— Мы можем? — Елисава схватила его за руку. — Неужели? Но как? Я на все готова, лишь бы этого больше не было! У меня шесть братьев! Я не хочу, чтобы они друг друга убивали!

— Совсем снять его не выйдет, даже мой кормилец, вуй Беловод, путей к тому не нашел. А он знатный волхв, ему и на этом, и на Том Свете все тропы открыты. Но можно смягчить проклятие. Враждовать наследники Рюрика будут и дальше, и твоих братьев эта вражда не минует, но смерти друг другу желать уже не станут. Кончается наше прямое родство. От Игорева рода только Ярославичи и Изяславичи остались, и то между мной и тобой — пять колен родства. Было бы еще два — женился бы я сам на тебе, и делу конец. — Всеслав усмехнулся. — Да пока нельзя. Но появятся у твоих братьев дети — и у меня дети есть, — у них уже будет седьмая степень родства, так что им жениться между собой можно будет. И укрепим мы род Игоря на Руси. А чтобы проклятие не вернулось — это от тебя зависит, сестра.

— Что от меня зависит?

— Смотри, что покажу.

Всеслав расстегнул плащ, сбросил его с плеч прямо на землю, и Елисава увидела на его груди широкую золотую гривну. Всеслав снял ее и на ладонях подал ей. Она же не решилась прикоснуться к драгоценности и только в изумлении рассматривала ее. Такого княжна не видела никогда. Ни среди приданого матери, ни среди воинской добычи отца, ни даже среди византийских и восточных сокровищ Харальда ничего подобного не было. Гривна состояла из трех золотых обручей, соединенных плетением золотой проволоки, и украшали ее литые головки змеев. Веса, вероятно, в ней было около трех марок, а сколько она могла бы стоить в серебре, Елисава даже не пыталась представить.

— Беловоду открылось, что тридцать два раза эту вещь по наследству передавали, — тихо сказал Всеслав, и Елисава похолодела, представив, сколько же лет вещи, повидавшей тридцать поколений хозяев. — И семь поколений — от Рюрика до Бориса Владимировича — она на себе проклятие несла. Борис, твой стрый, а мой дед двоюродный, от отца, Владимира Святославича, ее по наследству получил. Больше всех Владимир Бориса любил, его после себя хотел видеть владыкой над всем родом и тем погубил сына. В этой гривне и удача нашего рода, и проклятие. У Владимира хватило удачи, чтобы проклятие переломить, хотя и он ему дань отдал, когда Ярополка погубил. Думал любимому сыну удачу передать, а передал только проклятие. Бориса новая вера погубила — учили его любить обидчиков и повиноваться судьбе безропотно. Вот он и повиновался, сложив голову, а гривну убийцы забрали.

— Я слышала об этом. Но неужели это она и есть? — Елисава в ужасе смотрела, не веря, что перед ней та самая золотая гривна из родовых преданий, политая кровью струя Бориса.

— Да где ж теперь другую такую найдешь? Она, может, на всем свете такая одна.

— И как она к тебе попала?

— Долго рассказывать. Но я ее у себя держать не хочу. Проклятие в ней задремало, но не умерло. Если еще раз правнук Игоря кровь своего родича прольет, пока гривна в Игоревом роду, — проклятие проснется и еще семь поколений брат брата будет убивать. Потому и отдаю ее тебе.

— Мне? — Елисава даже попятилась от неожиданности. Ей вовсе не хотелось брать в руки эту страшную вещь: казалось, золотой змей мог укусить ядовитыми зубами.

— Тебе, — продолжил Всеслав, — чтобы ты ее с Руси увезла. Там, на севере, в варяжских землях ее сделали. Вот ты и верни ее туда. Там Игоревичей нет, там ей жалить некого.

— И что мне с ней делать потом?

— Богам отдай.

— Каким?

— Да каким хочешь. Какая на севере вера сейчас?

— Христова.

— Ну, хоть ему отдай. Боги сами разберутся. Не бойся, сестра, — подбодрил ее Всеслав, видя, что Елисава не решается взять драгоценность в руки. — Только тебе одной я золотого змея доверю. Если ты его не увезешь и род наш не спасешь, никто этого не сделает, — и тогда снова из-за золота и власти брат на брата пойдет.

— Хорошо, я возьму ее. — Елисава протянула руку и осторожно коснулась змеиной головки. — Я возьму. Если там есть церкви, отдам в церковь, пусть сила Христова своей благодатью старое зло уничтожит. А если нет… то в море брошу. Пусть морские великаны ее себе берут.

— Вот и ладно. — Всеслав улыбнулся. — И помни, что я тебе сказал. Не помогай твоим братьям воевать со мной. Не будет Изяславичей, и Ярославичи не уцелеют: перебьют друг друга, и весь род наш сгинет без следа. Хоть и много братьев у тебя, да у Марены чрево велико, всех вместит. У Рюрика тоже много сыновей было, и он тоже думал, что от них дерево рода пышно разрастется. Но он это проклятие сюда принес, и он над ним власти не имел. А мы — имеем.

— Я все сделаю. Брат! — Елисава вдруг совсем обессилела под грузом того, что узнала о своем роде раньше и что к этому прибавилось сейчас. Прижавшись к плечу Всеслава как к единственной опоре, она взмолилась: — Брат, ты прошлое и будущее знаешь, помоги мне! Я так устала! Мне так страшно! Что со мной будет, брат? Будет ли и мне счастья хоть немножко? Или это навсегда, или это судьба у нас у всех такая?

— Будет и тебе немножко счастья, сестра, — ответил Всеслав, обняв Елисаву одной рукой и положив ладонь ей на затылок. И княжна поняла, что счастья будет именно «немножко», ибо сделать его больше Всеслав не имел власти. — Лишнего не скажу. Легкой жизни тебе Макошь не напряла, сестра. Не того ты выбрала, с кем можно легкую жизнь прожить. Но одно тебе могу пообещать: ты без следа не сгинешь, о тебе память в народе долгая останется. Дольше нас, дольше потомков наших. Это я тебе обещаю.

У Елисавы текли слезы по щекам, в сердце стояла боль — от предчувствия нелегкого счастья, и от волнения, и от скорой разлуки с тем, кого она узнала совсем недавно, но кто успел стать ей истинным братом. Она так и не поняла, хороший Всеслав человек или плохой, когда он говорил ей правду, а когда лукавил или сам был жертвой предубеждения, возникшего в ходе многолетних раздоров между Киевом и Полотеском. Она поняла главное: лучше вообще не задавать таких вопросов, когда речь идет о родне. Он, Всеслав Полоцкий, — ее двоюродный брат, близкий ей по крови человек, и этого достаточно. А безгрешных в их роду нет и не было. Кто сам грешен, тот не должен судить других. Придет время, и всех их рассудит Тот, кто знает истинные помыслы каждого.

Глава 18

Вверх по Западной Двине шли еще семь дней. Дорогу показывал проводник Шумила, родом откуда-то с верховий Волги, подобранный Харальдом по пути к полоцким землям.

Это был молодой, лет двадцати, мужик, рослый, плечистый, с буйно-кудрявой головой и русой бородкой, довольно красивый лицом, с голубыми глазами, излучавшими детское чистосердечие и любопытство. Вместе с отцом Шумила с ранних лет совершал торговые поездки, бывал и в Полотеске, и в Новгороде, где принял крещение и прожил две или три зимы. Там же он немного выучился варяжскому языку, поэтому вполне сносно объяснялся с норвежцами. Дорогу он знал прекрасно: сколько переходов на каждом участке пути, трудны ли они, где лучше останавливаться на ночлег, где можно прикупить что-то из нужных мелочей. К тому же он оказался весьма разговорчив и всю дорогу развлекал женщин разнообразными байками, бытовавшими в его родной местности, на берегах великих озер Пено, Волго и Серегер и услышанными от проезжающих торговых гостей. Дома его ждала молодая жена и годовалая дочка, которую отец Сионий по просьбе молодого отца обещал окрестить, когда станут проезжать мимо.

Обошлось без приключений. Эти места были мало населены, а княжеская власть вообще сюда еще не добралась, погостов не поставила и воевод не посадила. Изредка над рекой показывались серые крыши маленьких избушек: три, пять, редко семь или восемь — такая весь считалась большой. Людей Елисава почти не замечала: при виде огромного, по здешним меркам, войска в две сотни варягов жители скрывались с глаз, и лишь изредка глупый пастушок в длинной серой рубашке, разинув рот, глазел на толпу незнакомцев, не догадавшись спрятаться. Но возле весей Харальд не останавливался. Дать приют ему и дружине они все равно не смогли бы, а добыча из пары коров и трех мешков зерна не стоила того, чтобы ссориться с местным населением. Сейчас для него главным было другое — как можно быстрее уйти, и он не собирался рисковать огромными сокровищами ради ерундовой добычи. Благодаря золоту, припасов у Харальда хватало своих. На ночлег останавливались где-нибудь на луговине; разводили костры, для Елисавы и Харальда ставили шатры, а хирдманы прекрасно спали прямо на земле, на войлочных кошмах и овчинах, завернувшись в плащи.

Ни днем, ни вечерами Елисава почти не общалась с Харальдом. Он, конечно, был не прочь завести разговор, но не настаивал, когда Елисава отвечала ему односложно и отворачивалась.

— Ты обижаешься на меня, Эллисив? — спросил он однажды.

— Нет.

— Тогда почему ты не хочешь разговаривать со мной?

— Просто не хочу.

— Ты так себя ведешь, будто я тебя похитил.

— А разве это не так?

— Ты сама захотела поехать со мной. Ты могла бы остаться.

— Я не могла остаться. Это ты все так устроил, что если бы я осталась, то… Тебя нельзя отпускать одного ходить по Руси.

— А здесь еще Русь? — Харальд поднял голову, отвернулся от слепящего пламени костра и посмотрел на лес, неровной черной кромкой отрезавший землю от темно-синего неба.

— Не знаю.

На самом деле за эти дни Елисава, непрестанно думая все о том же, поняла, почему она все-таки поехала с Харальдом. Тревога о нем и о тех, с кем он может столкнуться, была не главной причиной. Увидев его снова, она не захотела с ним расстаться. Во всяком случае, так быстро и в такой тревожной обстановке. Она прекрасно понимала, что он собой представляет: тщеславный, самоуверенный, самовлюбленный, наглый, дерзкий, упрямый, жадный до чужого добра, хитрый и коварный — в нем словно собралось все дурное, что доставило его соплеменникам их злую славу в последние три века. Но при этом он обладал умом, отвагой, силой, стойкостью, доблестью — тем, что обеспечило норманнам их победы, подарило богатство и власть над миром, от Британии до Иерусалима. Могучий, опытный и умелый воин, сильнейший из всех, кого она знала, воплощая в себе все их самые хорошие и самые дурные стороны, Харальд был истинным королем викингов. Едва ли где в мире сыщется еще один такой. Дружина обожала своего вождя и готова была идти за ним хоть на край света. К тому же Харальд был красив, статен, слагал стихи, умел подать себя и произвести впечатление на женщин, что обеспечивало ему благосклонность многих — от княгини Ингигерды до византийской императрицы Зоэ — и чем он беззастенчиво пользовался. И все же, как иногда казалось Елисаве, в его душе жило что-то хорошее. Возможно, наглость и коварство, рожденные необходимостью выжить и занять в суровой борьбе достойное место под солнцем, не задавили окончательно искру Божьего света в его сердце. А может, само тщеславие, желание хорошо выглядеть перед людьми и внушать им восхищение, заставляло его поступать великодушно и благородно — и это был тот редкий случай, когда тщеславие приносило человеку пользу и делало его лучше.

Так или иначе, но Елисава сознавала, что жизнь ее сильно изменилась с тех пор, как в ней появился Харальд. Она часто думала о нем даже после того, как дала согласие стать женой Магнуса, — отчасти ради достойного устройства своей судьбы, а отчасти затем, чтобы досадить ему же, Харальду. Именно с Харальдом, а не с Магнусом, княжна соизмеряла свои поступки. Именно благодаря нему вся ее жизнь окрасилась в какие-то новые, яркие цвета. Именно он наполнял ее воодушевлением, придававшим сил переносить тревоги и превратности. Если Харальд окончательно исчезнет из ее жизни, она опустеет. И сумеет ли Магнус заполнить эту пустоту? Магнус уже сейчас был конунгом Норвегии и Дании, а Харальд — никем, знатным бродягой, из тех, кого раньше называли «морскими конунгами». У него есть знатное происхождение, пара бочонков золота и верная дружина. И самоуверенность, заставляющая его считать себя Мировым Деревом. Много было таких в Северных Странах — десятки и сотни. Чьи-то имена остались в преданиях, о ком-то сама память сгинула в морских волнах или зарыта на семи стопах незнаемой чужой земли. Так неужели она, Елисава Ярославна, дочь одного из могущественнейших владык Европы, готова разделить судьбу этого бродяги? Сгинуть вместе с ним? Или — вознестись к вершинам власти, славы и памяти в веках? Кто знает? Все решает только Бог… и те три женщины, молодая, средних лет и старуха, что сидят у подножия Мирового Ясеня и вырезают загадочные руны на палочках-жребиях каждого из смертных… У нее еще было время, чтобы решиться вынуть свой жребий. Или не решиться.

Харальд, наверное, тоже думал о чем-то таком. Вечером, когда раскладывали костры, он приходил и, попросив позволения, устраивался у огня возле Елисавы. Осведомлялся, все ли в порядке, не нужно ли чего-нибудь. И при этом смотрел на нее так, будто хотел спросить совершенно о другом.