. Я поступил, как неразумный ребенок. Где-то внутри нас живет зерно разрушения. Это как затаившийся ураган, который ждет оплошности, слабости рассудка. Мой не устоял и я тут же поддался искушению. Теперь только умереть. Но я не умру. Мои раны перевязаны. Кровь остановлена. Через несколько дней я вновь обрету силы.

Меня переносят с кушетки на кровать. Я слышу голоса. Визгливый – Оливье, мягкий – Анастази. Я в полусне, но окончательно так и не засыпаю. Левая рука ноет, и я все еще чувствую холод. Я – безмозглый юнец. И кожа у меня тонкая.

Ее голос я тоже слышу, приглушенный. Она тоже награждает меня эпитетом. «Глупый, почему же ты такой глупый?..» В ее глазах я – олицетворение глупости. Она не понимает. Ей это в диковинку, такая страсть, такая жажда разрушения.

Она гладит меня по лицу и шепчет. Я плохо разбираю слова, но она меня о чем-то просит.

– Прости меня, мой мальчик, прости. Это все гордыня проклятая и кровь. Я этого не хотела. Это все от слепоты. Отчаяния твоего не угадала. Больше этого не будет. Я выучила урок, и повторять его тебе не придется. Ты непременно увидишься с ней… Я прикажу Анастази снова привезти девочку, или ты отправишься к ней. В моем экипаже. Я дам тебе мой экипаж, с гербами. Пусть все видят, что ты мой возлюбленный. Только не пытайся убить себя, не калечь. У тебя такая нежная кожа…

Я хочу спать. Я очень хочу спать. Тело уже наливается свинцом. Но она шепчет и шепчет и проводит пальцами по моим губам. У нее потребность трогать мое лицо. Она будто проверяет, настоящий я или присвоил чужой облик.

Наконец я понимаю. Она уступает! Да, она уступает. Я выиграл. Я заплатил совсем недорого – залитый кровью коридор и несколько ран. Но я выиграл. Я увижу свою дочь.

Глава 7

Когда-то, отвечая на вопрос Геро, почему она остановила свой выбор не на блестящим царедворце, а на нем, безродном найденыше, она совершенно неожиданно для себя сформулировала изящный постулат, уложив в него едва ли не аксиому мироустройства. Барабан. Маркиз был похож на огромный, парадный, украшенный кистями барабан. Звучал этот барабан оглушительно, звук его победно катился по луврским галереям, но внутри этот барабан был пуст. Сыграть на нем мог каждый, главное, ударить посильнее. Но был ли тот звук, что извлекался, подлинной музыкой? Барабаны хороши на военном марше, особенно для таких тугоухих, дряблых созданий, как ее брат Людовик, но для тех, кто обладает слухом более тонким и вкусом более изысканным, барабан отвратителен. Герцогиня сама восхитилась точностью сравнения и стала в дальнейшем пользоваться этим когноменом26, объединяя его носителей в условную родовую ветвь. Герцог такой-то Барабан или маркиз такой-то Тамбурин. Как в Риме к личному и родовому имени добавляли Метелл или Агенобарб27. Барабанов, литавр, трещоток, тамбуринов вокруг было превеликое множество, все они гремели, звенели, ухали, щелкали, но истинную ласкающую музыку мог подарить инструмент совсем иного рода, сложный, редкий, созданный гением, полный секретов и вдохновения. Она тогда и сравнила самого Геро со скрипкой, создание которой было всегда сопряжено с определенной тайной. Эти инструменты создавались потомственными мастерами и стоили баснословных денег. И звучали скрипки только в руках подлинных музыкантов. Невежа мог извлечь из струнного инструмента только режущий ухо скрип. Но если скрипка звучала в умелых руках, песня ее лилась подобно бальзаму в тоскующее сердце.

И Геро как нельзя лучше подходил под это определение. Играть на скрипке сложно, пальцы могут быть изрезаны в кровь, но если добиться ее звучания, то услышишь райские песни, а на барабане играть легко, но… скучно.

* * *

Собственно слабость была вызвана только потерей крови. Сами раны неопасны. Оливье сшил края мастерски. Пару недель с повязкой – и два тонких шрама. Они будут розоветь на моем предплечье как предупреждение. Вещь подпорчена. Но к концу второго дня я уже на ногах. Оливье мрачен, два раза в день делает перевязки, осматривает швы, щупает пульс. Рана у запястья чуть покраснела, но жара нет. Он заставляет меня глотать чесночную вытяжку, от которой меня тошнит, но я повинуюсь, утешая себя тем, что это зелье избавит меня от непрошеных поцелуев. Анастази говорит, что герцогиня, пытаясь загладить вину, распорядилась заложить для меня свою карету, едва лишь Оливье позволит мне совершить поездку. Святые угодники! Я пожалую на улицу Сен-Дени в карете с гербами!

Временами у меня кружится голова, но ждать я не в силах. Не могу избавиться от мысли, что она изменит свое решение, едва лишь ко мне снова вернутся силы. Она может меня перехитрить. Может принудить к близости, не терзая свое самолюбие уступкой. Ей достаточно пригрозить мне похищением дочери, напомнить, как хрупка и уязвима жизнь ребенка. Слуги бывают так неосторожны! Мария вовсе не в безопасности в доме своей бабки. Новая кухарка невзначай опрокинет раскаленный противень, или подкупленная горничная слишком туго затянет детский воротничок. Герцогиня очень недорого купит чужую жизнь. Средств у нее превеликое множество. Я не посмею оспорить ее решение, я безропотно подчинюсь, и шанса ее напугать у меня больше нет.

Анастази неодобрительно качает головой, но я настойчив.

– Посмотри на себя в зеркало, – говорит она. – Ты бледен как смерть.

– Это от беспокойства. Она передумает.

– Не передумает. Она боится тебя потерять и сделает все, что ты пожелаешь.

– Тогда едем, едем! Едем сию же минуту.

Я даже позволяю себе нечто вроде шутливого флирта. Игриво касаюсь ее руки, целую в плечо. Анастази морщится.

– Прекрати. Я тебе не дочь короля.

К вечеру нам подают экипаж. Герцогиня держит слово – на дверцах гербы Ангулемского дома, нарядный форейтор впереди и два лакея на запятках.

Со мной Любен и Анастази. Оба молчаливые и торжественные. Лошади рысят, карета ровно катит по Венсеннской дороге. Я почти не чувствую хода.

– Английское новшество, – поясняет придворная дама. – Эти еретики так берегут свой зад, что придумали соединять несколько стальных прутьев в единую связку и подводить ее под днище кареты. Действует как пружина. Колесо проваливается, но железные прутья смягчают удар. Карл Стюарт прислал два таких чудо-экипажа своему шурину. Один ее высочество выпросила для себя, а второй достался королеве-матери.

– Что же это получается? Я еду в экипаже самого короля?

– Именно. Помни об этом и гордись.

Вот и ворота Сент-Антуан. В сумерках на башнях Бастилии уже горят факелы. Париж надвигается, нависает и готовится поглотить. Я с рождения не покидал его смрадных улиц, потом был выброшен за его пределы, а теперь, как блудный сын, готовлюсь переступить порог отчего дома. Я отсутствовал совсем недолго, но здесь я уже чужой. Я вырван с корнем, мое место занято кем-то другим. Меня не узнают те, кого я знал, мне не подадут руки. Мне знакомы очертания крыш, силуэты церковных шпилей, запруженные перекрестки, каменные тумбы, вывески, но разгадываю их, как заблудившийся иностранец. Этот город прожит мною во сне, а теперь я сам призрак. По широкой Сент-Антуан лошади вновь идут рысью. Я вижу, как двое дворян, посторонившись, почтительно снимают шляпы. Эх, знали бы они… Перекресток с улицей СенЖак, а за ней рынок, ратуша, Новый мост. Вот и купеческая цитадель Сен-Дени. На первых этажах с подслеповатыми окнами – лавки и мастерские. Штуки сукна, клубки кружев, связки перчаток. Есть сокровища, о которых догадываешься только по вывескам. Это лавки аптекарей и ювелиров. Мэтр Аджани – золотых дел мастер. Ставни в его доме уже закрыты. Еще до наступления темноты это маленькая крепость. Наш блистательный экипаж оглядывают из соседних домов, здесь же – ни движения, ни луча света. Я вижу знакомую вывеску. Единорог, попирающий копытом змея. Голову сказочного зверя украшает венец, на его спине юная дева с гирляндой из лилий. Когда-то я восторженно взирал на эту вывеску. Девственница укрощает единорога. Целомудрие одерживает победу над животной силой. Сейчас же мне эта вывеска кажется крайне безвкусной. Грубая мазня. Анастази делает знак одному из лакеев. Тот спрыгивает на мостовую и берется за дверной мол оток. После удара – долгая, настороженная тишина. Где-то в верхнем окне мелькает свет. Анастази приказывает стучать громче. Я подхожу к массивной дубовой двери вслед за лакеем. Стук все настойчивей. Наконец шорох и тихий голос.

– Кто там?

Голос я знаю. Это Наннет, нянька Мадлен. Крестьянка из Нормандии, она была кормилицей хозяйской дочери, а когда ее ребенок умер, осталась жить при воспитаннице. Наннет единственная плакала, когда девушка покидала родительский дом. Нянька даже осмелилась навещать нас, возилась с новорожденной. Какое счастье, что она здесь, эта добрая женщина.

– Наннет, открой, это я, Геро. Я хочу видеть мою дочь.

Замешательство и тишина. Конечно, ей проще признать за дверью самого дьявола, чем погубителя ее молочной дочери.

– Кто? – переспрашивает она.

– Ты знаешь меня. Мадлен моя жена… была. Сейчас у вас в до – ме наша дочь. Открой мне, Наннет.

Скрипит засов. Она чуть приоткрывает створку с намерением захлопнуть ее сразу, едва лишь незнакомец за дверью попытается войти. Я торопливо сбрасываю с головы капюшон. Сумерки еще не сгустились до чернильной завесы, поэтому она сразу узнает меня. На худом лице и радость, и скорбь.

– Мадам сказала, что вы умерли, – тихо говорит Наннет. – Сказала, что вас повесили за убийство. Вы убили свою жену.

Боже милостивый, да что же это! Из меня сделали убийцу.

– Я никого не убивал, Наннет. Мадлен истекла кровью во время родов. Мой ребенок родился мертвым. У меня никого не осталось, кроме Марии. Пожалуйста, пусти меня.

Глаза ее блестят от жалости. Лицо испуганное. Наннет еще не стара, но голова у нее совсем седая. В ее деревушке к северу от Амьена была вспышка оспы. Она всех потеряла – мать, мужа, двоих сыновей и маленькую дочь. Она знает, что я чувствую. Она понимает.

– Я должна доложить мадам.

– Конечно, Наннет, я подожду.

Она захлопывает дверь. Я оглядываюсь. Анастази уже рядом. Она прислушивалась к разговору.

– Я могу назвать себя и потребовать, чтобы нас впустили. С хозяйкой этого дома мне уже приходилось иметь дело.

– Нет! Нет! – я охлаждаю ее пыл. – Попробуем обойтись без угроз, там моя дочь. Как-никак, это ее дед с бабкой, ее единственные родственники. Они заботятся о ней. Кто знает, смогу ли я когда-нибудь сам это сделать. Сейчас меня все равно что нет. Герцогиня утратит ко мне интерес, меня вышвырнут на улицу, возможно, повесят. Что станется тогда с ней?