— Я не хочу, чтобы вы…

Есмихан отпрянула назад от таких моих слов, как будто ее ударили. Я очень пожалел о том, что говорил с ней таким тоном.

Глубоко вздохнув, я сказал:

— Это тоненькая медная трубочка где-то вот такого размера. — Мои руки дрожали, когда я показывал ей размер.

Есмихан встала на колени рядом со мной.

— Учитель, учитель, помедленней, помедленней. Твои движения могут отбросить его в другую сторону. Надо действовать медленно и спокойно, и мы найдем его.

Ее пухленькая маленькая ручка отыскала мою под листвой и сжала ее, пока она не перестала дрожать.

— У меня… у меня, наверное, озноб, — попытался оправдаться я.

— Нет, я так не думаю. — Она другой рукой поправила мой тюрбан, который уже съехал мне на глаза. Выражение моего лица озаботило ее. — Ты хочешь сказать, что ты не можешь облегчиться без этой маленькой трубочки?

Я не хотел казаться смешным, пока искал другой, свободной рукой под листвой, но думаю, что она тоже так лучше видела меня.

— И это так у всех евнухов?

— Нет, не у всех… не все же так обрезаны, как я. Если человек моложе…

Она сжала мою руку снова, когда я больше не смог говорить.

— Абдула, мы найдем его.

Надеясь сменить тему, я спросил:

— Вы знаете деревянную башню Линдер? — Когда я говорил медленно, то мои руки тоже двигались медленно.

Есмихан покачала головой. Она подняла края своей вуали на шапочку, чтобы та не мешала ей в поисках. Ее щеки раскраснелись на свежем воздухе, а черные глаза блестели, как капельки росы.

— Это в Стамбуле. Она стоит в самом центре одинокой скалы у бухты Золотой Рог, в Мраморном море. Я уверен, что вы могли ее видеть из дворца вашего дедушки. Ваш дедушка-султан любил натягивать цепь вдоль всего залива, чтобы не было безналоговой торговли. Но об этой башне ходят и другие легенды. Мой дядя рассказал мне одну такую легенду.

— О, расскажи мне ее тоже.

— Легенда гласит, что очень-очень давно в этой башне жила прекрасная девушка и каждую ночь ее возлюбленный Линдер (ее родители не одобряли их союз) плыл к ней по этому заливу. Перед самым восходом он возвращался обратно.

— А как же он видел, куда плыть?

— Девушка зажигала для него лампу и ставила ее в своем окне.

— Какая прекрасная история.

— Не такая уж прекрасная. Однажды ночью поднялся шторм, и порыв ветра погасил лампу. Так как храбрый Линдер не знал, куда плыть, то он заблудился и утонул.

— О, нет!

— Когда девушка выглянула утром в свое окно, то увидела бездыханное тело своего возлюбленного у скал. От горя она тоже выбросилась со своей башни и умерла.

— Как ужасно! Мне больше понравилось начало этой истории, чем конец.

— Но это реальная жизнь, и в ней не всегда бывает все хорошо.

— О, не говори так, Абдула, в день, когда ты спас меня от самой ужасной участи.

— Посмотрите на башню, когда вернетесь в Стамбул. Вы не сможете забыть ее. Я мог видеть ее даже на Пере, из высокого узкого окошка, когда испытал нечто худшее, чем смерть.

Я хотел остановиться здесь, потому что уже было сказано больше, чем надо. Но желание говорить о перенесенном мною потрясении оказалось настолько сильным, что я даже забыл о своих физических нуждах.


XLVIII


Я рассказал Есмихан про все те ужасы, которые я пережил в этом домике на Пере, как меня посадили на сучковатое старое дерево.

— Это, должно быть, было прекрасно, — воскликнула моя госпожа.

— Для того чтобы никто не слышал моих криков, — быстро объяснил я, — и чтобы никто не подошел, чтобы спасти меня.

Я продолжал и уже не мог остановиться.

— Дерево цвело и, пока я спал, пыльца засыпала мои глаза. — Иногда по саду бродили овцы и искали прохлады под моим деревом.

— Это было весной?

— Да.

— Тяжелое время для такой судьбы.

— Шел Рамадан.

— Да, я помню. Большую часть своей жизни этот священный праздник приходился на лето, и нам не позволяли пить воду до заката солнца.

— Вы знаете, первый раз, когда я услышал колокола за стеной…

— Колокола, которые возвещают о конце поста каждую ночь перед заходом солнца?

— Да. Когда я услышал их, я подумал: «Это мои соотечественники, они пришли, чтобы спасти меня». Но это оказалось не так они не пришли. И сейчас я даже не хочу, чтобы они приходили. Потому что мне уже ничего не поможет.

Я вздохнул и продолжил:

— Затем была ночь Могущества, именно тогда я стал чувствовать себя — не самим собой. Я уже никогда не буду собой. Но я стал чувствовал себя лучше, немного лучше. Ночь Могущества, что за ирония! «Когда Мухаммед вознесся к луне на своем сказочном коне…

— …благословляя всех пророков Аллаха!»

— «И когда все мечети освещены лампами…

— …как башня прекрасной девушки». Я, наверное, теперь всегда буду об этом думать.

— Прямо рядом с моим деревом стояла мечеть, и я мог хорошо видеть ее крышу с моего дерева. Пять раз в день в ней звонили колокола к молитве, отмеряя время моего страдания. Мне казалось тогда, что это самый гнетущий звук.

— Правда?

— Да, лишенный какой-либо надежды.

— Это, наверное, из-за муэдзина.

— Возможно. Но птицы в саду — они тоже мучили меня. Я не мог смотреть, как они копошатся по своим весенним делам. И даже соловьи. Я слушал соловьев каждый вечер.

И когда туман рассеивался, я видел башню Линдера из своей маленькой клетушки на втором этаже. Этот вид напоминал картину. Застывшую картину. Нереальную. Ведь в вашей религии художник может лишь изображать грехи и страдания Аллаха. Но тот нарисованный мир был миром счастья, что не имело ко мне никакого отношения. Тогда. И я знал, что больше никогда не буду счастлив снова. — Я говорил медленно, и мои руки шарили в листве в таком же ритме. Да, так искать было легче.

— После моего приезда они давали мне только простую воду. Как молодой девушке на диете или жертвенному агнцу. Это чтобы облегчить свою задачу. И наутро следующего дня они привели меня в теплую кухню, и я был так голоден к тому времени, что съел все, что они мне дали, не вдаваясь в подробности и не разбирая компонентов пищи. И только позже, когда началась диарея, судороги и ужасная жажда, я понял, что они что-то подложили в еду для очищения моего организма.

— Так что это было? Алоэ? Осенний крокус? Мандрагора? Горчица?

— Все из них или, может быть, отдельные растения, а может — какие-нибудь другие. Да, я помню запах горчицы и чеснока, но, может быть, их использовали для того, чтобы скрыть запах чего-то другого и чтобы я поверил, что это вещь съедобная. В любом случае, пока я был в агонии, я слышал, как Салах-ад-Дин и другой мужчина с высоким тонким голосом обсуждали мой случай. Я должен был стоять перед ними — хотя мне и было очень плохо — как Давид работы скульптора Микеланджело.

— Я не знаю, кто это, — напомнила мне Есмихан.

Я видел эту знаменитую флорентийскую статую в уменьшенном виде, но, конечно же, моя госпожа не могла ее видеть. Я попытался объяснить, но ей было очень трудно представить себе обнаженного мужчину даже в искусстве.

— Конечно, я не чувствовал себя так же прекрасно и беззаботно, как молодой Давид, в отличие от моих хозяев.

«О, какие прекрасные линии! Какая физическая форма!» — восхищался Салах-ад-Дин, как будто он рассматривал произведение искусства. Он ощупывал меня своими длинными костлявыми пальцами. Он трогал меня, пока я не возбудился, сам не желая того. Оба мужчины засмеялись над этим фактом и прокомментировали, что это происходит со мной в последний раз. Это была воля Аллаха для меня. Турки не думали, что я понимаю их язык. Я напрягся, вслушиваясь в их слова, так как понимал, что сейчас для меня решается вопрос жизни и смерти.

«Мы должны оттянуть его и обмять, — сказал Салах-ад-Дин. — Нет, ты только взгляни, какие рефлексы! Найдется много богатых женщин, которые заплатили бы высокую цену за такого евнуха, красивого, молодого, который смог бы их удовлетворить, не портя их».

Я перевел дух, чтобы подробно пересказать Есмихан их столь важный для меня разговор:

«Но посмотри, — сказал второй. — У него уже появились волоски. Он уже слишком стар для такой процедуры. Это слишком опасно».

«Ты же мастер этого дела, мой друг».

«Есть мастерство, и есть глупость. Я знаю, это убьет его».

«Попытайся».

«Я не смею».

«Он сильный парень».

«Я это вижу».

«Ничто так не придает силы, как жизнь моряка».

«Я ценю это».

«Он выживет».

«Возможно, но я не могу этого гарантировать. Один шанс из десяти».

«Я беру на себя этот риск».

«А я нет».

«Ты получишь свои деньги, выживет он или нет».

«Какие у меня гарантии?»

«Мое слово».

«Нет, старина. Я уже имел дело с тобой».

«Я даю тебе его».

«Все же смерть на своих руках…»

«Что ты привередничаешь? Ты, кто делает обрезание в Верхнем Египте уже в течение двадцати лет? Ты, кто обрезал по двадцать или тридцать маленьких мальчиков в день?»

«Я уже не так молод».

«Придержи свои старческие капризы».

«Мне надо подумать».

«Хорошо, подумай. Но давай сделаем вначале как я говорю, и если что-то пойдет не так, мы удалим инфекцию».

«Сделаем ему все два раза».

«Только если это будет нужно. Чтобы спасти его жизнь».

«Ты мне сразу заплатишь?»

«Я дам тебе кошель с деньгами прямо сейчас».

Я рассказал Есмихан, как потом он вышел и приказал своей жене дать старику деньги. Затем они весело разговаривали, обменивались рыночными новостями и сплетнями. Потом пришла жена Салах-ад-Дина. Она принесла мне вина. Но потому что оно имело странный запах и потому что я знал, что она не могла мне простить трату их денег, я вылил его в окно. Я делал вид, что сплю, когда они пришли за мной. Но на самом деле я бодрствовал и даже сопротивлялся, когда они меня связывали и отнесли в хижину без окон. Кожаные ремни были черными и пахли кровью.

Во второй раз, когда мне удалось вырваться и даже пихнуть его, старик сказал: «Салах, ты дурак. Этот человек не под наркозом». — «Конечно, он под воздействием наркотика. Он просто очень сильный и поэтому сопротивляется».

Мне еще раз удалось ударить его.

«О, небеса, он не под наркозом». — «Я приказал своей жене». — «Может быть, она выпила все сама. Быстрее принеси ее снадобье, а то он порвет все ремни». — «Я говорю, он очень сильный. О Аллах, какой борец!» — сказал Салах-ад-Дин, полный гордости, в то время как спешил за снадобьем.

«О! Когда я был в Египте, у нас были новые ремни каждые шесть недель или мы не работали», — нашептывал старик себе для успокоения, так как я не давал ему подойти к себе, отбиваясь одними только свободными ногами.

Но когда вернулся Салах-ад-Дин, этим двоим удалось влить мне в рот немного опиумного снадобья. Однако у них не хватило терпения дождаться, пока снадобье окончательно подействует на меня. Как только они связали мои ноги, я почувствовал ужасную боль между ног, все еще находясь в сознании. Затем последовал весь этот ужас…

Потом я рассказал Есмихан, что слышал, как старик говорил: «Не очень хорошо. Совсем не хорошо». И Салах-ад-Дин ответил: «Очень хорошо, старина. Ты победил. Заканчивай работу, и мы посмотрим, сможет ли этот христианин выжить».

В этот раз они вернулись к столу и положили меня так, чтобы моя голова лежала ниже моего торса. Они хотели, чтобы я пришел в сознание.

Затем они туго связали мне живот тканевыми бинтами, так что кровь не могла больше циркулировать. Они продолжили свое дело, а потом завязали все новой повязкой. Когда же они прижигали мое увечье железом, горячим как огонь, какую же боль, острую и невыносимую, я испытывал!

— И для этого они хотели, чтобы ты, Абдула, был в сознании? — спросила моя госпожа.

— Они хотели, чтобы я был в сознании, потому что через два часа, после того как они сделали свое дело, после того как они прижгли это все окопником и миррой — знаешь, я до сих пор не могу чувствовать эти запахи, даже от рук девушек, — после этого я сам прикладывал чистый песок к тому месту, где когда-то был… «В пустыне, — сказал старик, — мы обычно зарываем их до шеи в песок Хорошо, что у нас здесь есть песок. А то бы мы его потеряли».

После этого и пока меня тошнило, я еще держался, но когда уже нечем стало тошнить, я потерял сознание. Но они заставляли меня ходить взад и вперед, чтобы кровь циркулировала и рана заживала. И все это время с тобой находится корзинка, где лежат отрезанные органы.