Эдик был занят тем, что выслеживал добычу. Лида сразу распознала его жертву: это был мужчина с несколькими пакетами. Он только что вышел из табачного магазина, в витрине которого были выставлены курительные трубки всех форм и размеров, и был слишком занят раскуриванием толстой сигары, зажатой в таких же толстых губах, чтобы заметить маленького тощего мальчишку у себя за спиной.

Лида коснулась плеча малька.

— Укусишь меня — я сама съем кусок колбасы, который купила для Серухи.

Эдик остановился и недовольно поморщился.

— Слушай, отстань, а? Я работаю.

— Лучше прекращай, а не то я тебя остановлю.

Он подозрительно посмотрел на нее, вспомнив, как когда-то она заставила его вернуть добычу в карман, из которого он ее вытащил. Потом пожал плечами и пошел следом за двумя женщинами, которые были поглощены обсуждением достоинств своих шляпок. Лида восхищалась тем, как он умел пристраиваться к людям и держаться рядом на таком расстоянии, чтобы и у них не возникало подозрений, и у других прохожих создавалось впечатление, будто он идет с ними. Дети, идущие рядом со взрослыми, всегда вызывают меньше опасения.

— Не против, если я пойду с тобой? — спросила она.

— Ты меня выдашь.

— Наоборот. Я тебя прикрою.

Размышлял он ровно две секунды, потом понял свою выгоду и разрешил ей пойти с ним.

— Есть для тебя работа, — незаметно шепнула ему Лида.

— Опять письмо?

— Да.

— Нет.

То, как быстро он отказался, изумило ее.

— Я думала…

— Нет. Никаких больше писем.

— Ты хочешь больше денег? Если так, то…

Его голубые глаза презрительно скользнули по ее липу.

— Нет, конечно. Я просто не могу больше этим заниматься.

— Но почему?

— Не могу и все.

— Боишься попасть в тюрьму?

На этот вопрос он даже не стал отвечать. Они уже подошли вплотную к человеку с сигарой и пакетами. Эдик приподнялся на цыпочки, расслабил руки и приготовился.

— Я тебе сейчас помогу, если еще одно письмо отнесешь, — пообещала Лида.

— Да?

— Пошли.

Лида приблизилась к мужчине, начала обходить его с одной стороны, Эдик пошел с другой. Сделав вид, что торопится, она чуть задела бедром пакеты ничего не подозревающей жертвы, вздрогнула, споткнулась и машинально схватилась за него. Мужчина тут же заботливо ее подхватил. Она одарила его очаровательной улыбкой, поблагодарила и поспешила дальше. Когда Эдик догнал ее в ближайшем переулке, он едва сдерживал смех.

— Неплохо. Для девчонки.

— Ты и сам ничего. Для пацана. Что у тебя?

Он вытащил серебряный портсигар, инкрустированный диагональными полосами черного янтаря.

— Сойдет, я думаю, — небрежно обронил Эдик, но они оба понимали, что это вещь достаточно ценная. — А у тебя?

Она вытащила из кармана тугой бумажник из телячьей кожи. Выглядел он внушительно. Лида, не раскрывая, бросила его мальчику.

— Это мне?

— Я ведь обещала, — сказала она. — А теперь письмо.

На ее ладонь лег сложенный металлический квадратик. Лида протянула его Эдику.

— Нет. — Его болезненно-желтоватые щеки загорелись, из-за чего он стал казаться совсем маленьким.

— Да в чем дело, Эдик?.. — Ив эту секунду она поняла. Черт! Она должна была догадаться, что это случится. — Это воры в законе? Они велели тебе отказаться?

Он кивнул, зло и одновременно пристыжено.

Вдруг в голову ей пришла очередная догадка.

— Серуха! Где Серука?

Он отвернулся. Не хотел, чтобы она видела его лицо. Пальцы его пересчитывали рубли в бумажнике, но при упоминании имени щенка все тело его поникло, плечи страдальчески опустились.

— Они забрали Серуху? — воскликнула Лида. — Воры забрали собаку, чтобы заставить тебя слушаться?

Эдик засунул бумажник в свой безразмерный карман.

— Гады, — прошипел он.

— Гады, — эхом повторила Лида.

Но только она догадывалась, что это сделал Алексей. Это он навязывал ей свою волю единственным известным ему способом.

— Гады, — снова сказала она и стиснула ладонь мальчика. — Ну ничего, я верну ее тебе. Не волнуйся.

Эдик пнул ногой холмик колотого льда, который переливался на свету, источая тысячу маленьких мерцающих радуг.

— Если они с ней что-то сделают, я их всех убью.

Лида опустила металлический квадратик в карман, в котором тихонько тикали золотые часы мужчины с сигарой, и побежала по скользкому снегу.

— Куань!

Молодая китаянка сперва удивилась, потом занервничала. Она спускалась по широкой лестнице «Триумфаля» и не заметила тонкую фигуру в тени через дорогу. У Куань была привычка каждый день, перед тем как стемнеет, выходить на прогулку в расположенный напротив гостиницы парк. Она заколебалась.

— Куань! — снова позвала Лида.

Китаянка двинулась в ее сторону, и Лида была благодарна за то, что не пришлось преследовать ее на ступеньках гостиницы. Синее пальтишко и большая серая уродливая шапка с отделкой из стриженого кролика придавали Куань достаточно бесформенный вид. Такую точно не назовешь украшением делегации. Тем не менее ладони Лиды вспотели. В гладком лице китайской девушки было что-то настораживающее, что-то такое, отчего возникало желание держаться от нее подальше. Целеустремленность была впечатана в ее черты, несгибаемая воля ярко светилась в ее глазах. Наверняка Чан восхищался ею.

Куань сложила перед собой маленькие ладони и вежливо поклонилась. Лида пренебрегла любезностью.

— Куань, — тоном, граничащим с грубостью, произнесла она. — Вы не могли бы передать Чан Аньло, что моя тетя заболела и поэтому мне нужно уехать? — Эти условные слова должны были предупредить его, чтобы он не приходил на встречу.

Девушка окинула ее изучающим взглядом, ее черные глаза при этом остались совершенно равнодушными. Лида подумала, понимает ли она вообще по-русски.

— Так вы передадите?

— Да.

— Спасибо.

В вечернем полумраке они стояли рядом, и их тени слились в одну, пока Лида, пошевелившись, не разъединила их. Голые деревья, раскачивая на ветру ветками, тыкали в них костлявыми пальцами.

— Куань, почему ты выдала Чана советским службам? Это ведь ты рассказала им про комнату на улице Райкова, верно?

В черных глазах не проявилось никаких чувств.

— Я не знаю значения слова «выдала», — произнесла Куань по-русски.

— Так поступают с врагами, а не с друзьями.

— Товарищ Чан — мой друг.

— Тогда относись к нему, как к другу.

Пустые глаза внезапно ожили, казавшееся застывшим тело неожиданно легко пришло в движение, когда Куань резко развернулась к Лиде.

— Оставь его в покое, фаньцуй!

Лиде было знакомо это слово, она слышала его тысячи раз в Цзюньчоу. Оно означало «иностранный дьявол».

Но Куань еще не закончила.

— Тебе он не нужен, — сказала она. — Есть много русских мужчин, которых ты можешь взять вместо него. Бери себе своего советского чиновника с волосами лисьего цвета. Такого же, как у тебя. А Чан Аньло оставь в покое. — Она стояла так близко, что Лида могла различить, как легонько дрожит уголок ее глаза. — Верни его Китаю, — прошипела Куань.

Йене проснулся от острого чувства голода. Не в животе. Исходило оно откуда-то из мозга, ползло по извилинам, поглощая его. Он попытался вспомнить, что ему снилось, но ночные образы уже уплыли из памяти, оставив 'После себя лишь голод и аромат духов, который он ощущал явственнее, чем сырой запах подземной камеры.

Сегодня должно прийти очередное письмо.

Йене перекатился на живот, чтобы не видеть свет от мутной голой лампочки, которая висела под самым потолком и никогда не выключалась, и уткнулся лицом в грязную подушку, настолько тонкую, что через нее чувствовались перекладины кровати. Сегодня очередное письмо. От дочки.

Одно это слово — «дочка» — переменило его полностью. Изменило его мировосприятие и превратило его в нового человека. Ему теперь было несравненно тяжелее мириться с мыслью о том, что он уже сделал для проекта и чем продолжал заниматься. Он простонал в полушку. Ему захотелось посадить Лиду перед собой и все объяснить. Не суди строго, малышка. Человек одинокий, у которого нет никого и ничего в безграничном бесчеловечном мире, — это одно. Такой человек обрастает скорлупой, как орех, и через какое-то время его мягкое ядро начинает медленно сохнуть и в конце концов умирает. Но человек, у которого есть дочь, — это совсем другое.

У такого человека есть будущее.

— Заключенный Фриис, вы согласны с заключенным Елкиным? Все действительно готово?

— Да, гражданин полковник.

— Вы меня удивляете.

— Мы старались, гражданин полковник.

Они находились в кабинете полковника Тарсенова. Главные инженеры и ученые проекта были выстроены в шеренгу перед обитым кожей столом. Они были взволнованы больше обычного, но, как всегда, взгляды их были опущены на выцветший турецкий ковер под ногами. Когда к кому-то из них начальник обращался напрямую, взгляд поднимался на его воротник с красными нашивками, не выше.

— Надеюсь, сегодня вы нас чем-нибудь поразите, — сказал полковник. — У нас ожидаются гости, высокие военные чины. Так что никаких ошибок. Вы поняли?

— Да, гражданин полковник.

С довольным видом Тарсенов прошелся вдоль строя, поблескивая очками.

— Я выбрал место для генерального испытания.

— Генерального испытания? — воскликнул Елкин. — Я думал… — Внезапно он побледнел.

— То, что выдумали, заключенный, не имеет никакого значения. — Тарсенов повернул голову и пристально посмотрел на Йенса. — Это последнее испытание, — отчеканил он. — Ошибок быть не должно.

Йене посмотрел ему прямо в серые жесткие глаза, и то, что он увидел в них, не было удовлетворением. Это был страх. Неудача не устраивала такого человека, как Тарсенов, потому что неудача для него означала приговор: двадцать лет в трудовом лагере. И не пройдет и года, как его разорвут на части при первом же удобном случае, как только охранники отвернутся. Йене своими глазами видел, как такое происходило. Он слышал крики.

— Никаких ошибок, — заверил его Йене.

— Хорошо.

— Я могу спросить, где будет проходить испытание?

— Вам это понравится, заключенный Фриис. Испытание будет проводиться в лагере Суркова.

— Но, гражданин полковник, там же сотни заключенных.

— И что?

— Вы же не можете убить всех…

— Я никого не убиваю, заключенный Фриис. Это ваших рук дело.

— Но это не нужно…

— Нужно, заключенный. Нам нужно установить, насколько низко должны лететь аэропланы, и выяснить точную концентрацию газа. Испытание пройдет в лагере Суркова. Решение окончательное.

Лагерь Суркова. Воспоминания вспышкой пронзили мозг Йенса и заставили его плечи содрогнуться. Запястья, связанные колючей проволокой, железная труба, которой его били, одиночное заключение в камере меньше, чем гроб, малиновка, яркая, как рубин, сидевшая у него на пальце, пока охранник ударом приклада не размозжил ее вместе с пальцем.

— Кажется, именно в этом месте началась ваша жизнь в заключении.

.—Началась моя смерть в заключении, — поправил его Йене.

Тарсенов рассмеялся.

— Неплохо! Мне это понравилось. — Веселье его сошло на нет, когда он снова посмотрел на лицо Йенса. — Что ж. Похоже, теперь вы сами станете началом смерти других заключенных. Но не расстраивайтесь. Вы ведь живы, не так ли? Вам удалось уцелеть.

— Да, гражданин полковник. Я уцелел.

Тюремный двор был залит желтым светом. Свет скользил сквозь темноту и разливался маслом на фигуры, съежившиеся на холодном утреннем воздухе. Сегодня Йенсу показалось, что из-за этого света у всех был нездоровый вид. Впрочем, возможно, всем действительно было не по себе после вчерашней встречи с Тарсеновым.

Генеральное испытание. В лагере Суркова. Такого Йене не ожидал. Там были люди, которых он знал, с которыми он ел и работал. Заключенные, которые выхаживали его, когда он умирал от ран.

Сжав руки за спиной и с трудом передвигая ноги, он ходил по кругу вдоль железного забора, радуясь лишь тому, что сейчас он может не разговаривать и не думать. Взгляд его был прикован к тяжелым железным воротам, уши настороженно ожидали услышать скрип петель. Он даже не заметил, что Ольга прихрамывает. Он не замечал ее страданий, потому что был ослеплен своей болью.