Ждать как раз было труднее всего. А уж ждать, когда великолепный султан умрет… Глупо, думала Сафия, скорее первым к праотцам отправится его сын. Кстати сказать, Сулейман уже успел благополучно пережить трех своих сыновей, а последний из оставшихся в живых, Селим, единственный наследник престола, тоже, похоже, не задержится на этом свете.

Да, в этом-то и крылась опасность. Принц Селим казался наиболее слабым звеном, вполне подходящим для того, чтобы слегка подкорректировать волю Аллаха. При первой встрече будущий султан, которому только-только стукнуло сорок, произвел на нее потрясающее впечатление — ничуть не меньшее, чем его отец. Одного взгляда, хоть и со значительного расстояния, Сафие было достаточно, чтобы воспламениться. Но потом, когда схлынул первый восторг и слегка развеялось сияние титула, который ему предстояло унаследовать, она смогла разглядеть и по достоинству оценить и его коротенькую тучную фигуру, и нездоровую бледность лица, увенчанного громадным тюрбаном, который, казалось, вот-вот свалится на землю. Поговаривали даже, что он вовсе и не сын Сулеймана Великолепного. Злые языки в гареме упорно твердили, что у красавицы Хуррем-султан был любовник. Сказать по правде, глядя на Селима, поверить в это можно было без особого труда.

А вот в то, чтобы Хуррем, эта потрясающе красивая и умная женщина — о ее красоте слагались легенды, существовавшие до сих пор, — решилась вдруг так опозорить себя, уже верилось с трудом. Поразмыслив на эту тему, Сафия решила, что в каждой семье отыщется своя паршивая овца и на дне бутылки с самым великолепным вином всегда найдется осадок. По ее мнению, это было наиболее разумным объяснением. Такова ирония судьбы: в то время как наиболее достойные сыновья султана — здоровые, красивые и умные — пали в борьбе за власть, жалкий заморыш Селим уцелел.

Из-за такого ублюдка даже и рисковать не стоило. К чему яд, если Селим и так убивал себя, причем делал это так старательно, словно ему не терпелось поскорее покинуть этот свет.

Здесь, среди турков, где употребление спиртных напитков считалось государственным преступлением и приравнивалось к оскорблению величества, к Селиму накрепко прилипла презрительная кличка «пьянчуга». Возмущенный отец писал ему письмо за письмом, убеждая сына «отказаться от мерзкого пристрастия». Все напрасно. Даже в Италии, где вино иной раз заменяет детям материнское молоко, Сафии никогда не случалось видеть более горького пьяницу, чем этот наследник трона Оттоманов. Может быть, думала она — и эта мысль приятно тешила ее гордость, — религиозный запрет, столкнувшийся с врожденной тягой к спиртному, пробудил в душе этого ничтожества демонов, которым он был не в силах противостоять? А то обстоятельство, что он, знавший об ожидавшем его высоком предназначении, был вынужден многие годы существовать в тени своего отца, нетерпеливо ожидая его смерти, только усилило его тягу к спиртному.

Итак, на Селиме нужно поставить крест. Его уже не изменить. Значит, лучше быть любимой его сыном, Мурадом. Сафия поплотнее завернулась в накидку, словно опасаясь, что воспоминания о минутах любви с этим, как она его называла, «чудовищем» вырвутся на свободу. Нет уж, пусть остаются в ее сердце. К тому же, находясь у самого подножия трона и при этом оставаясь в полумраке, она имеет полную возможность удовлетворять не только физические потребности, но и жажду знаний молодого принца, его растущий интерес к политике. Когда они только встретились, Мурад уже почти пал жертвой неодолимой тяги к опиуму, превратившись в его покорного раба. Сафие удалось положить этому конец, и сейчас юноша, проводя долгие часы в Диване, полностью отдал себя острой и возбуждающей политической игре, найдя в этом замену наркотику.

Даже Сулейман, равному по могуществу которому не было в целом мире, только жмурился от удовольствия, радуясь тому, как разительно изменился за это время его внук. В письмах султана — Мурад с гордостью показывал их Сафии — больше не звучало ни угроз, ни насмешек. Это были письма, которые один зрелый мужчина мог написать другому. Письма, в которых речь шла о самых важных государственных делах. Итак, если Селим — это слабое звено в цепи, то Мурад — ключ, которым она сможет ее отомкнуть.

В один прекрасный день у нее родится сын и тоже станет для нее таким же послушным орудием, как его отец. Но пока нет нужды заглядывать так далеко. В конце концов, с детьми всегда столько забот! Лишь те, кого Бог не наделил красотой и умом, могут рассчитывать, что беременность поможет им возвыситься. А пока что изготовленные Айвой противозачаточные свечи, в которых особые растительные смолы были смешаны с овечьим жиром, надежно служили ей: Сафия не намерена была позволить такой ерунде, как беременность, помешать ее планам.

Затея с галеоном, на котором они собирались плыть вдоль побережья, обернулась провалом. Это была идея Мурада. Непонятно, по какой причине, ему вдруг втемяшилось в голову придать романтическую окраску их отношениям. В своем неистовом желании порадовать ее он действовал чересчур поспешно и напролом. И к тому же совсем не в том направлении. Мурад так до сих пор и не понял, что лучший способ доставить удовольствие Сафие — снискать дружбу и доверие султана, а не пытаться ослепить ее пышностью.

Вспомнив убогий кеч, болтающийся у пристани в ожидании сиятельной четы, Сафия вспыхнула от стыда. Уму непостижимо, как они вообще не потонули, перебираясь на этом корыте через Босфор! В первый раз Сафия радовалась проклятой вуали, скрывавшей предательскую краску стыда на ее щеках. Но преподанный ей урок она усвоила твердо. И с этого дня намерена была неусыпно следить за причудами своего царственного любовника. Теперь она знала, что только разумная сдержанность и здравый смысл, а отнюдь не глупые мальчишеские выходки помогут Мураду вернуть доверие его царственного деда, а возможно, и вознесут его к вершинам власти.

Усилием воли Сафия взяла себя в руки. Убедившись, что на лицо ее вновь вернулась обычная прозрачная бледность, она снова принялась решать вопрос, который уже в течение многих дней не давал ей покоя: как наилучшим образом использовать расположение султана, как обратить его на пользу Мурада… ну, и себе самой, разумеется. Увы, не найдя достойного применения своим талантам и воинской доблести, молодой человек, вполне возможно, устанет ждать и еще, чего доброго, примется вновь прожигать жизнь — как это делает его собственный отец.

Что ж, подобная участь может постигнуть и молодую женщину. Причем не какую-то, а вполне определенную, подумала Сафия, зябко обхватив себя руками.

— Почему ты не позволишь мне купить тебе евнуха, любовь моя? — Именно такой вопрос задавал ей молодой принц всякий раз, как она приходила к нему со своими сомнениями. — Я дам тебе деньги, сколько угодно денег. Выбери себе евнуха — самого лучшего, которого только можно купить за золото. Тогда ты вырвешься из-под опеки моей матери и ее прислужников. Подумай только: каждое твое желание, каждое движение перестанут служить предметом обсуждения. Сейчас, куда бы ты ни пошла, за тобой по пятам непременно следует один из ее сторожевых псов. Тебе сразу станет легче дышать, поверь мне. Ты почувствуешь себя свободнее.

— Свободнее? — Странное слово, если учитывать, что она вовсе не мечтала вырваться из гарема. Нет, Сафия жаждала лишь одного — поглубже пустить там свои корни. Но спорить не стала. — Что ж… Хорошая идея. Если, конечно, мне удастся найти такого, чтобы подошел мне.

— Не сомневаюсь, тебе все удастся без труда.

Так обычно заканчивался любой разговор на эту тему. Мурад, забыв обо всем, водил губами по ее шее, трепещущими ноздрями с наслаждением втягивая запах женской кожи. Уткнувшись носом в ее волосы, он неразборчиво бормотал:

— Ты самая умная женщина из всех, кого я знаю. — Довольно-таки глупое замечание, это и так понятно. Впрочем, на уме у принца было совсем иное.

В этот раз она тоже, пожалуй, последует его примеру: потрется носом о его шею, хватит с него и этого. А потом бросит что-нибудь вроде:

— У твоей сестры Эсмилькан-султан тоже есть свой евнух. Тот венецианец, Веньеро.

— Кто, Абдулла? — возможно, спросит он. А может, просто примется покусывать зубами пуговки на ее йелеке.

— Он неглуп.

«Он даже может быть опасен, если иметь в виду, сколько ему известно, — но об этом она благоразумно промолчит. — Сколько он мог бы порассказать обо мне…»

— Любовь моя! — Это уже можно и вслух. Стон наслаждения тоже не помешает, поскольку к этому времени Мурад уже наверняка отыщет ее грудь.

Все вокруг без исключения терпеть не могли беднягу Веньеро, считая его негодным товаром, за который и медный грош отдать жалко. Эсмилькан жалели: ну как же, кому нужен этот жалкий евнух — молодой, с беспокойным характером и к тому без какого-либо опыта. Одна только Сафия видела и замечала другое — «О мой дорогой князек, знал бы ты!» — этот Веньеро-Абдулла был весьма и весьма многообещающим человеком.

Но следует быть осторожной: к этому времени Мурад наверняка уже овладеет ею, и если она потеряет голову, то с ее уст с каждым его толчком начнут срываться необдуманные слова. Что-нибудь вроде: «Ох уж эти полумужчины, пугливые, вечно хныкающие, обожающие посплетничать! Не мужчины, а глупые гусыни! Они еще хуже, чем сестры-послушницы из моего прежнего монастыря!» Естественно, Сафия имела в виду евнухов.

Наверняка он опять резким толчком раздвинет ей бедра, так что придется закусить губу, чтобы не застонать. Таков уж Мурад: на пике наслаждения он забывает обо всем, лишь бы поскорее достичь желаемого.

А потом тело принца тяжело содрогнется и обмякнет. А Сафия, шутливо подергав знакомый хохолок у него на темени, от которого всегда исходит запах корицы, лукаво усмехнется:

— Наверное, вместе с мужским достоинством лекарь ножом отхватывает у них заодно и часть мозгов! Не так ли, мой прекрасный господин и повелитель?

А про себя ехидно подумает: «Именно там, между ногами, у всех мужчин и находятся мозги! Чик-чирик — и нет его!»

Надо признаться, Эсмилькан тоже здорово повезло с мужем. Правда, в отличие от принца Мурада, Великий визирь сейчас находится на пике власти. Соколли-паша то и дело совещается с государственными мужами самого высшего ранга, а бедняжка Эсмилькан ничего не видит дальше своего хорошенького глупого носика. Вот, кстати, и еще одна причина, почему стоит бывать у принцессы как можно чаще.

Тем более что сама глупышка Эсмилькан собственную беременность считает исключительно «волей Аллаха». Кабы не это, глупая гусыня могла бы превратиться в силу, с которой пришлось бы считаться даже ей, Сафие. И уж тогда визитами вежливости и услугами знаменитой повитухи не ограничишься.

Сафия в свое время предлагала сестре Мурада громадные деньги — лишь бы только она согласилась уступить ей своего евнуха. Потом уговорила своего принца посулить сестре еще вдвое. Но Эсмилькан только смеялась своим дурацким смехом и качала головой, твердя, что не расстанется с ним «ни за какие сокровища в мире». Сафия нисколько не удивилась бы, узнав, что сам евнух каким-то образом причастен к ее отказу. У глупышки Эсмилькан без труда можно было выпросить все что угодно — уж кому, как не ей, Сафие, знать об этом.

С другой стороны, Веньеро, хоть и умен, однако может оказаться не столь покорным. Правда, до сих пор он если и осмеливался бунтовать, то лишь изредка. И никогда против Эсмилькан.

Нет, решила Сафия, пока лучше продолжать наблюдать со стороны. Придет время, и она подыщет себе евнуха — умного, ловкого и при этом беззаветно преданного ей одной. Храбрость тоже имеет немаловажное значение: в конце концов, он должен быть готов умереть ради нее. А подобным требованиям удовлетворяет далеко не каждый. Сказать по правде, подобное сокровище легче вообразить себе, чем отыскать. А ее красота, до сих пор превращавшая всех мужчин в покорных рабов — женщины, почуяв в ней опасную соперницу, обычно предпочитали заключить с ней молчаливый договор о ненападении, — казалось, ничуть не волновала тех, кто уже перестал быть мужчиной.

С этими мыслями — и со вздохом — Сафия заставила себя перебраться из одной обитой бархатом шкатулки в другую: гарем хоть и был по размерам значительно просторнее носилок, однако и в нем она чувствовала себя как в темнице.

Даже покинув портшез и поднимаясь в свой гарем, женщина не имела права откинуть с лица вуаль. Сафия шла почти вслепую, ничего не различая перед собой, кроме унылых серых каменных полов, и, машинально переступая через порог, только зажмурилась, нырнув после яркого солнечного света в темный, узкий, без окон коридор. Она не заблудилась лишь потому, что часто ходила здесь. И к тому же стоило ей только протянуть руку, как она касалась дряблой руки одного из евнухов, вытянувшихся вдоль стен — на манер почетного караула.

Ну и конечно, благодаря доносившимся до нее звукам. Шумным, бесцеремонным звукам, мучительно отзывавшимся у нее в ушах и говоривших о том, что в преддверии султанского Дивана идет заседание суда. Впрочем, шум очень скоро утих, превратившись в мраморном горле коридора в неясное бульканье. А потом пропало и оно: все звуки заглушил ритмичный свист плетей — во дворе той части дворца, где жили евнухи, кого-то наказывали.