— Один и Фрейя! — услышала она вдруг знакомый голос. Его обладатель говорил на северном языке. — Ивар сын Хакона! Это ты или твоя фюльгья?

Прямо перед ними стоял огромный рыжий Бьёрн, в новой шапке, почему-то прусского образца, в изумлении раскинув руки, будто пытался помешать «фюльгье» убежать.

— А где ты видел, чтобы фюльгьи разгуливали вдали от хозяев? — Ивар подошел к нему. — Если моя фюльгья здесь, то и сам я где-то поблизости, верно?

Приятели обнялись, и Бьёрн поверх головы Ивара быстро осмотрел идущий за ним отряд.

— И Альв здесь! И еще какие-то русины — вы их взяли в плен или они вас? Ивар, откуда вы здесь — ты и твоя фюльгья? Мы-то думали, вы уже пьете на свадьбе Магнуса конунга и прекрасной Эллисив. А ты вдруг вернулся! Кто-то из них передумал?

— Здравствуй, Бьёрн. — Елисава наконец вышла из-за спин полочан. Прятаться дальше не было смысла. — Мы не передумали, просто свадьба ненадолго откладывается.

— Эл… Эллисив… — Бьёрн вытаращил глаза, а потом повернулся и заорал во весь голос:

— Эйнар! Иди сюда, я тебе кое-что покажу! Иди, не пожалеешь!

Многие обернулись на шум, и уже через несколько мгновений вокруг них собрались приближенные ко двору киевского князя люди, знавшие его дочерей в лицо. Поэтому, когда Елисава в окружении изумленной толпы бояр и кметей Добралась до княжьего терема, сам князь Ярослав уже стоял на крыльце.

Отец! Все-таки он сам отправился в поход! У Елисавы Дрогнуло сердце, когда она его увидела — без шапки, без плаща, даже без своего посоха. Князь стоял, вцепившись в перила, и на лице его были изумление и тревога. Увидев старшую дочь, Ярослав торопливо спустился по ступенькам, особенно сильно хромая без опоры, почти пробежал через раздавшуюся толпу и обнял ее.

— Лисава! — осипшим голосом пробормотал он, и в глазах его она увидела тревогу и облегчение. — Дочь…

Ярослав прижал ее к себе, будто уже не чаял застать в живых, а Елисава неожиданно для себя заплакала. Она знала, что дела складываются непросто и что ей, знающей, каким образом отец попал на вершину власти, будет особенно трудно вести с ним предстоящие переговоры, — но все же это был ее родной отец. Поэтому, сколько бы крови, в том числе крови родичей, не сохло на его руках, она не должна забывать, что он произвел на свет ее саму, ее сестер и братьев, создал большую семью и любил ее, заботился о благе близких. Даже если он и совершал преступления, то ради того, чтобы его дети родились и жили в богатстве и почете. Бог рассудит. И Елисава, прижимаясь к отцовскому плечу и чувствуя такой знакомый, родной запах, навсегда отказалась от права судить о его делах. Кто же ему поверит, если не родные дети?

— Лисава! — повторил Ярослав, погладив ладонью ее затылок, будто хотел на ощупь убедиться, что его похищенная дочь снова с ним. — Господи! Ты здесь! Ну, как ты? Что с тобой?

— Со мной все хорошо, батюшка, — всхлипывая, ответила Елисава. — Никто меня не обижал… слава богу. Ну, пойдем.

Отстранившись, княжна вытерла лицо. Вокруг стояли люди, а она с детства привыкла сдерживаться в присутствии дружины.

— Пойдем. — Ярослав кивнул и, обняв дочь за плечи, повел в горницы.

В Любече княжеская семья бывала еще в те поры, как тут обитал стрый Мстислав с семейством. Елисава давно привыкла к этому городу, с ним у нее связывалась память о встречах с родней, семейных торжествах, играх с двоюродными братьями и сестрами. После тех необжитых княжьих теремов в погостах и простых изб, где ей приходилось ночевать в последний месяц, это было почти то же самое, что вернуться домой. Здесь она знала каждую занавеску, каждое покрывало, сочтенное слишком старым для киевских горниц и сосланное в Любеч после приобретения нового. Вот эту покрышку на ларь — из китайского шелка, с чудными крылатыми змеями, вытканными зеленым по желтой земле, и каймой, обшитой жемчугом, когда-то очень дорогую, — она помнила столько же, сколько себя. Даже отец однажды обмолвился, что помнит покрышку чуть ли не с рождения и что шелк этот происходит будто бы из тех даров, что княгиня Ольга привезла из Царьграда. Правда ли это — бог весть, но долгая славная жизнь покрышки в княжьем киевском тереме закончилась, когда нянька неосмотрительно посадила на ларь малолетнего Вячко, которого самое время было высадить на горшок. Пятна почти отстирались, но княгиня Ингигерда сочла, что такое «украшение» в ее тереме ни к чему. Но не выбрасывать же китайский шелк из царских даров! Жемчуг спороли и нашили на торжественное облачение, поднесенное в дар митрополиту, а опозоренную покрышку отправили в Любеч. И при виде зеленых китайских драконов, будто выплывших из далекого детства, Елисава снова заплакала — от нежности и боли, оттого что истинный родной дом она больше никогда не увидит, что вернуться в прежнюю жизнь уже нельзя. В той жизни были свои тревоги, такие смешные по сравнению с нынешними. И новая жизнь, судя по ее началу, не обещала покоя и безмятежности.

— Ну, как ты? — Усадив дочь на скамью, Ярослав взял ее руки в свои и с тревогой посмотрел на нее. — Хочешь есть? Может, баню приказать? Или ты сначала поспишь?

— Нет, не хочу. — Елисава вытерла слезы и постаралась расстаться с мыслями. Ей хотелось просто сидеть, смотреть киевскую покрышку и вспоминать детство, сестер, семью, но время не ждало, и приходилось думать о том деле, ради которого явилась сюда. — Со мной все хорошо, — повторила она, поскольку видела, что именно это сейчас больше всего волнует Ярослава. — Як тебе… ты не поверишь, но меня Всеслав Полоцкий прислал.

— Как… прислал? Отпустил? Или тебя вызволил кто-то? Где Святша, где Володьша?

— Я о них ничего не знаю. Только знаю, что Володьша с новгородцами на емь ушел, Святша ушел к Ладоге, думал его дождаться. Я в Полотеске с ним рассталась и больше о нем не слышала ничего. А еще знаю, что Харальд до сих пор в Ладоге остается. Но к Святше гонца послали, чтобы он на Харальда не лез и просто ждал, пока тот сам уйдет. Он уйдет. Лишь бы Святша в драку не ввязался, а то ведь голову подставит задаром…

— Рассказывай по порядку, — велел Ярослав. — Почем ты знаешь, что Харальд сам уйдет?

— К нему Всеслав гонца послал, то есть к Святше, с наказом в драку не лезть, а ждать, когда Харальд сам уйдет. А он уйдет, потому что Всеслав с ним договорится… Но сначала он должен договориться с тобой!

Елисава вздохнула, понимая, что рассказывать по порядку не получается и что ее попытки только сильнее запутывают отца. И начала заново. Рассказала, как жила в Полотеске, как встретилась там со Всеславом (про пень с ножом и свои подозрения насчет оборотня, а также про то, что княгиня Молигнева хитростью уклонялась от крещения детей, она говорить не стала), как Всеслав повез ее на Ловать, якобы собираясь помочь Святше, а сам захватил Луки. Про все это Ярослав уже знал от гонцов, присланных сначала самим Святшей, а потом Всеславом. Но о замысле норвежцев насчет нового союза со Всеславом он ничего знать не мог. У Елисавы не повернулся язык самой рассказать, что Ивар и Гудлейв задумали убийство Харальда, и она просто попросила отца немедленно пригласить норвежцев наверх и выслушать их.

За норвежцами послали, заодно привели и Радогу с полочанами, вместе ждавшими у крыльца. Князь кликнул воевод Творимира и Вукола, которых взял с собой в поход и которые здесь составляли его ближайший совет. Пока норвежцы и Радога рассказывали о новом союзе и его условиях, Елисава отдышалась, пришла в себя и почти успокоилась.

— Ты не держи зла на Всеслава, батюшка, — сказала она, когда мужчины все изложили. — Он хоть и… чудной, но все же наша родная кровь, да и меня за сестру считает. Не обидел меня ничем, заботился, к тебе вот отпустил. А что были у тебя нелады с ним и с его отцом, то ведь сказано: «Будем же укреплять любовь друг к другу, ибо любовь есть исполнение закона. И если бы не был наш враг весьма злым, то не была бы нам уготована великая награда за любовь к нему. Если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный».

Когда она произносила эти слова, голос ее дрожал: в душе снова проснулись волнение и острая тревога. В эти дни княжна слишком много думала о давних грехах своего отца и теперь опять испугалась за его душу. Ярослав внимательно смотрел на дочь, догадываясь, что в ней что-то изменилось… И вдруг опустил глаза. Он понял все, что вкладывала в эти слова Елисава, понял, что происходило в ее душе. Князь знал, что очень нуждается в прощении, но то, что об этом беспокоилась его дочь, сделало привычную тревогу еще пронзительнее и весомее. Он не мог сказать «нет», поставив под угрозу собственное прощение, и тем самым причинить не только погибель своей душе, но и горе своей дочери.

— Чего он хочет, нехристь этот? — спросил Ярослав, и Елисава так обрадовалась, будто в душе разом раскинулся Цветочный луг.

Киевский князь спрашивал об условиях, а значит, готов был вести переговоры с потомком старшего брата. С одним Из Того единственного рода, который оставался соперником Ярослава и Ярославичей в борьбе за полную и нераздельную власть над Русской землей.

Когда Радога перечислил, чего требует Всеслав — Новгород, Псков, Смоленск и прочее, — Ярослав горько засмеялся. В другом случае полоцкий воевода обиделся бы, но Всеслав предупреждал его, что полные их требования на это и рассчитаны, поэтому сохранил невозмутимость.

— Ну и прыткий внучок у Изечи вырос! — проговорил Ярослав, отсмеявшись. — Слышал, Вукол? Новгород ему! Псков ему! Смоленск! А Царьград с Тмутараканью в придачу не хочет? Да я сколько трудов положил, чтобы под свою руку эти земли привести! А ему возьми да отдай! Ладно, если бы хотел то, чем наши общие пращуры владели — Ладогу, Киев, Чернигов, Переяславль, ну и Новгород тот же! А он ведь того желает, что я сам в руки нашего рода привел! За что походами ходил, кровь проливал! И ладно бы свою! А то ведь… Всевушка, братец… эх! Упокой Господь его душу! — Ярослав перекрестился.

— Но коли так вышло, что из рода Владимирова вы вдвоем с князем Брячиславом остались, то по правде дедовской надобно наследство поровну поделить, — добавил второй из полочан, Селигость.

— Не время теперь жить по дедовской правде, прошли чуровы веки! А дед мой Святослав совсем другого хотел. Не разделения, а соединения! Тогда наш род в настоящую силу вошел, когда Верхняя Русь с Нижней заодно стали, когда от Варяжского моря до Греческого путь проложили и одной голове все племена вдоль него подчинили. И в одних руках он останется. За это наши деды воевали и кровь проливали. На то Русь единая их трудами создана. Разделимся — погибнем. И я ни трудов, ни крови на это дело не пожалею. А Бог простит. Ибо ведает — не власти и славы себе искал я, а силы и процветания земле, христианского просвещения народам, уважения среди языков. На том сто ять буду и худой славы не побоюсь.

Никто не посмел возразить, а Ярослав, будто устав от этой речи, прикрыл глаза ладонью. Растревоженный встречей с дочерью, напоминаниями о Всеславе и его предках, он и сам слишком многое вспомнил. Ожили в памяти родные братья — Изяслав, которого от них увезли подростком и о котором у Ярослава сохранились самые смутные воспоминания из детства, потом Всеволод, младший из сыновей Рогнеды, да и Мстислав — с ним они воевали между собой за Киевщину и северскую землю…

— Князь Всеслав имеет право на смоленскую землю, потому что жена его — дочь Станислава Смоленского, — сказал Радога. — И сын их — полноправный наследник рода князей смоленских.

— И он хочет все это не просто в обмен за возвращение меня, — добавила Елисава. — Ивар, расскажи…

Ярослав понимал северный язык, поэтому дальнейшая беседа велась по-варяжски. Когда князь услышал обтекаемые намеки на то, что Всеслав готов навсегда избавить Киев и Норвегию от буйного византийского викинга, его лицо стало очень серьезным, но он ничего не сказал. А у Елисавы снова упало сердце. Теперь, когда об этом повели речь с Ярославом, замысел начал стремительно обрастать плотью. Решалась судьба Харальда: жить ему или умереть. Решение зависело от Ярослава Киевского. Посчитает ли он эту смерть достаточно выгодной для себя, чтобы взамен поделиться с полоцкой родней своими землями и золотом Харальда?

В душе шевельнулось какое-то неудобное, болезненное чувство. Это уже не болтовня, это почти приговор! Харальд должен умереть… Однако Елисава вспомнила, какое оскорбление он нанес, пытаясь приворожить ее, обольстить, а потом получить силой и обманом, и жалость исчезла. Этот Харальд Свинович вообразил, будто имеет право распоряжаться ее судьбой! Видно, позабыл, что речь идет не о какой-то там арии из Царьграда, а о внучке Владимира Киевского и Олава Шведского, дочери Ярослава и Ингигерды!

— Долго думать некогда, не могу я войско на одном месте держать, — наконец вымолвил Ярослав. — Но и двумя словами такое дело не решишь. Завтра рано поутру приходите, я вам свое решение объявлю. А пока ступайте.