— О, ты должен поверить мне. Что еще они могли сделать? И Апостол говорит нам: «Женщина должна молчать в церкви». Но это же парящие, высокие голоса, что превозносят наши мысли к Богу. Голоса мальчиков — мягкие и чистые, но мальчики есть мальчики, — она слегка толкнула меня локтем, — недисциплинированные, и их невозможно удерживать долго на одном месте, чтобы они достигли мастерства. Я слышала, Его Святейшество Папа однажды услышал его и захотел, чтобы он пел в его хоре. Его Святейшество был утомлен неестественными нотами этих испанских фальцетистов, которые были так популярны. И если уж Его Святейшество одобряет, то…

— Но это же противоестественно! — воскликнул я.

Моя соседка пожала плечами, и морщинки на ее декольте явно указали на ее возраст.

— Общество накладывает на всех нас противоестественные требования, — ответила она, — но мы находим пути обойти их. С другой стороны, кто устанавливает, что естественно, а что нет? Ты слишком молод, но скоро узнаешь и все поймешь.

Она задумчиво потерла пустое место на своей левой руке.

Прозвучало еще несколько вводных аккордов, и затем музыка стихла, освобождая Аполлона от всех уз земных. И он парил, игнорируя ноты, с облака на облако, как самый легкий из стаи воробьев, ловя лучики солнца своими крылышками.

Музыка глубоко затронула меня, но я не могу сказать, что сидел с открытым ртом, как вся остальная аудитория в театре той ночью. Сейчас я могу предположить, что парящие звуки повисли над моей головой как серьезные умозаключения, все еще не рожденные и даже не снившиеся мне во сне.

Я считал неправильным, что певец был то мишенью для жестоких шуток, то его обожали за его неестественность. Да, Аполлон был богом, но с ограниченными возможностями. У него никогда не будет двухлетнего малыша, чтобы он мог с ним понянчится. Что же это за бог, который ограничен? Но, как и многие другие противоречия, многие другие пятнадцатилетние мальчики постигали это, и это доводило меня до страха. И чтобы избежать страха, — к которому возраст становится слеп — я воспринял это как насмешку.

Я в отчаянии оглядел зал, надеясь, что кто-то молодой, может, и противоположного пола, посочувствует мне. Затем сквозь все это дикое звучание я вдруг понял: София Баффо больше не сидела рядом со своей тетушкой.

— Дела! — воскликнул я, убеждая больше себя, чем мою соседку.

Я вскочил. Я вдруг вспомнил, что это же началась вторая интермедия.


IV


Мужчина в алой ливрее проводил меня по фойе, совершенно пустому, за исключением сердито смотрящих портретов Беллини и Тициана, в комнату налево.

— Синьор, двигайтесь в этом направлении, — сказал он.

Слово «синьор» не совсем подходило к моему возрасту, но я не знал, как ему возразить. И если этот человек — или, может, его близнец — дал мне записку с узорчатой «С», я решил и здесь воспользоваться его советом.

Я оказался в щедро отделанном деревом зале, освещенном восковыми свечами, еще более безлюдном, чем фойе.

Большинство преклоняющихся перед искусством зрителей не собирались упустить возможность посмотреть на певца-кастрата. Парадокс между высокими звуками, издающимися горлом и легкими Аполлона, проник и в эту комнату. Как умно было со стороны донны Баффо устроить нашу встречу именно в это время и в этом месте! Но тогда где же она?

Занавеска в зале скрывала балкон, где мужчина мог справить свою нужду в Большой Канал. Чтобы немного расслабиться, я воспользовался моментом, думая о том, как все-таки свеж воздух после ночного дождя. Это меня немного успокоило. Странно, что орган, который мы всегда с таким усердием прячем от мира, является неотъемлемой частью, соединяющей нас с ним. Как только моя вода присоединилась к водам канала, я снова почувствовал себя частью человеческой расы, ее мужской и женской частью. Волнующий мир кастратов и гарема растаял за комнатами и ширмами, словно это все было лишь волшебством мага. Я снова вернулся к реальности.

И сегодняшняя реальность — это София Баффо! София Баффо, которая только и ждет, что я ее найду.

Вернувшись с балкона, я направился к столу, ломящемуся от еды и напитков. Странно, но обычный аромат такого пиршества не достиг моих ноздрей. Все на столе казалось нетронутым, как будто сделанным из золота. Дичь в соусе была похожа на бронзовую. Глянцевые груши, медные фиги, апельсины, пирамиды орехов, даже пучки шалфея и лаврового листа блестели неестественно. В мерцающем свете воды канала они радовали больше глаза, чем желудок — декоративные, яркие, но непитательные, твердые и неестественные.

Мельком я заметил, что пол в комнате был сделан из мрамора четырех цветов и положен таким образом, что, казалось, серый отступает под напором золотого. Это обманывало зрение и заставляло думать, будто ты идешь по кубикам.

И тут я услышал шум чьих-то шагов. Я повернулся, посмотрел наверх, затем поправил свою шляпу и маску, так как оказался в обществе незнакомого молодого человека. Он был одет в маску Арлекина и огромную бумажную шляпу. Конечно же, это был салон для синьоров, но звук этих шагов вначале заставил меня думать — что это…

Когда мальчик сделал несколько шагов, я понял, что это был не мальчик. Гальярд и «Приди в мой лесок» в монастырском саду были теперь несовместимы с лосинами и камзолом.

— Донна София? — запинаясь, вымолвил я.

— Вы не узнали меня? О, тогда я с легкостью обману их всех.

Я не очень внимательно слушал. Когда я увидел, что обтягивают ее лосины, я понял, почему женские ноги обычно прячут под длинные юбки, и чем юбки длиннее, тем лучше.

— В любом случае — вы пришли. И даже раньше времени! — Слова так и сыпались из ее пухлого ротика. — А хорошая приманка та проститутка, которая была с вами в театре, когда я пришла? Посмотри на мою одежду! Посмотри! — она покрутилась передо мной. — Великолепно сидит, не так ли?

В действительности же костюм Арлекина сидел на ней ужасно. Он был выкроен на крупную мужскую фигуру. Пижонская шляпа скрывала самое великолепное ее украшение — ее волосы, а раздутая накидка была просто нелепа, сползая то с одного, то с другого плеча. Но я не мог критиковать ничего, во что было одето ее восхитительное тело.

— Мадонна… — это было единственное, что я смог сказать. Возможно, я взывал к небесам.

— Подождите минутку. Я должна посмотреть, как это все выглядит с другой стороны, пока мне это позволяет мой маскарадный наряд.

Она проплыла мимо меня, и я последовал за ней, поглощенный ее танцем.

— Хм, еда такая же, — заявила она, мимолетно посмотрев на стол, — хотя у вас, наверное, напитки получше. И у нас за занавеской тоже стоят узорчато расписанные горшочки. Я думаю, для меня было бы весьма проблематично достать отсюда Большой Канал, — размышляла она, вглядываясь за каменную решетку в ночь, при этом открывая свои бедра и ягодицы под камзолом.

— Пойдем, моя любовь, — сказала она в заключение.

София опустила занавеску перед балконом и протанцевала обратно ко мне, мимоходом ухватив со стола инжир. Она преподнесла фрукт мне, подмигивая своими пушистыми ресницами сквозь щелки своей маски, и затем просунула свою руку под мою маску.

Я помнил сухую шершавую руку муаровой маски. Прикосновение юной кожи Софии было совершенно другим, горячим и нежным.

— Пойдем, Андре. Не заставляй меня больше гадать, как мы организуем наш побег…

И только в этот момент я понял, что она перепутала меня с кем-то другим и что этот кто-то другой сейчас присоединился к нам в комнате.

— София!

Рука, держащая мою руку, вдруг стала твердой и холодной.

Андре Барбариджо сорвал с себя маску и коническую шляпу, так похожую на мою.

— Я вижу, ты нашла одежду в фойе, — сказал он сдержанно.

— Я… я… да, — запинаясь, ответила дочь Баффо.

— И она подошла тебе?

— Она… она подошла просто великолепно. Но… но разве ты не получил мою записку?

— Записку? Какую записку?

Ее рука отпустила мою, и даже сквозь маску ее глаза гневно вспыхнули, словно цехины.

— Пойдем, София. Гондола ждет нас. Мы не должны терять ни мгновения. Пока я жив, ты не выйдешь замуж за этого корфиота. Или за кого-нибудь еще, — его глаза сверкнули в моем направлении, — только за меня.

— Да, Андре. Я принадлежу только тебе.

Ее рука коснулась его в необыкновенном желании обладания, и в это мгновение Андре зажегся. Я знал это чувство. «Вызови его на поединок, вызови его на поединок!» — вертелось у меня в голове, но все нужные слова потерялись в моем смущении, боли и чувстве негодности.

Мой оппонент пылал, и его слова летели в мою сторону вместе с испепеляющим взглядом.

— Если ты промолвишь хоть слово об этом, я лично прослежу, чтобы твое имя оказалось в львиной пасти, — пригрозил он мне.

Львиная пасть! Теперь к моему смущению добавился еще и страх. Львиные пасти представляли собой темные тени, обращенные к исполнению обета в Венеции. Я никогда не смотрел на них во время нашей вечерней прогулки, потому что они были спрятаны тенями, но еще потому, что я знал: они порождают кошмары. С пустыми прорезями вместо глаз, с открытыми пастями, они были беспорядочно разбросаны по всему городу, эти львиные пасти для анонимного извещения о врагах республики. Обвинения шли к Десяти Консулам, которые расследовали это обвинение с особой тщательностью. Человек мог даже не узнать, в чем его обвиняют, до своего исчезновения — словно небольшая записка в пасти льва в темной, сырой аллее. Почему я так испугался? Потому что старший Барбариджо был одним из Десяти. Его сыну нужно было всего лишь обмолвиться словом, к примеру, за обедом.

Две пары шагов проследовали по мраморному полу. Оглушительные аплодисменты Аполлону, крики «бис!» скрывали этот звук от всех, кроме меня.

Несовершеннолетняя София Баффо была вне поля моего зрения, моя голова была совершенно пустой, как будто на нее вылили ведро холодной воды. Андре Барбариджо не собирался произносить моего имени своему дяде за обедом. Он убегал с дочерью Баффо. И ему повезет, если его отец захочет вообще видеть сына после этого. А что касается пасти льва — я был в маске. Барбариджо не узнает меня на эшафоте палача. Он даже не знает моего имени. И, кроме того, дочь Баффо тоже не знает. Ничто не показало, что она признала во мне посланника из монастырского сада.

«Обходные пути этого общества». Эти слова так и застыли на моих губах. И в одно мгновение я вспомнил свою соседку в муаре и золотом колье.

Что еще я мог сделать? Что сделал бы наркозависимый, видя, как иссыхает его источник наркотиков? Я выбежал в фойе, подбежал к первому человеку в алой ливрее, которого я увидел, дернул его за алый рукав и указал на исчезающую пару, бормоча несвязные слова типа «тайное бегство» и «позор семьи Фоскари».

Вдруг алые ливреи появились повсюду, как проклятье Древнего Египта. Театр опустел.

Монахиня пронзительно кричала, подражая кастрату, и ей пришлось дать нюхательную соль. Старый Барбариджо метал громы и молнии. Я снова увидел муаровую маску и решил узнать немного больше об «ограничениях общества». Но муаровая маска выскользнула во всеобщем переполохе и растворилась в ночи, как будто я раскрыл и ее тайну.

Молодых любовников связали и посадили в разные гондолы. Дочь Баффо разразилась рыданиями, и ее белоснежное лицо казалось таким молодым и открытым в сиянии факелов.

Андре Барбариджо смотрел на меня, и его глаза сверками местью, он даже пытался вызвать меня на поединок, но он не видел Софию, и его слова не имели для меня совершенно никакого значения. Старший Барбариджо швырнул своего сына к двери и не дал ему ни одного шанса.

Это было мне на руку, потому что у меня из глаз тоже потекли слезы, когда я наблюдал, как увозят дочь Баффо. Даже маска не могла это скрыть.

Гарем был смыт из нашей памяти, словно большим наводнением. Коломбина не успела сбежать. Но все же мой родственник из семьи Фоскари подошел поблагодарить меня и объявил, что честь их семьи спасена и что у них теперь все будет хорошо.

Великие синьоры Венеции заметили меня. Но почему же я чувствовал себя таким несчастным?

— Это мой долг, — пожал я плечами на поздравление дяди Джакопо, когда мы шли за старым Пьеро домой.

Можно ли будет стряхнуть все эти поздравления со своих плеч, как капельки моросящего дождя с моей накидки? Мой дядя почувствовал мое настроение и больше ничего не говорил.

На полпути к дому я заметил, что все еще держу в руке инжир. Он уже потерял свой бронзовый блеск и превратился в кашеобразную массу оттого, что я сдавливал его во время всего этого вечера. Подумав, что слабость моего желудка могла быть и от голода, и для того, чтобы освободить руку, я съел инжир. Я только помню, как хруст косточек этого фрукта привел меня в состояние раздражения. У меня засосало в желудке, боль распространилась в руки и отразилась на лице.