Люблю тебя. Твоя дочь Лида».


Йене перечитал послание еще раз. Потом еще и еще. Он стал ходить по камере, впитывая слова дочери, рассматривая ее крупный наклонный почерк, пока не запомнил все до последней буквы, до последней запятой. Потом разорвал записку на мелкие кусочки и проглотил.

— Ты Алексею сказала? — спросил Попков.

Лида покачала головой.

— Нет.

— Ха!

В пекарне было тепло, как летом. Жар, идущий от печей, затуманил окна, и Лида с трудом могла рассмотреть, что происходит на улице. Она нетерпеливо переступала с ноги на ногу, высматривая на дороге телегу. От напряжения нервы ее сделались хрупкими, как лед. Лев стоял позади нее в расслабленной позе, прислонившись плечом к стене. Он держал под мышкой толстую буханку черного хлеба и время от времени отрывал от нее большие куски и отправлял себе в рот. Черт! Как он мог есть в такую минуту? У самой Лиды крутило желудок от переживаний.

Наконец с темной улицы донесся ленивый стук лошадиных копыт, и через несколько секунд в пекарню ворвался мальчик. На его лице сияла широкая улыбка и расплывался огромный свежий синяк. Лида бросилась к нему и до того сильно обняла его худые плечи, что он вскрикнул и вывернулся. Даже Попков, испытывая облегчение, отпустил ему затрещину.

Лида подошла к стойке, за которой ее поджидал пекарь, и положила перед ним золотой браслет Антонины.

— Вы справились, — сказала она.

— Сколько стоит отец, Алексей? — спросила Лида.

Они шли рядом по улице Грановского, недалеко от университета, так же как всего пару месяцев назад гуляли по улицам Фелянки. Но теперь между ними не было той простоты, которую они ощущали тогда. Алексей настаивал на том, что должен найти себе в Москве отдельную квартиру. И хотя дождь прекратился, шагали они быстро, будто хотели оторваться от своих длинных теней.

— Что ты имеешь в виду? — не понял Алексей.

— Я имею в виду: неужели ты можешь вот так просто купить себе нового отца? Отца, который обеспечивает тебя фальшивыми документами и взамен указывает, что тебе можно делать и чего нельзя? Тебе такой отец нужен?

Алексей, не замедляя шага, повернул голову к Лиде.

— Дело не в отце, — быстро произнес он, — а в сестре, верно?

Лида потупила взгляд. Она не захотела произнести вслух «да».

— Лида, ты должна понять, что Максим Вощинский — это мой путь к Йенсу. Я не собираюсь менять отца или… — Тут он ненадолго замолчал, полы его длинного пальто затрепетали на ветру, обнажив ноги до колен. — Или сестру.

— Но ты любишь этого Максима.

— Да, он мне нравится. Это умный и сложный человек. — Алексей пожал плечами. — И он мне интересен.

— Я ему не нравлюсь.

— Ну и что? Ты мне нравишься.

Она посмотрела ему прямо в лицо.

— Тогда ладно.

46

Взошедшая луна нашла лазейку между упрямо висевшими весь день над городом тучами. Она наполнила маленькую тихую комнату серебристым светом, отчего Лиде стало трудно различать действительность и тень. Она сидела, почти не шевелясь.

Чан Аньло лежал на боку, положив голову на ее обнаженные бедра. Спокойного дыхания юноши Лида почти не слышала. Черные глаза были закрыты, и Лида рассматривала его лицо так же внимательно и сосредоточенно, как когда-то в детстве рассматривала снежинки. Как будто, если смотреть достаточно пристально или достаточно долго, можно было понять, в чем именно заключается загадочная и непостижимая красота, чтобы потом, когда она растает, ее можно было вылепить заново.

Каждую его черту она рассмотрела отдельно. Мягкий изгиб глазницы под бровью, которая взлетала вверх, когда он чему-то удивлялся. Кончики густых ресниц. Продолговатые гладкие веки. Интересно, думала она, а сейчас он видит на их внутренней поверхности какие-нибудь образы? В прозрачном свете луны казалось, что его губы сделаны из металла. Для этого он понадобился его богам? Чтобы олицетворить в нем себя? И Китай? Может быть, они и сейчас невидимо витают вокруг ее головы, смеясь над ее предположениями?

Она внимательно прислушалась. Ни звука, ни шепота, ни презрительного смешка, прикрытого ладонью. Ничто не вплыло в комнату невидимкой через щели в окнах, не вползло под дверью. Этой ночью богов не существовало. Только дыхание Чана, мягкое, как сам лунный свет. Как долго ей удастся продержать его у себя? Украв у богов и у его товарищей, умыкнув прямо из-под носа опасности? Она понимала, что так не может продолжаться долго. Страх за него она ощущала каким-то узлом, засевшим внутри. Узел этот с каждым днем затягивался все крепче, и это пугало ее.

— Куань знает, что ты по ночам покидаешь гостиницу?

Чан медленно открыл глаза. Это движение век как будто далось ему с трудом, и Лида тут же пожалела, что заговорила. Взгляд его не был сфокусирован — она не догадалась, что он дремал. Он посоветовал ей больше отдыхать, потому что, когда устаешь, совершаешь больше ошибок. Это относилось и к нему. А теперь она разбудила его.

— Ты хочешь знать, — улыбнувшись, промолвил он, — не ревнует ли меня Куань за то, что я по ночам покидаю гостиницу?

— Нет, конечно!

Он рассмеялся, а Лида наклонилась и поцеловала его в губы.

— Так она знает? — повторила Лида.

— Мне она ничего не говорила, но я уверен, что она догадывается.

— Это не опасно?

— Нет ничего безопасного.

— А сторожевые псы русских не пронюхали?

— Думаю, что нет. Я все делаю тихо. Выхожу через окно в туалете и дальше перебираюсь по крышам.

— Будь осторожнее.

— Я и так осторожен.

— Обещай, что не будешь рисковать.

— Обещаю.

Она положила ладонь на шелковистые черные волосы.

— А теперь спи, — прошептала она. — Тебе нужен отдых.

— Мне нужна ты.

— Я и так твоя.

Она почувствовала у себя на животе его горячее дыхание. Она научила себя в такие минуты прекращать думать, отключаться от всего и просто быть. Сейчас она лишь ощущала манящее тепло его тела и кость его плеча, которая до того удобно лежала на ней, что как будто сделалась частью ее собственного тела.

— Чан Аньло, — произнесла она.

В ответ его губы лениво прикоснулись к ее бедру.

— Что на этот раз тебе пришло в голову?

— Чан Аньло, если я предложу тебе уехать со мной в Америку, ты поедешь?

Все прошло так легко, что Йене едва не рассмеялся. На этот раз дождя не было, лишь звезды, точно кончики игл, поблескивали где-то над прожекторами. Пекарь, как обычно, въехал во двор на своей телеге, и мальчик в шапке принялся как заведенный носиться с подносами и плетеными корзинами между телегой и дверью. Йене был впечатлен. Маленький помощник пекаря рассчитал время безупречно.

Ребенок в очередной раз выскочил с пустым подносом через секунду после того, как его хозяин скрылся в здании с полным. Это означало, что у него появилась ровно минута. Но он не стал торопиться. Раздраженно хмыкнув, мальчик прислонил свой поднос к стенке, плюхнулся на промокшую скамейку, наклонился и принялся завязывать развязавшийся шнурок.

Йене все это время внимательно наблюдал за ним через сетку, причем он точно знал, куда смотреть, и все равно не заметил, когда спрятанное письмо исчезло. Йене засунул письмо в погнутый лист тонкого металла, который заранее подбросил туда. Этот ржавый квадратик выглядел, как упавший с крыши кусок водосточного желоба, и лежал он за одной из ножек скамейки. Со стороны — не более чем сгусток тени на булыжниках.

Йене не заметил, как письмо пропало. Это случилось как по волшебству: вот оно было, а в следующий миг его просто не стало. Он крепко сжимал руки за спиной, чтобы скрыть дрожь, и, лишь когда понурая лошаденка, цокая копытами, вышла за железные ворота, к нему вернулось дыхание.

Когда-нибудь это должно было случиться. Чан был уверен в этом точно так же, как был уверен в том, что солнце встает каждое утро и что каждую зиму чернокрылые чеканы улетают на юг. Но не сейчас. Сейчас это было ни к чему. Он не поднял головы. Вместо этого прикоснулся к кончику заостренного подбородка Лиды и почувствовал едва заметную дрожь.

— В Америку? — улыбнулся он так, будто не произошло ничего необычного. — Почему в Америку?

— Но ты поедешь? Когда все это кончится.

— Поеду ли я с тобой в Америку? — Да.

— А ты позовешь меня?

Лида сглотнула. Он увидел, как трудно ей было дать ответ. На долю секунды ее пальцы сжались у него на волосах, потом разжались, и она убрала руку с его головы. Перестав ощущать ее ладонь, он словно почувствовал себя голым. В ожидании ответа сердце его почти перестало биться.

— Говорят, что Америка — земля больших возможностей, — сказала Лида. Голос ее оживился. — Там есть огромные земли, не занятые никем. Там всем найдется место. Мы бы могли начать там новую жизнь вместе, без всяких правил. В Америке мы были бы свободны.

Он протянул руку и легонько коснулся ее лба.

— Это единственное место, где человек может быть свободен. В голове.

Она улыбнулась.

— Послушать тебя, любимый, так все происходит только в голове.

— А это? Это тоже у меня в голове?

Он поцеловал ее в мягкие губы, потому что они уже произнесли достаточно. Но сверкающие серебром глаза ее не закрылись. К его удивлению, она произнесла:

— Чан Аньло, мне кажется, что это ты бежишь от будущего. От действительности. Это я готовлю нас.

— К чему?

— К тому, что нас ждет.

— Как же ты это делаешь?

Ее широко раскрытые глаза загорелись, и это пламя проникло ему в самое сердце.

— Просто люблю тебя, — прошептала она.


«Доченька, любимая!

Могу ли я передать словами, что я испытал, получив от тебя письмо? Я как будто двенадцать лет жил под землей в какой-то черной отвратительной норе и вдруг выбрался из нее и вдохнул свежий воздух. Это наполнило меня счастьем.

Тут даже мои соседи спрашивают, что со мной случилось, почему это вдруг я так повеселел. Боюсь, что я стал холодным и нелюдимым человеком, замкнутым на себе, на своем жалком существовании и на своих мыслях. Но для меня это был единственный способ выжить. Не позволять внешнему миру откусывать от себя кусочек за кусочком. Я был полностью сосредоточен на себе самом, потому что человек, не имеющий своего «я», в этом жестоком, варварском советском зверинце, спрятанном в глухих сибирских лесах, обречен на смерть. Это был способ остаться самим собой. Когда я избавился от всего человеческого, осталось лишь ядро — моя сухая сущность. Сейчас приятным собеседником меня никто не назовет.

Но теперь появилась ты. Моя дочь. Лида. Моя кровинка. Ты — все то лучшее, что было у меня. А все худшее осталось во мне. Через тебя я могу смеяться, петь, любить, быть тем человеком, которым мне очень хочется опять стать, но стать которым — я знаю это — я уже не смогу никогда. Ты — моя жизнь, Лида. Проживи ее хорошо.

Меня страшно опечалило известие о смерти твоей матери. Как ужасно, что мы оба покинули тебя, оставили одну. Прости нас, доченька. Передай Алексею и этому старому распутнику Попкову привет и благодарность от меня.

Люблю тебя.

Твой счастливый отец».


Лида стояла у окна спиной к Попкову, Елене и мальчику и смотрела на улицу невидящим взглядом. Долгое время она не произносила ни звука, и в эти минуты она скорее рассталась бы с жизнью, чем с письмом, которое было зажато в ее руке. Ей приготовили чай, к которому она так и не притронулась, и накинули на плечи пальто, когда солнце спряталось за крыши и двор внизу погрузился в полутьму.

Наконец Лида повернулась к Попкову и протянула ему письмо.

— Лев, — сказала она, — мы должны его оттуда вытащить.

— Нет.

— Алексей, прошу тебя!

— Нет, Лида. Больше никаких писем.

— Но почему?

— Я уже предупреждал тебя. Риск слишком велик. Все это насторожит начальство тюрьмы и закончится тем, что Иенса в качестве наказания отправят куда-нибудь на рудники. Разве ты не видишь? Ты же делаешь ему только хуже. Ты этого хочешь?

Она покачала головой.

— Значит, тебе нужно немедленно остановиться.

Разговор этот происходил в гостиной Максима Вощинского. Лиде вообще был неприятен этот спор, но оттого, что при нем присутствовал вор в законе, ей сделалось совсем тошно. Тем не менее у нее не было выбора. Пока Алексей еще не подыскал себе отдельное жилье, он ушел из комнаты Лиды, Попкова и Елены и ночевал у Максима. Но, судя по его виду, ему там совсем не спалось. Провалиться бы этому Вощинскому! Лида могла лишь надеяться, что причиной недосыпа был коньяк, игра в карты допоздна и слишком много сигарет, а не что-нибудь более зловещее. При мысли о том, что ее брат влезает в чужие дома через окна и ворует старые часы и подсвечники, душа ее уходила в пятки. Максиму девушка не доверяла. По крайней мере, доверяла ему не больше, чем он ей.