А ее ребенок, мальчик, хотя и издал пронзительный вопль, появившись на свет в середине лета, покинул его, не прожив и часа.

«Время излечит ее боль, — думал я, находя в этой мысли утешение. — Она еще совсем молода. В конце концов она не первая мать, которой суждено было потерять дитя. Пройдет немного времени, и она снова понесет».

Но я ошибся. Шло время, но для Эсмилькан-султан, которая жила, как в аду, оно казалось вечностью. Вновь и вновь нескончаемой чередой тянулись дни, когда она носила под сердцем ребенка, но каждому из них она, казалось, дарила жизнь только для того, чтобы затем потерять его навсегда.

Честно говоря, я ничего не понимаю в таких вещах. Раз за разом я видел только, как крохотный, завернутый в белое покрывало сверток поспешно выносят из дома, чтобы зарыть на кладбище в присутствии равнодушного муллы. Помнил тяжелый, угрюмый взгляд Айвы. И еще слышал горькие рыдания Эсмилькан — и знал, что бессилен ей помочь. Моя госпожа, всегда такая терпеливая и покорная воле Аллаха, теперь изменилась. Горе оставило на ней свой след.

Все это время я то и дело ловил себя на том, что постепенно начинаю верить в существование злобной колдуньи, украдкой пробирающейся в комнату, где лежит роженица, чтобы украсть у матери ее ребенка. Мне не раз доводилось слышать, как по углам перешептываются старухи, вполголоса обсуждая, уж не явилась ли ведьма и в наш дом. И хотя Эсмилькан никогда не решилась бы сказать об этом вслух, но по тем испуганным взглядам, которые она бросала по сторонам, по тому, как она стала бояться темноты, я догадывался, что и она понемногу начинает в это верить.

Только Айва не верила в эти басни. «Такова жизнь», — читал я в ее угрюмом взгляде. И я принял это — так же, как безропотно принял то, что судьбу мою уже невозможно изменить. В конце концов, когда случилась трагедия, Сафия была далеко. Она не могла быть к этому причастна.

Стояла середина лета. Случались дни, когда жаркое марево, словно желтое пыльное одеяло, опускалось на Константинополь, заставляя все живое задыхаться и мечтать о глотке свежего воздуха. В один из точно таких дней острый нож лекаря лишил меня возможности оставаться мужчиной. Именно в такой день у моей госпожи родился сын, и через час его не стало. В такие дни этот город, всегда божественно-прекрасный, давал понять, что и он тоже смертен — как каперсники, упрямо пробивающиеся к свету сквозь каждую щель.

ЧАСТЬ II Сафия

V

Сафия откинула полог и выбралась из паланкина. Расправив многочисленные покрывала и вуали, в которые молодая женщина была закутана с ног до головы, она с наслаждением потянулась, чтобы размять затекшее тело. Они только что вернулись из гостей, и у Сафии было такое чувство, что руки и ноги ее вот-вот сведет судорогой. Впрочем, она догадывалась, что причиной стало вовсе не долгое сидение в носилках вместе с тремя другими женщинами. В сущности, дорога была не такой уж долгой, а носилки, похожие на роскошную бархатную шкатулочку для драгоценностей, оказались на редкость удобными. Нет, просто у Сафии все тело ломило при мысли о том, что проходит еще одна зима. В маленьком дворике сераля, куда выходили окна его обитательниц, тюльпаны, гордо подняв свои разноцветные головки и воинственно вскинув зеленые пики листьев, открыли свой ежегодный парад. Итак, вот-вот минет еще одна зима, а власть, та безграничная власть, о которой она мечтала и которую страстно жаждала получить с того самого дня, когда впервые миновала мраморные двери сераля, все еще ускользала от нее… Или, вернее сказать, не давалась ей в руки так быстро, как хотелось бы.

Стояла зима. Согласно христианскому календарю, шел год 1564 от Рождества Христова. Сафие исполнилось шестнадцать лет.

И каждый день становился подтверждением того, насколько правильно она поняла и оценила могущество той системы, которой бесстрашно вручила свою судьбу. Она не ошиблась, когда пришла в восторг перед великолепием той власти, которую эта система могла бы ей дать — власти, превосходящей все, о чем Сафия могла мечтать в своей родной Венеции. Но время шло, бессмысленно утекая, словно вода сквозь песок, а власти все не было… Безграничная власть, которой жаждала Сафия, была близка, она почти чувствовала ее запах, но никак не давалась в руки, и это приводило Сафию в бешенство.

Да, конечно, она понимала, необходимо ездить с визитами, ласковым обхождением и богатыми подарками стараться снискать расположение и дружбу высокопоставленных женщин, безудержно льстить одним и очаровывать других… Все это она делала. И небезуспешно: не было в Турции ни одной женщины, которая могла бы позволить себе не принимать всерьез даже самые пустые ее слова. Но Сафие этого было мало. Женский мир стеснял ее, как плотное облако вуали, прикрывавшее лицо. Больше всего на свете она желала проникнуть… нет, захватить в свои маленькие цепкие ручки мир, в котором правили мужчины.

Но как? Тело Сафии сводило судорогой бессилия, от которого хотелось кричать. Нечто похожее она испытывала, когда приходилось неподвижно сидеть часами, пока служанка наносила ей на руки пасту из хны. Большинство турецких женщин — может быть, потому, что все они с детства привыкли красить ладони хной, — терпеливо выносили эту пытку, и многочасовое ничегонеделание даже нравилось им. Да вот взять хотя бы, к примеру, ту же Эсмилькан-султан, с раздражением подумала Сафия. Как можно вести столь растительное существование?! Не женщина, а какая-то диванная подушка, честное слово!

Впрочем, многие венецианки вели такой же образ жизни. Сафие вдруг вспомнилось, как мучительно ныли ее ноги после многочасовых стояний на молитве, когда она еще жила в монастыре, но она тут же одернула себя, спохватившись, что пора уже забыть о нем, а уж считать его своим домом и вовсе глупо. Сафия ненавидела бессмысленное времяпровождение, и вряд ли ей когда-нибудь удалось прижиться там.

Отмахнувшись от воспоминаний, Сафия принялась перебирать в уме тех, кто мешал осуществлению ее планов. Конечно, в первую очередь сам старик. Султан Сулейман, просидев на троне почти сорок лет, похоже, и не думал умирать.

Не в первый раз Сафия лениво пожелала ему поскорее отправиться к праотцам — даже не по злобе, а просто из озорства. Жизнь казалась ей похожей на азартную игру, и девушке не терпелось поскорее узнать, как лягут карты после того, как главный козырь будет бит. На какое-то время в государстве воцарится хаос, во время которого умный и хитрый сумеет воспользоваться случаем и расставить все по своим местам. Рыбку лучше всего ловить в мутной воде — эту науку Сафия усвоила с детства.

Мысли ее галопом неслись дальше. И сразу она подумала о яде — вот самый верный, тихий и, главное, безопасный способ для женщины убрать с дороги мужчину. К тому же он не требовал применения физической силы. И, что самое важное, в этом случае вовсе не обязательно было делать грязную работу собственными руками.

И вот тут-то как раз может пригодиться Айва.

Все последние месяцы Сафия предусмотрительно пыталась разнюхать, какие блюда предпочитает старый султан, как они готовятся и как подаются к его столу. Наконец ей удалось выяснить, что все без исключения блюда, которые подаются султану, пробуются, и не раз. Люди же, занимающиеся этим, судя по всему, неподкупны.

Будь прокляты эти их идиотские предосторожности, в бешенстве думала Сафия. Как они мешали ей! Не будь их, уж она придумала бы какую-нибудь уловку и добилась бы своего!

Вскоре ей донесли о сервизе из селадона[4], которым пользовался только сам султан. Согласно поверью, бледно-зеленые тарелки немедленно почернеют, если в пищу подмешать яд. Итак, выходит, султан предвидел возможность отравления и поспешил ее предусмотреть. Стало быть, о яде придется забыть, решила Сафия.


Нур Бану как ей удалось выяснить, принимала те же меры предосторожности.

Как бы там ни было, Сафия, жадно разглядывая султана, насколько это было возможно в щелку между занавесями, думала — впрочем, как и многие другие в его огромной империи, — что его попросту невозможно представить мертвым. Могущественная Тень Справедливейшего, так называли Сулеймана, простерлась над миром, а руки его, цепкости и силе которых мог позавидовать и молодой, вот уже сорок лет крепко держали кормило власти. У Сафии хватило ума и хитрости примириться с его существованием. По крайней мере на время. К тому же в настоящее время султан далеко на севере, сражаясь под стенами Вены. После чего, насколько ей это удалось выяснить, он двинулся на восток, собираясь покарать за дерзость персидского шаха, Великого Еретика. Потом султан, собрав своих корсаров, мановением руки послал войско на ее родину. И уже бросал взгляды дальше, за Геркулесовы столбы, в надежде вернуть под свою длань еще и Испанию. А может, строил планы, намереваясь двинуться на юг и подавить взбунтовавшиеся Йемен или Эфиопию. Или, возможно, рассчитывал сразиться с португальцами за власть над Персидским заливом, через который лежал наиболее безопасный путь к сокровищам Индии.

Да, этот могучий человек и в самом деле имел полное право дерзко говорить о себе: «В Багдаде я царь царей, в Византии — цезарь, а в Египте — султан. Воля Аллаха и чудеса Магомета — все подчиняются и служат мне!»

Пару раз ей удавалось видеть султана во время торжественных процессий, в которых он принимал участие. Конечно, среди огромной толпы народа трудно разглядеть чье-то лицо. В лучшем случае был виден лишь тюрбан, огромный тюрбан, в ярких лучах солнца ослепительно сияющий своей белизной. Увенчанный роскошным плюмажем из перьев цапли — привилегия исключительно царственных особ, — он в высоту достигал чуть ли не трети человеческого роста. Это чудовищного размера сооружение из великолепного шелка и тончайшего льна непременно должно было иметь определенную длину — в пятнадцать раз длиннее расстояния от кончика монаршего носа до вытянутого пальца руки. А второй такой же тюрбан, надетый поверх шеста, обязательно несли перед султаном во главе процессии. Эта великая честь обычно оказывалась какому-нибудь могущественному аге: он заставлял тюрбан кивать в ответ на приветственные крики толпы.

Но Сафие все же удалось увидеть султана поближе. И тогда его резко загнутый книзу нос, смахивающий на клюв хищной птицы, глубоко посаженные черные глаза, в которых светился острый ум, суровое худое лицо, обрамленное бородой, с только еще начинающей пробиваться сединой и не скрывающей властных и жестких очертаний его подбородка, — все это заставляло трепетать сердце девушки: такая властная сила исходила от этого старика. Злые языки твердили, что у султана болезненный вид, поэтому он и заставляет себя румянить. Но Сафия не верила болтовне — здоровый румянец на щеках султана опровергал любые сплетни, а обветренное, загорелое до черноты лицо словно говорило том, что этот человек предпочитает битвы праздному лежанию на диване.

От султана на сто шагов исходило какое-то сияние. Поговаривали, что всякий раз, когда Сулейман появлялся на людях, несколько человек, оказавшихся на его пути, становились богачами. Сафия скоро узнала, почему. Все дело в том, что по велению султана несколько драгоценных камней — из тех, что украшали его одежду, — намеренно пришивались небрежно. Во время торжественных шествий некоторые из них падали в пыль под его ногами. Нежданный подарок судьбы тому, кто имел смелость поднять сверкающий алмаз и торжественно объявить его своим!

И хотя сама Сафия дерзко именовала султана стариком — а случалось, и похуже, причем старалась делать это нарочито громко, выбирая момент, когда ее могли услышать, — в глубине души она не могла не признать, что этот «старик» — великолепный образец мужской породы. Даже мимолетное появление Сулеймана в Алеппо вызвало среди обитательниц гарема настоящий переполох. При одном только воспоминании об этом сердце Сафии сладко трепетало. Нет, у нее не поднимется рука причинить зло султану. Этот человек заслужил ту славу и почет, которыми он пользовался. Да будь ее власть, она с радостью бросила бы ему под ноги все сокровища мира! Какое было счастье сказать ему об этом… Наедине, разумеется! К тому же сияние власти, окружающее султана, великолепно подошло бы ей самой.

«Жаль, что меня не купили для его постели, — мелькало порой у нее в голове. Сафия понимала, что противоречит сама себе, но ничего не могла с этим поделать. — Вот уж не повезло, так не повезло. Оказаться в гареме его же собственного внука! Это значит, что я, возможно, так никогда и не узнаю султана!»

— Забудь об этом! — резко осаживала ее Нур Бану, когда однажды это неосторожное замечание вырвалось у Сафии. — Вспомни: у султана есть сын, причем достаточно взрослый. Он тебе в отцы годится. И не только сын, но и внук. Мой сын, а твой господин и повелитель. Так что твое время придет. Терпеливо жди, когда оно настанет, а пока делай, что тебе говорят.