Сейчас она что-то отвечала Ярославу, невозмутимо и уверенно, как обычно. Она-то никогда не выходила из себя. Все дочери, да и сыновья тоже, считались с ней даже больше, чем с отцом, потому что поддержка матери всегда обещала успех. Князь Ярослав, одержавший немало побед над внешними врагами, у себя наверху, в жилых горницах, зачастую уступал жене и детям, лишь бы сохранить мир в семье. Ведь что он без своей семьи, где найдет союзников, если рассорится с ней? С молодости он хорошо помнил, какое страшное зло несут семейные раздоры: грех братоубийства, войны и разорение земли. Он не желал такой участи своим сыновьям и даже соглашался терпеть поражения на «домашних тингах», лишь бы его дети оставались дружны между собой.

Но сегодня, похоже, беседа обещала затянуться. Елисава вышла из горницы и стала спускаться в нижние сени. Она, как и отец, надеялась, что устами Ульва вчера говорил хмель, но такие разговоры, однажды возникнув, редко проходят бесследно.

Во дворе ждали несколько женщин, жен и дочерей Ярославовых бояр. Завидев старшую княжью дочь, женщины стали кланяться, поглядывая на двери сеней и ожидая прочих. Елисава кивнула своей подруге Саломее и знаком пригласила остальных следовать за собой, давая понять, что князь и княгиня сегодня к обедне не пойдут.

Возле дверей дружинного дома толпились гриди сегодняшней сотни, свободные от дозоров, и тоже ждали.

— Приветствую тебя, Эллисив! — Елисаве поклонился сотник Бьёрн, стоявший впереди кучки товарищей-варягов. Это был огромного роста, широченный в плечах, очень сильный мужчина лет тридцати пяти, с кудрявыми рыжими волосами и такой же бородой, а также невинными и ясными голубыми глазами. Взгляд этих глаз говорил, что перед вами очаровательное и безобидное существо, но — врал. Всегда приветливый со своими друзьями, Бьёрн мог быть весьма и весьма опасен для врагов. — А Ярислейв конунг не пойдет в церковь?

— Думаю, что сегодня ему не до церкви. — Елисава улыбнулась Бьёрну. — И ты, как умный человек, понимаешь, в чем тут дело.

— Тогда позволь нам сопровождать тебя! — ответил Бьёрн. — Я правильно понимаю, что княгиня нас тоже не примет?

Женщины прислушивались к их разговору, но тот велся на северном языке, который понимали немногие. Старшую дочь князь Ярослав нарек Рогнедой, в память о своей матери, но в обиходе неожиданно прижилось ее крестильное имя, по-церковному — Иелисавефь, или Елисава, которого еще никто в роду Игоревичей не носил. По-крестильному самого Ярослава звали Георгием, и имя для старшей дочери он взял из жития своего небесного покровителя, святого Георгия, спасшего от ужасного змея царскую дочь Елисаву. Варягам, казалось бы, удобнее было звать ее Рагнгейд, как и было, собственно, настоящее имя ее бабки, однако новое имя предпочитали и в варяжской дружине. Имя Елисава в их устах звучало как Эллисив и нравилось ей даже больше. Это чудное имя принадлежало на всем свете ей одной, и в нем слышалось что-то поэтическое, таинственное, вызывающее в памяти образы древних северных богинь и дочерей легендарных властителей. Будучи внучками шведского конунга, все три княжьи дочери с рождения знали северный язык как родной и благодаря матери хорошо разбирались в сагах и преданиях Севера.

Сама княгиня Ингигерда была во многом легендарной фигурой, и больше сказаний о Сигурде и Брюнхильд ее дочери любили слушать сагу о ее собственной жизни. До замужества Ингигерд дочь Олава имела свою дружину, которой правила как хотела. К ней сватался замечательнейший человек, норвежский конунг Олав, и их брак должен был примирить две враждующие державы. Свадьбе помешала упрямая воля ее отца, Олава Шведского, который предпочел принять сватовство овдовевшего перед тем князя Ярослава. Но взаимная привязанность между Олавом Норвежским и Ингигердой пережила многие годы, и те стихи, которые Олав конунг сложил в честь бывшей возлюбленной, казались ее дочерям прекраснейшими из всех, что когда-то складывали скальды.

На холме стоял я,

Видел деву вдали,

Лошадь мчала Хлинну

Искр долины сельди.

Радости лишен я

Ликом королевы.

Лошадь — горе ярлам! —

Прочь ее умчала.

И еще один:

Зрел я древо прежде

Круглый год в убранстве

Из цветов, как ведал

Всяк в дружинах ярлов.

Но поблекла ныне

Зелень листьев в Гардах:

Под златым убором

Скрылись девы косы.[3]

Елисава знала висы Олава на память и иногда повторяла, когда на сердце было грустно. Она хотела бы, чтобы кто-то и для нее сложил такие же прекрасные строки. Предслава сказала ей однажды: эти стихи кажутся такими красивыми только потому, что Ингигерд и Олав конунг расстались и никогда не были вместе. И что она, Предслава, предпочтет судьбу поспокойнее, пусть и без стихов. Елисава соглашалась с ней, но… Несчастливая любовь Ингигерд и Олава вошла в предания, и даже сотни лет спустя люди будут во время зимних праздников, сидя вокруг очага, слушать рассказ о ней из уст умелого сказителя и вздыхать тайком. Разве оно того не стоит?

Здесь, в Киеве, где все прочнее утверждались обычаи Византии, знатные девушки не могли жить так, как жила дочь шведского конунга, но дочерям княгини Ингигерды досталось в наследство немало из ее свободы. Боярыни пристально следили за княжной, рядом с которой шли Бьёрн и Альмунд, а за ним еще Торлейв и Эйнар по прозвищу Жердина, его молодые товарищи, но Елисава не обращала на них внимания. Ей ведь уже двадцать один год, и она вполне способна обойтись без нянек!

А охранять ее очень даже стоило. Высокая, крепкая, со стройной фигурой, она будто излучала жизненную силу. В наследство от бабки Астрид Елисаве достались густые темно-рыжие, как потемневшая медь, волосы, красиво оттенявшие белую кожу без веснушек, и серо-голубые глаза в их обрамлении казались еще ярче. Правильные, изящные черты лица, черные густые брови, яркие розовые губы вызывали бы восхищение, родись она хоть в семье самого бедного из подольских рыбаков. Она рано сформировалась и похорошела, и по достижении дочерью тринадцати-четырнадцати Ярослав уже мог бы подыскать ей мужа. Но за прошедшие годы ее красота не только не поблекла, а еще ярче расцвела, налилась силой и привлекала даже больше, чем хрупкая прелесть едва созревшей юной девушки. Этой жизненной силой Елисава была полна до краев и, казалось, каждым взглядом, словом, движением расплескивала ее вокруг себя, щедро делясь со всеми окружающими. Неудивительно, что кмети Ярославовой дружины, имевшие счастливую возможность видеть княжну каждый день, мечтали о ней днем и видели во сне ночью. Белолицая, румяная, русоволосая Предслава и даже младшая, Прямислава, обладательница прелестного правильного личика и золотой косы длиной почти до колен — забота и гордость нянек, — тоже не были обижены вниманием, но стоило Елисаве показаться на крыльце княжьего терема, как десяток свободных от дозоров и иных занятий кметей и гридей устремлялись к ней с вопросом, не желает ли она что-нибудь поручить и не позволит ли проводить ее.

К воинам отцовской дружины — и к северным хирдманам, и к славянским кметям — Елисава относилась дружелюбно, унаследовав эту привычку от матери. Ведь эти люди были вокруг нее всегда, с самого рождения, и она привыкла к ним почти так же, как к своим нянькам и прислужницам. «Мои игрушки» и «наша дружина» с самого младенчества были для Елисавы одинаково знакомыми понятиями. «Вот это — наши стены!» — говорила ей мать, показывая на мужчин с мечами. Они всегда находились где-то рядом: стояли в сенях, сидели в гриднице, толпились во дворе, сопровождали во время прогулок и поездок. Отделяли от толпы, грязноватой, блекло одетой, крикливой, зачастую — недобро настроенной. Делали ее, Ярославну, тем, кем она была, создавали ее отличие от босоногих девок, одетых в единственную рубашку. Иной раз они тоже сердились, кричали, чего-то требовали от отца, буянили на пирах, дрались между собой и казались опасными, но потом всегда успокаивались. Князья были нужны им не меньше, чем они были нужны князьям, и Елисава знала: как она видит в них свою защиту и опору, так и они видят в ней источник своего благополучия. Подрастая, княжна чуть-чуть заигрывала с ними, пробовала на них свое искусство быть женщиной и понимала, что для этих парней, которым едва ли когда-нибудь случится завести семью, она — прекрасная дева из сказаний, царская дочь в башмачках из чистого золота, недостижимая мечта, скрашивающая порой скучноватую жизнь.

Ей было известно, что в действительности жизнь удалых молодцев с роскошными воинскими поясами далеко не так красива, как в хвалебных песнях или сказаниях. Выбитые зубы, негнущиеся пальцы, скособоченные носы, уродливые шрамы, опухшие от пива и браги лица, незаживающая язва на тыльной стороне левой кисти — от щита. А еще — стойкий запах дружинного дома, обиталища множества одиноких мужчин; их словечки, которых Елисава якобы не знала, и байки о невероятных приключениях и великих подвигах; ссоры из-за женщин и клятвы верности друг другу до последнего, до тех четырех локтей земли, где их, в конце концов, зароют, — как правило, очень далеко от тех мест, где они родились. Иногда кто-то из них погибал. Появлялись новые — молодые неумелые парни. Иные из них тоже погибали, не успев ничему научиться. А если кто-то вспоминал о том, что было двадцать лет назад, на него смотрели как на внезапно проснувшуюся вещую вёльву. Некоторые из воинов знали, казалось, всего три-четыре слова, и то бранных, но вполне обходились ими; другие, пообтесавшись при дворах разных государей, побывавшие за далекими морями, в странах, о которых только в Библии и сказано, могли удивить обширностью знаний и красноречием. Одни происходили из знатных воинских родов, другие, родившиеся после посещения княжьей дружиной какого-нибудь погоста или села, вообще не знали отца и были в семилетнем возрасте отправлены в дружину, которая и поспособствовала их появлению на свет. С десяток таких мальчишек вечно носилось с дикими воплями по двору перед дружинным домом, размахивая деревянными мечами, а пара бывалых дядек присматривала за ними, вспоминая меж собой дела далекой молодости.

— Ты сам хотел говорить с князем или тебя попросил Ульв? — осведомилась Елисава, обращаясь к Бьёрну.

— Я его еще не видел, — ответил варяг. — Мне самому весьма любопытно, как конунг принял то, что услышал вчера.

— Нам ведь известно, каким способом здесь расправляются с наемниками, которые забывают свое место, — добавил Альмунд. — И я не желал, бы однажды проснуться с перерезанным горлом.

— Тебе это не грозит, с перерезанным горлом не просыпаются! — хмыкнул Эйнар. — То есть просыпаются уже в Валгалле.

— Это было давным-давно. — Елисава нахмурилась, недовольная намеком варяга. — И мой отец в том не виноват.

— Но ты забываешь… или ты не знаешь, что я при этом был?

— Вот как! — Изумленно раскрыв глаза, Елисава остановилась и повернулась к Альмунду. — Был?

— А ты не замечала, что я уже достаточно старый? — Варяг улыбнулся и провел широкой мозолистой ладонью по своим светлым, начавшим седеть волосам. — Да, тогда я был четырнадцатилетним мальчишкой. Я приехал из Рогаланда вместе с моим родичем, братом матери, Хрингом сыном Сварта. Он потом погиб на Днепре, следующей же зимой, когда твой отец, Ярислейв конунг, в первый раз разбил своего брата Святополка. В тот день в Хольмгарде мы с Хрингом ходили навестить одного торгового человека и не попали в эту бойню. Успели как раз к тому, когда начали выносить трупы. Я хорошо помню, как по этому проклятому Фариманнову двору текли целые ручьи крови, смешиваясь с растоптанным навозом и соломой. Твой отец сильно разгневался, но сделал вид, будто проглотил обиду, а потом уехал в свой борг, тот, где раньше, как сказывают, жил Хрёрек конунг. И туда пригласил хольмгардскую знать. Иные говорят, что гостей было больше тясячи, но это ерунда — столько там просто не поместилось бы. Знатных хольмгардских хёвдингов было человек сорок. А тысячи собрались, когда головы этих сорока были выставлены на стене! Правда, очень скоро твоему отцу пришлось пожалеть о том, что он сделал. Но я и те, кто тогда был при нем, хорошо запомнили, что с князем нужно быть… осторожными.

Елисава невольно взяла его за руку, но тут же, опомнившись, отпустила. Среди самых страшных семейных преданий, которые им поведали старые челядинцы, был рассказ о бойне на Фариманновом дворе, где разгневанные новгородцы перебили разом несколько сотен варягов, приведенных Ярославом для борьбы с отцом, князем Владимиром. Войне между отцом и сыном помешала смерть отца. Ярослав успел отомстить новгородцам за гибель своих наемников, нужных ему тогда, как воздух. Но тут же перед ним встала необходимость сражаться со сводными братьями за опустевший престол, и ему пришлось идти на поклон к своим врагам-новгородцам. Это было почти тридцать лет назад, еще до того как Ярослав женился на их матери. И Елисава не знала, что все это время рядом с ней находится живой, к счастью, свидетель давнего кровавого ужаса.