— Здравствуй, София, — я сказал это на итальянском языке и с удивительным спокойствием.

Она остановилась в удивлении, ибо уже давно не слышала ни своего родного языка, ни своего христианского имени. И все же София Баффо была не тем человеком, кто мог позволить другому взять приоритет над нею в какой бы то ни было ситуации. Самообладание с удивительной быстротой вернулось к ней, и она даже позволила одному рукаву рубашки спуститься еще ниже с ее плеча, чтобы выказать мне свое безразличие. Затем она сказала:

— Виньеро! О, какой сюрприз! Вы по-прежнему такой же глупый и пренебрегающий опасностью, как всегда. Все еще перелезающий через монастырские стены.

— Я здесь в Кутахии по требованию моего господина, а вовсе не из-за тебя.

— Как, разве ты — раб? Я ведь тоже рабыня.

— Да, здесь рабы — и там рабы, как сказал бы мой друг Хусаин.

Моя страшная одержимость ею была большей частью обманом и иллюзией, и отсутствие физической близости объекта обожания показало мне, какой хрупкой была моя любовь. Я превозмог боль своей потери, после чего моя речь стала более уверенной, и я заговорил на своем самом лучшем турецком языке.

— Мой господин, паша Соколли, собирается взять в жены принцессу Есмихан. Моя задача доставить ее в сохранности в Стамбул.

Казалось, что дочь Баффо пребывала в полной растерянности и даже не могла ничего ответить. И тогда я вспомнил еще кое о чем. Я полез за пазуху и протянул ей лист бумаги. Это было объявление, которое я получил на одном из стамбульских базаров, когда выполнял там свои поручения. Я сохранил его из любопытства, даже не подозревая, где и когда оно мне может понадобиться. Отправленное венецианским посольством в Оттоманской Порте на турецком, латинском и итальянском языках, оно предлагало от имени правителя острова Корфу дона Баффо вознаграждение в пятьсот грашей тому, кто вернет ему дочь, которая, по его подозрениям, удерживалась в одном из гаремов Турции.

Я вложил бумагу в руку Софии и сказал, в этот раз на итальянском:

— Это может быть также интересно и для тебя.

Я успешно победил ее оборону. Чтобы развернуть бумагу, так как из любопытства она не могла проигнорировать мое сообщение, ей пришлось приспустить уголки своей рубашки еще ниже. И на меня опять нахлынули нежные воспоминания.

После прочтения этого послания она быстро и резко разорвала его на сотни мелких кусочков.

— Мой отец, — сказала она, глядя мне прямо в глаза, — назначил слишком низкую цену. Сейчас я стою шестьсот грашей.

В этот момент дверь в мабейне открылась, и голос молодого человека произнес: «Сафи! Сафи! Ты здесь? Моя любовь, ты обещала, что выйдешь только на минутку, а я умираю от желания».

— Ты видишь, Виньеро, — сказала девушка. — Я не могу стоять здесь с тобой и болтать всю ночь напролет.

— Сафи! Моя любовь! — снова позвал молодой человек.

— Нет, конечно же нет, — согласился я с издевкой. — Твои обязанности более важны.

Я не пытался приглушить свои слова, и, должно быть, их было слышно достаточно далеко. В следующее мгновение пара очень крепких рук вцепилась мне в горло. Я чувствовал, как кровь прилила к моему лицу и хлынула в нос, что заставило меня кое-как прогнусавить: «Позовите ваших евнухов». Затем я получил пару хороших ударов, направленных прямо мне в почки.

— Прикажите им оттащить его от меня, — в следующее мгновение я вцепился в руку принца и оторвал от его прекрасного халата кусок материи, — или я искалечу его.

— О, Виньеро, Виньеро! — Итальянский язык Сафи слышался среди всех остальных голосов. Она стояла, крепко сжимая края своей рубашки. — Это не монастырь, мой дорогой Виньеро. Это гарем. Разве ты не знал до сегодняшнего дня, что если мужчину застают в гареме другого мужчины, это для него означает смерть?

Покорности, которую она знала во мне в прошлом (которая фактически была выражена в том, что я ползал у ее ног), накопилось предостаточно, чтобы наконец-то избавиться от нее, схватить принца за плечи и крепко держать его. Теми же эмоциями был окрашен и мой ответ, также на итальянском:

— А ты, моя прекрасная София, разве не знаешь, как отличить нормального полноценного мужчину от евнуха? — Потом эти же слова я произнес на турецком, чтобы не было каких-либо ошибок и недопонимания, и добавил: — Даже сейчас ты все еще ищешь тайных любовников среди кастратов, таких как я? София Баффо, я евнух. Благодаря тебе…

Я повернулся к принцу:

— Господин, у меня нет никаких намерений по отношению к вашим женщинам. Я евнух.


XXXIX


— Иди сюда, на свет, и позволь мне посмотреть, что с тобою сделали.

В своей комнате принцесса Есмихан повела меня за руку так нежно, как маленького ребенка, к лампе, которая висела в углу на огромной цепи и излучала слабый свет.

— Под этим глазом будет синяк. — Она посадила меня на диван и наклонилась надо мной, чтобы лучше его рассмотреть. Она вытащила розовое масло, и тотчас запах роз распространился повсюду, и даже я смог почувствовать его сквозь запах крови в своем разбитом носу. — И твои губы уже припухли.

Быстро отдав несколько приказаний, она отправила свою служанку за надлежащими принадлежностями, которые позже позволили тщательно обработать все мои раны теплой водой, пахнущей камфарой и миррой. Запах дезинфицирующих средств и сильное жжение заставили меня снова вспомнить о кошмаре тех событий, от которого я попытался избавиться, жестикулируя, словно опять дрался с принцем. Есмихан отодвинулась от меня и подождала, пока утихнет боль. Она ничего не говорила, но жалость в ее глазах быстро привела меня в чувство.

— Я знаю, я еще не дала тебе имя.

Как будто я щенок; от этой мысли меня передернуло.

— Извини меня, — сказала моя госпожа. — Я хотела предупредить тебя, что может жечь. Я постараюсь быть более аккуратной и осторожной.

Я не мог сказать ей, что это не ее прикосновения заставляли меня вздрагивать, а боль в руке, которую я поранил, когда, желая ударить принца, случайно попал по стене.

— Лулу, — объявила она. — Я всегда хотела назвать своего первого евнуха Лулу. Лулу — если он окажется белым, и Сандал — если темнокожим.

— Во имя любви к Аллаху! — Я с трудом мог подобрать нужные слова. — Только не Лулу.

Моя госпожа заморгала в удивлении, как будто щенок — или даже младенец — запротестовал против своего имени. Я закрыл глаза от своего ужасного положения. Эти избалованные женщины считают своих евнухов щенками и младенцами, которые полностью зависят от их милости. Я не мог этого терпеть.

— Тебе не нравится имя Лулу?

Я был в не состоянии ответить на такое искреннее удивление.

— Это значит «жемчужина», и я думала — Жемчужина — для белокожего евнуха, а Сандал, прекрасно пахнущее дерево, для чернокожего. Мы всегда даем нашим евнухам такие имена. Разве ты не знаешь? Гиацинт, Нарцисс. Названия редких драгоценностей и дорогих духов.

— Тебе не нравится имя Лулу? — Она повторила это снова в попытке убедить себя. — Ты был так похож на прекрасную редкую жемчужину, когда я впервые увидела тебя сегодня. — Она слегка засмеялась, когда намазывала мой чернеющий глаз. — Должна заметить, что сейчас ты едва ли похож на жемчужину. Сейчас ты больше похож на покрытый пятнами мрамор. Или карбункул. Хочешь, я назову тебя Карбункул?

— Меня зовут Джорджо Виньеро, — прошипел я, произнося эту почти вымершую фамилию.

Моя госпожа встала с колен и непонимающе заморгала на эти свистящие звуки. То, что евнухам полагалось иметь имена — или даже жизни — за пределами того, что позволяла им их госпожа, было для нее в новинку.

— Джорджо Виньеро, — повторил я. — Виньеро.

Она попыталась несколько раз произнести эти иностранные слоги, заставляя их звучать больше как название болезни, которую мой дядя однажды получил от блудниц. О Святой Марк, она была очень простой, так неестественно защищенной этой простотой. И мне придется всю жизнь провести в компании этой женщины? Почему мой рефлекс выживания опять сработал? Я должен был позволить принцу Мурату убить меня.

В конце концов я понял, что это было безнадежно. Она будет произносить мое имя таким образом всегда, и день и ночь.

— Но как мне тогда называть тебя?

— Просто зовите меня «мужчина».

— Мужчина? — В ее голосе не было ни капли оскорбления. Только удивление.

— Нет, меня уже нельзя так называть. Просто зовите меня душой, которую Бог — Аллах — проклял больше, чем других людей. Адам легко отделался по сравнению со мной.

Возможно, моя борьба с турецким языком и скрыла всю ту горечь, которую я тогда испытывал.

— Ты слуга Аллаха, — начала она.

— Его раб, его евнух.

— Как и мы все, Абдула. Так же как и мы все, когда у нас хватает смелости узнать об этом. Некоторые из нас больше счастливы, потому что Аллах помогает им понять это быстрее, чем другим. Да, вот так обстоят дела. — Повторяла ли она заклинание, выученное наизусть? Или это были ее собственные мысли? — Тогда я назову тебя Абдула, слуга Аллаха.

Абдула. По крайней мере, это было мужское имя. Это было имя, которое мой друг Хусаин всегда мечтал дать мне, если я буду жить в его доме. Так же как я звал его Энрико в Венеции.

— Ты не против?

Какое это имело значение? Что вообще сейчас еще имеет значение? Я покачал головой в знак согласия.

— Тогда ты — Абдула. — Она окунула свою тряпочку в чашку с миррой. — Да, я думаю, что это имя тебе очень подходит. Гораздо лучше, чем Лулу. Ты отличаешься от других евнухов. Может быть, ты еще в этом новичок?

— Возможно.

— Это твоя первая должность?

— Да.

— Возможно, это все объясняет.

— Возможно.

— Я сделаю все от меня зависящее, чтобы это была твоя единственная должность. Это нелегко, как я понимаю, для евнухов менять госпожу, к которой он привыкает и которая становится его семьей.

Привязанность к кому-нибудь в этот момент казалась мне невозможной, но я сказал:

— К вашим услугам, моя госпожа.

Первый раз я испытал чувство благодарности за терпение к толстой неряшливой жене Салах-ад-Дина — она пыталась научить меня строгим формальностям моего нового статуса. Она настояла на моем обучении, когда я высказал желание, чтобы меня продали. Было много смысла в этом обучении, так как после него мне сильно захотелось исчезнуть оттуда.

— Это правда, что говорят другие? — снова начала Есмихан.

— Кто другие?

Моя госпожа прикусила губу, так что из пухлой, она стала почти плоской.

— Паша Соколли — мой суженый — возможно, он сделал ошибку, послав тебя, такого молодого и неопытного.

— Я думаю, у него не очень большой опыт общения с евнухами, госпожа, это правда.

Вздохнув, Есмихан вдруг повеселела.

— Хорошо, я не нахожу в тебе ничего плохого. И даже больше: видя, как ты сражался с моим братом, я теперь доверяю тебе и знаю, что ты не бросишь в беде свою госпожу.

— Да, лишь тогда, когда я узнал, что он ваш брат, я отпустил его. Кого-нибудь другого…

— Я очень ценю это, евнух. Кому-нибудь другому понадобилось бы больше помощи, чем Сафи могла предоставить той ночью.

Она закончила обработку моих ран, бросила тряпку в чашку с водой и жестом приказала служанке убрать ее. Когда девушка ушла, она сказала:

— Ты знаешь Сафи, не так ли?

— Сафи? Это вы так здесь ее зовете? Разве она — не демон? Не ведьма?

— Ты знаешь ее? Откуда?

— Откуда? — переспросил я.

— Она тоже из Италии. Неужели это такая маленькая страна? Вы — итальянцы, доставили много неприятностей моему деду-султану в битвах на суше и на море.

— Италия была очень-очень давно. Не могли бы мы сменить тему разговора, госпожа?

Есмихан попыталась поменять тему, но и эта тема была не далека от меня.

— Хорошо, Сафи принесла жизнь в этот гарем, в том числе моему брату. Жизнь, которую ты хотел у него забрать этой ночью. У меня никогда не было такой дорогой подруги, как Сафи.

— Что радует мою госпожу, радует и меня, — произнес я одну из заученных фраз.

— Я надеюсь, паша Соколли разрешит мне и потом видеться с ней.

— Я уверен: что радует мою госпожу будет также радовать моего господина.

Дочь Селима засмеялась.

— Что же было такого смешного в том, как я вел разговор евнуха, моя госпожа?

— Ничего. Только то, что было ужасно смешно, когда мой брат наконец-то обнаружил, что не ты, а он был настоящим незваным гостем здесь, в домашней обстановке? Как он быстро удалился в свой мабейн с подраненной гордостью! Он такой горячий и импульсивный. Ты не должен принимать это всерьез.