Яна Вагнер - Солнечное настроение (сборник)

– А давно мы здесь? Как же там Чижик один? Ой, давай собираться скорее, стыд какой, ребенка бросили…

– Вокруг Чижика там целый хоровод, – сказал Игорь, не выпуская ее из рук. – Ничего с Чижиком не случится. Давай мы еще немножко здесь задержимся? И квартиру ты так и не посмотрела…

Посмотрев квартиру, Ольга еще немножко поплакала – потому, что у нее есть своя квартира, и потому, что всю жизнь она мечтала поселиться в своей квартире вместе с мамой, и потому, что своя квартира, оказывается, ей совсем не нужна… И еще потому, что это было совершенно новое для нее ощущение – не бояться плакать, не скрывать слез.

Наверное, Инга Максимовна все-таки была права – Ольге понравилось плакать. Во всяком случае, она за всю свою прежнюю жизнь не плакала столько раз, сколько раз могла заплакать по самым вздорным поводам и вообще без повода в первые дни новой жизни. В гостях у Галки, рассказывая о переменах в судьбе, Ольга поплакала скорее за компанию с Галкой – та ревела в три ручья и почему-то просила не забывать ее. На свадьбе слегка прослезилась потому, что Инга Максимовна приказала ей надеть фату, и потому, что на высоких каблуках было страшно ходить. Потом время от времени она плакала из-за вечной войны между Шуркой и Сашей-маленьким – от огорчения; из-за того, что Шурка обстригла свои крашенные рыжие патлы и опять стала жгучей брюнеткой – на этот раз от радости; из-за того, что у Чижика оказался музыкальный слух, а Ольга не могла научить ее играть на пианино – сама не умела… Да, признавалась она себе, ей нравилось плакать. И не сам процесс, а поведение Игоря, присутствующего при этом процессе. Когда она плакала, Игорь всегда очень вдумчиво расспрашивал о причине слез, заглядывал ей в глаза своими черными смеющимися глазами, заботливо вытирал ей нос первой подвернувшейся тряпкой – собственной майкой, шторой, банным халатом, – предлагал самые неожиданные методы утешения… И в конце концов она начинала смеяться, и он смеялся, а когда она однажды спросила, почему он не сердится из-за ее частых слез, он серьезно ответил:

– Ты просто не знаешь, до чего ты красивая, когда плачешь. На твоем месте любая баба ревела бы не переставая.

А когда она расплакалась, получив новый паспорт, в котором было написано «дочь – Серебряная Анна Игоревна», Игорь не утешал ее, не смешил и ни о чем не расспрашивал.

– Оленька, – сказал он, жалобно сморщившись, – можно я тоже немножко поплачу?

– Нет! – испугалась Ольга. – Не надо, пожалуйста! А то я вообще никогда не остановлюсь!

– Ладно, не буду, – согласился Игорь, схватил с дивана какую-то тряпку и вытер глаза. – Фу, черт! Что это такое? Волосы какие-то…

– Вообще-то это Муськина постель, – сказала Ольга, и все опять кончилось смехом.

Как ни странно, Анне тоже нравилась плачущая Ольга. Анна обожала утешать маму, то снисходительно объясняя, что никаких причин для слез нет, то свирепо обещая разобраться с обидчиками. Катерина Петровна по поводу Ольгиных плачей философски заметила: значит, клапан туго зажат был, вот раньше и не отревелась. А Инга Максимовна искренне считала, что Ольга слишком уж сдерживается, любая баба ревет гораздо чаще, да при том еще и орет. А тут – тишина, покой, порядочек… И все смеются.

И так проходили дни, недели и месяцы, и целый год прошел – целый год счастья! Целый год Чижика, и Игоря, и Шурки, и кошки Муськи, и всех-всех-всех, кто был теперь ее семьей, ее частью, смыслом и оправданием ее жизни… И ничего она не хотела менять, и ни о чем большем не мечтала – куда уж больше-то? У нее было все.

– Точно, уже больше двух месяцев, – буднично сказала Любаша, что-то быстро записывая в ее карточке. – Надо думать, в начале апреля родишь.

– Я? – Ольга почувствовала, как сердце затрепыхалось осиновым листом.

– А кто же еще? – Любаша подняла нос от бумаг, поправила сползающие очки и уставилась на Ольгу с недоумением. – Ты, мать, вопросы задаешь какие-то… неожиданные, я бы сказала. Кто у нас беременный? Ты. Ну вот, тебе и рожать придется.

– Мне рожать придется.

Как только она сказала это вслух – так тут же и поверила, что это правда, и будто что-то вспыхнуло в ней, не как электрическая лампочка, а как живая тоненькая свечечка, маленький слабый огонек, но это эфемерное тепло как-то сразу согрело ее всю, и его призрачный свет как-то по-новому осветил всю ее жизнь.

Ольга шла домой, бережно неся в себе эту драгоценную каплю тепла и света, и улыбалась всю дорогу до дому, и с той же улыбкой сообщила Игорю:

– Мне рожать придется. В начале апреля, наверное.

И привычно шагнула в кольцо его рук, обнимая его за талию и прижимаясь щекой к его груди. И вдруг почувствовала, как он напрягся, подняла лицо, удивленно заглядывая ему в глаза… И увидела в его глазах панику.

– Как это? – испуганно спросил Игорь. – Ты же говорила – не будет детей!

Огонек внутри Ольги дрогнул и съежился, и она разжала руки, шагнула назад, еще не успев удивиться или испугаться, совершенно инстинктивно отстранилась, стремительно возводя вокруг себя защитный барьер, чтобы остаться в спасительном одиночестве. Но Игорь не дал ей отгородиться, он обнимал ее еще крепче, и что-то быстро говорил, и постепенно до нее дошел смысл его слов.

– Господи, как я боюсь… – говорил Игорь, и сердце его билось как сумасшедшее. – Тебе же опасно рожать, я знаю… Глазки после операции… Оленька, как я счастлив, ты бы знала! Я сволочь и эгоист, можешь меня стукнуть, но как я рад… И я боюсь ужасно. Я, кажется, сейчас в обморок хлопнусь.

Ольга подумала, что и сама должна бояться, но почему-то ничего не боялась, не думала ни о глазках после операции, ни о возможной наследственной слепоте, была, как ни странно, безмятежна и точно знала, что все будет хорошо. Все будет просто замечательно, а девочка будет похожа на Игоря.

Она так и сказала:

– Обе дочки на тебя похожи. Это хорошо, счастливыми будут.

– А может, сын? – спросил Игорь.

– Можно, – согласилась Ольга. – Но не сразу, ладно?

– С ума я с тобой сойду, – пожаловался Игорь. – Не пугай меня так.

И все это время до рождения дочки Игорь сходил с ума, смеша Ольгу своими страхами, своей осторожностью с ней, своими оптовыми закупками совершенно ненужных детских одежек и игрушек, своей свирепой готовностью защищать ее от… всего! А Ольга жила себе как живется, почти все время проводила с Чижиком, потому что нужно уже было к школе готовиться, много ела, сладко спала, ходила в гости к Галке, слегка пожучивала разленившуюся на втором курсе иняза Шурку, время от времени любовалась в зеркале своим растущим животом и никогда не плакала. Зато полюбили плакать Инга Максимовна и Катерина Петровна. Инга Максимовна приезжала к ним в это время часто, но была в эти визиты не такая шумная, как раньше, следила за Ольгой тревожным взглядом, а уединившись с Катериной Петровной в кухне, обязательно пускала слезу. Катерина Петровна тоже хлюпала и вздыхала, и так они могли проводить вдвоем часы. Ольга точно знала, что обе они с восторгом и надеждой ждут прибавления семейства Серебряных, а остальные причины их расстройства ее нисколько не волновали. Ее вообще сейчас ничего не волновало, кроме успехов Чижика, но с Чижиком все было хорошо, так что и здесь волноваться было не о чем.

В роддом ее повезли всей толпой на двух машинах. Одну вел Саша-маленький, потому что у Игоря руки тряслись, и он сел на заднее сиденье рядом с Ольгой, а на переднем устроилась Инга Максимовна с валидолом. Во вторую машину набились все остальные – Шурка, Галка, Катерина Петровна с Анной на коленях, а за руль сел взявшийся ниоткуда Саша Большой, как всегда невозмутимый и как всегда знающий о событии еще до того, как оно произошло.

В роддоме Игорь попытался организовать панику, но Ольга его попытки пресекла в корне, резонно заявив, что рожать ей, а не ему, и врачи лучше знают, что надо делать, а Игорь только под ногами путается. Игорь замолчал, больными глазами смотрел, как ее уводят, а потом сел в приемном покое и не стронулся с места, несмотря на уверения врачей, что ждать нечего, что Ольга скоро не родит, что рановато привезли, да еще первые роды… Игорь сидел, молчал, смотрел на всех ожидающими глазами, и когда через три часа ему сообщили, что Ольга родила девочку, три семьсот, обе чувствуют себя хорошо и уже просят есть, Игорь ожил, заговорил, задвигался, вцепился в дежурного врача и потребовал вызвать к Ольге офтальмолога.

– Да все в порядке, – отбивался врач. – Мы в курсе проблемы, вы не волнуйтесь. Был офтальмолог, смотрел. Все в полном порядке, и роды на удивление легкие были, родила – как выдохнула.

– Это правда? – пытал его Игорь. – Вы от меня ничего не скрываете?

Как врач ни противился, Игорь заставил его передать Ольге в палату сотовый телефон, и целый день потом сидел дома, прилепившись к телефонной трубке, и самозабвенно слушал то подробные инструкции Ольги по поводу занятий Чижика, то басовитый громкий рев самой младшей Серебряной, Марии Игоревны.

…Ольга ни разу не заплакала до того дня, когда Чижика повели в первый класс. Она сидела у школы, как когда-то Игорь в приемном покое, до тех пор, пока не увидела выходящую из дверей Анну, и кинулась к ней с миллионом вопросов, на которые Анна восторженно отвечала:

– Да класс! Буквально здорово!

И Ольга по дороге домой тихонько поплакала от облегчения: она помнила, каким мучением была школа для нее, и все время боялась за Чижика.

А потом в слезы ее вогнала Шурка. Однажды вечером, помогая Ольге укладывать Машку спать, Шурка решительно заявила:

– Я тоже девку рожу. Красивую. От Саши-маленького. Жаль, что рыжий… Но если девка рыжей будет – это даже хорошо. А вдруг пацан получится?

– Ты что? – испугалась Ольга. – Как это родишь? Когда?

– Ну, этого я еще не знаю… Все-таки сначала Сашу надо уговорить… ну и вообще…

– Вы жениться задумали! – догадалась Ольга. – Какие же вы все-таки… А я ни сном ни духом.

– Да вообще-то и Саша пока ни сном ни духом, – призналась Шурка. – Это я только что подумала: а чего бы мне тебе внучку не родить? А Саша просто к слову пришелся. А что? По-моему, подходящая кандидатура в папаши. Большой, красивый. Смешной к тому же. Нет, решено, рожу я тебе внучку.

Ольга улыбалась и плакала, глядя на этого ребенка под метр восемьдесят, и думала, что уж если Шурка решила, то бабушкой быть Ольге не миновать в самом ближайшем будущем.

Собственно, так и получилось.

Но это уже совсем другая история.

Девочка пряталась за кустами. Дом построен и заселен недавно, молоденькие деревца вокруг детской площадки никого не могли скрыть. Кусты тоже невысокие, но густые, благодаря дружным весенним листочкам. Если стоять в полный рост, то голова торчит над верхушками веток. Да и не выстоишь долго, а ждать девочка решила до победного конца.

Почему так говорят: «победный конец»? Ведь победа должна обозначать новую счастливую жизнь?

Девочка нашла деревянный ящик, поставила его в угол, который образовывали кусты, уселась. Теперь ее не видно ни с одной стороны, разве только из окон верхних этажей дома. Более всего боялась: спустится какая-нибудь сердобольная старушка, начнет приставать с вопросами: почему ты здесь прячешься? Где твои родители?

Восьмилетние девочки не караулят по вечерам в засаде, а делают домашнее задание, аккуратно, без помарок, выводя строчку за строчкой, наслаждаясь чистописанием, будто вышиванием крестиком.

Девочка была одета в коричневое форменное платье с белыми воротником и манжетами и белый фартук. Сегодня суббота, полагается надевать в школу белый фартук, а не черный, как в остальные дни. Девочка пришла в этот двор сразу после школы. Ждать пришлось долго. Очень хотелось пить, и еще в туалет. Но девочка терпела, не покидала своего убежища. Листочек за листочком она выщипала в середине куста отверстие, через которое отлично просматривались вход во двор, двери подъездов и детская площадка. В поздних майских сумерках белый фартук светился ярким пятном. Девочка сняла фартук и затолкала его в портфель. В окнах зажегся свет.

Ту, ради которой пришла сюда, девочка узнала сразу. По веселому заливистому смеху, хотя никогда его не слышала, по лицу, плохо различимому в темноте, оттого непонятно – похожему на единственный виденный снимок или нет. Но девочка почувствовала, как внутри словно что-то оборвалось и безошибочно выкрикнуло: «ОНА!» Девочка припала к амбразуре в кусте, не замечая колючих веток.

Женщина была не одна, со спутником. Они все время целовались. В подворотне дома, потом прошли десять метров и опять целовались. В перерывах женщина хохотала, веселилась, кружила на месте.

Мужчина ловил ее, подхватывал, и они опять сливались в поцелуе.

Девочка никогда не видела таких откровенных, взрослых, бесстыдных, долгих и частых поцелуев. Она почувствовала, что заливается краской брезгливости и стыда.

Женщина очередной раз вырвалась из объятий кавалера, прибежала на детскую площадку, села на качели, принялась раскачиваться. И все время смеялась! Взлетала вверх, юбка легкого крепдешинового платья нескромно задиралась, женщина по-девчоночьи болтала голыми ногами и заливалась хохотом от веселья. Ее спутник подошел и стал сильнее раскачивать качели. Женщина верещала от страха, но в ее визге было не меньше счастья, чем в смехе. Потом он остановил качели, подхватил женщину на руки и с притворной угрозой «Закружу!» стал быстро вертеться на месте.