Пусть же закончится это томительное ожидание, метание от одного жениха к другому, пусть она, наконец, займет свое место и начнет обживаться в новой державе, рожать и растить детей, учить их тому, чему ее научила мать! И дай-то бог, чтобы все это случилось в ее судьбе только один раз, чтобы ей не пришлось, как принцессе Астрид, пять раз начинать новую жизнь в другой стране, среди чужих людей, неизвестных обычаев и непонятных языков. Переезд в Норвегию стоил бы ей наименьших потрясений, которые вообще в этом случае возможны: она прекрасно знает язык этой страны, ее предания, обычаи и положение дел. Через пару месяцев никто там и не вспомнит, что она родом из-за моря…

Ее приданое уже не первый год лежало готовое, так что теперь требовалось только достать и пересмотреть все да кое-что подправить. Многоцветные византийские одежды, далматики, накидки, верхние и даже нижние рубашки, расшитые золотой и серебряной нитью и жемчугом, золотой тесьмой с вкраплениями из самоцветов; драгоценные уборы, венцы с подвесками, застежки, ожерелья, цепи и перстни; дорогая посуда — золотая, серебряная и медная; ножи и мечи с драгоценными наборами, а один меч даже с частицей святых мощей в рукояти, что делало его стоимость поистине огромной; шубы из соболя, бобра и куницы, покрытые шелком и тонкой цветной шерстью; связки мехов, как дорогих, так и попроще; сотни скаток тонкого белого льна, локтей по пятьдесят каждая; постельное белье… В общем, всего не перечесть. Вещей было почти вдвое больше, чем нужно даже самой гордой и щеголеватой королеве, и значительная их часть предназначалась для подарков ее новой родне и приближенным. Любовь новых родичей и подданных лучше всего покупать — так надежнее. Если новая королева Норвегии покажет себя щедрой, молва мигом объявит ее прекрасной, умной, доброй, благочестивой и добродетельной, чтящей старинные обычаи и уважающей людей.

Только синее блио, поднесенное герцогом Фридрихом, Елисава не стала брать с собой и на прощание подарила его Гертруде. Той вскоре предстояло вместе с мужем вернуться в Туров, и там, на границе с Польшей, этот вызывающий наряд будет гораздо более уместен, чем в норвежских фьордах, куда еще не скоро дойдут новые веяния.

Из челяди Елисава отобрала несколько человек, которым предстояло уехать с ней в Норвегию и там составить ее ближайшее окружение. Таких набралось всего трое: две женщины и один мужчина. Норвежцам вряд ли понравится, если новая королева окружит себя своими соплеменниками, будет дарить им милости и пользоваться их советами. С ней ехала бывшая кормилица Будениха, еще не старая, лет сорока всего, женщина, давно овдовевшая, давно выдавшая замуж единственную дочь, ровесницу Елисавы. К ней в помощь назначалась девка по имени Кресавка — некрасивая собой, но честная, работящая и смышленая. Третьим был духовник, отец Сионий, из боярских детей, обучавшийся в церковной школе при Софийском соборе — молодой, рослый, крепкий, русобородый мужчина — такому бы воевать, как сказала Прозоровна, а не псалтырь читать. Поручение епископа ехать за море он воспринял с полным спокойствием и верой в то, что раз Господь предназначил его для этого дела, то и даст достаточно сил для его исполнения. Елисава, поговорив с ним, позавидовала его уверенности и постаралась настроить себя на тот же лад — ибо чем ближе был день отъезда, тем глубже уходила в пятки душа.

О том, что через несколько дней она, скорее всего, навсегда расстанется с родителями, братьями и сестрами, дружиной, челядью, теремами, княжьим двором и Киевом — со всем и со всеми, среди которых жила с рождения, — княжна старалась не думать. Каждой женщине приходится расставаться с домом и родными. А дочерям королей за честь и богатство, за высокое положение приходится платить, в том числе и тем, что их увозят не в соседнее село, а в чужие страны. «У женщины нет родины», — говорила ей мать, повторяя то, что когда-то услышала от своей матери, вендской княжны. И бабку увезли замуж за моря, и мать, и Елисаву увезут, и дочери ее, если их Макошь пошлет, не умрут в той же стране, где родились. Нужно просто не думать об этом, смотреть не в прошлое, а в будущее.

Когда настал день отъезда, со двора тронулось такое значительное посольство, что ладьи заняли все подольские пристани. Провожать княжну к будущему мужу отправились молодой князь Святослав с дружиной, знатные бояре с женами, каждый тоже со своей дружиной. В числе провожатых оказались Соломка, боярыни Невея, Завиша и Прозоровна. Завиша, еще довольно молодая женщина, была женой воеводы Радилы Будиновича. Невысокая, с миловидным курносым лицом, с красными, загрубелыми от возни по хозяйству руками, она была полной противоположностью тощей ленивой Невеи, которая предпочитала только чесать языком, а не работать. Но, как ни странно, ее муж, боярин Манукла Воротиславич, любил свою никчемную и бесплодную жену, хотя давно мог бы отослать ее назад к родичам, — и никто бы не возмутился. Детей ему родили две младшие жены, они же вели хозяйство. А Невея целыми днями прохлаждалась возле княгини да болтала с Завишей и Прозоровной. В поездку она отправилась охотно, в отличие от Завиши, которой не очень-то хотелось расставаться с домом и детьми на полгода, а то и год. Между собой эти две женщины жили очень дружно — спорили по каждому поводу, никогда не приходили к согласию, зато всегда имели, о чем поговорить. Любава Прозоровна, их четвертая спутница, была старше всех и пережила уже двух мужей; рослая, плечистая, сильная, она сама могла бы быть воеводой, и нередко знаменитый силач Прокшиня Новгородец, подпив на пиру, шутливо звал ее побороться. Бывали случаи, когда своего третьего мужа, сотника Борелюта, Прозоровна пьяным уносила с пиров домой, закинув на плечо и не нуждаясь в помощи челяди. При этом она была умна, опытна и всегда могла дать хороший совет. У нее был только один сын, от первого мужа, и тот, уже женатый, жил своим домом, так что в Киеве ее ничто не держало.

Ярослав и Ингигерда проводили Елисаву только до Любеча и повернули назад. Когда они окончательно распрощались, Елисава старалась не смотреть им вслед. Отец держался спокойно, но было видно, как ему тяжело; он казался каким-то особенно усталым и старым, и сердце Елисавы сжималось от жалости к нему. Может, и не стоило никуда ехать, может, ну их к лешему, этих женихов? Она могла бы поступить в недавно основанный монастырь Святой Ирины, навсегда остаться на родине, подле семьи и в недалеком будущем стать игуменьей — чем не жизнь для княжеской Дочери?

Но поздно. Все решено. Елисава украдкой смахивала слезы со щек и верила, что со временем эта боль пройдет и она еще будет счастлива.

Вверх по Днепру ехали медленно, верст по тридцать в день. Ночевать останавливались в городках, которых за последние десятилетия тут выросло довольно много. Все они походили один на другой: холм или мыс над рекой, на вершине — стена, построенная из дубовых срубов; это круглое сооружение называлось новым словом «хоромы», от греческого «хорос», что значит «круг». С внешней стороны срубы обычно бывали для прочности присыпаны землей, а с внутренней в них имелись окна и двери: часть служила клетями для хранения собираемых податей, часть — жильем для княжьих людей. Внутри хором стоял и княжий терем — большое строение из двух ярусов; нижний — полуземляночный, верхний — с горницами для князя и воевод. Елисава и Святослав с приближенными устраивались в горницах, остальные — в нижней клети или где придется. Многие, пользуясь теплой погодой, раскидывали шатры на лугу под стенами, но уже через несколько дней боярыни начали стонать: на кошмах и овчинах, расстеленных на земле, лежать жестко, комары мучают, под утро холодно…

Утром над рекой тянулся дым походных костров, на которых в котлах варили каши и похлебки; в полдень останавливались, чтобы дать отдых гребцам, но огня не разводили и готовили ужин только вечером, расположившись на ночлег. Елисава за несколько дней повеселела: новые места, новые впечатления на удивление быстро развеяли ее тоску. Она уже радовалась, что решилась на поездку, которая так круто изменит ее жизнь. Через три перехода остановились на целый день, и Святослав взял ее с собой на охоту. Елисава, конечно, с седла стрелять не умела и просто скакала вместе со всеми, но этот день в лесу, в дубраве, пронизанной солнцем, пахнущей листвой, цветами и ягодами, так ей понравился, что она совсем позабыла о неприятностях последнего времени. Князь Ярослав не слишком поощрял подобные развлечения своих дочерей — крутом кмети, мужчины, не дошло бы до греха, ведь потом перед заморскими женихами стыда не оберешься. А то еще, не дай бог, с лошади упадет, сломает что-нибудь, охромеет — кто возьмет такую? И только теперь Елисава осознала, что замужем у нее будет возможность распоряжаться собой гораздо свободнее, чем ей это удавалось в отцовском доме. Пожалуй, даже можно будет обзавестись собственной дружиной, упирая на то, что такую дружину имела в молодости ее мать. Прослышав об этом, Эйнар примчится с первым же кораблем, чтобы попросить у нее меч… И не только Эйнар. А Харальд пусть подавится от злости, наблюдая издалека, как она богата, прославлена и счастлива без него!

Более длительную остановку предполагалось сделать в Смоленске, там, где кончается днепровский путь и ладьи переволакивают в реки, текущие на север, к озеру Ильмень, потом к озеру Нево и далее в Варяжское море. Всего лишь восемь лет назад в Смоленске сидел князь Станислав, последний из древнего рода смоленских князей. Он, Вышеслав Новгородский, Позвизд Волынский да Судислав Псковский были последними из многочисленных некогда князей, правивших в больших и малых славянских племенах и проигравших борьбу пришлому — варяжскому — роду Игоревичей. В Новгороде, Пскове и Смоленске старая племенная знать была настолько сильна, что и Олегу, и Игорю, и Святославу, и самому Владимиру пришлось смириться с тем, что над кривичами и словенами стоят свои князья, однако исправно платящие Киеву дань и называющие киевского князя отцом. Лишь незадолго до конца своего правления Владимиру Святославичу удалось покончить с новгородским княжеским родом: князь Вышеслав Мирославич имел единственную Дочь, которую отдали в жены юному Ярославу, и после смерти Вышеслава Ярослав занял Новгород по праву наследования. От княжны Велеславы он имел тоже единственного ребенка, сына Мирослава, умершего молодым, и после его смерти Ярослав передал Новгород своему старшему сыну от Ингигерды, Владимиру. Судислав Псковский, якобы готовивший убийство Ярослава Киевского, уже восемь лет сидел в заточении. В тот же год, когда он был заточен, в Смоленске скончался князь Станислав. Теперь, в ожидании того времени, когда Ярослав поручит этот город одному из своих сыновей, там правил посадник. Больше нигде на Руси, кроме разве вятичей, не оставалось власти, не родственной дому Игоревичей. Даже в Полотеске сидел род Изяслава Владимировича, старшего Ярославова брата. Правда, Изяславичи были теснее связаны с местной знатью, чем с киевской родней, и в них Ярослав вполне оправданно видел соперников и недругов, от которых постоянно ждал неприятностей.

Смоленского посадника, воеводу Твердобора, Елисава помнила еще по Киеву: он происходил из киевского боярства и вел свой род от некого Исбьёрна, прибывшего в Киев в составе дружины князя Олега. Прежде он был сотником в русской дружине Ярослава, а его жена входила в число приближенных княгини Ингигерды. Теперь же выяснилось, что Твердоборова боярыня пару лет как умерла и посадник успел жениться снова, на девушке из местной знати. Попричитав и даже всплакнув по своей прежней подруге, Невея и Завиша живо разузнали, что новая посадница от рождения носила имя Красислава, крещена была только перед самой свадьбой и принадлежит не просто к знатному смоленскому роду, но по женской линии состоит в родстве с покойным князем Станиславом. Родство было недостаточно близкое, чтобы она в качестве невесты заинтересовала кого-то из сыновей самого Ярослава, но достаточное, чтобы внушать уважение местным боярам. Елисава видела эту молодую женщину, встречавшую гостей, — она была моложе княжны, однако уже имела ребенка. Елисава вздохнула про себя: подумать только, лишь дальности своего родства с прежними князьями посадница обязана тем, что вообще осталась в живых. Не потому ведь Станислав Смоленский и Судислав Псковский не оставили прямых наследников, что Макошь наказала их бесплодием. В доме киевского князя не принято было говорить об этих неприятных и темных вещах, но теперь Елисаве лезли в голову все случайно услышанные обрывки разговоров. «Бог должен многое тебе простить, Ярислейв конунг…» Тогда, лет восемь-десять назад, князь Ярослав переживал трудные времена: на него наступал его собственный старший брат Мстислав, требуя своей доли отцовского наследства. Ярослав не выдержал бы еще и борьбы с остатками племенного княжья, зашевелившегося при виде вражды внутри киевского Игорева рода…

В новопостроенной крепости Смоленск, в верстах в пятнадцати от старинного городка Свинеческа, устроились основательно. Приближался праздник Купалы, и даже норвежцы, которым не терпелось поскорее привести своему конунгу знатную невесту, соглашались с тем, что праздник Середины Лета — Мидсоммар, как они его называли, — надлежит справлять как следует. До него оставалось всего несколько дней, и каждое утро с опушки ближайшей рощи доносилось пение девушек: