Костя заглянул внутрь – темно, пахнет землей и старым металлом.

– Эй! Есть кто?

Эхо было таким, будто там, внутри, скрывалось большое пространство. Интересно-интересно…

Костя боком протиснулся между заклиненными створками и оказался в узком коридоре. Чиркнул зажигалкой, осмотрелся. Кругом бетон, под потолком провода какие-то тянутся, что впереди – не понять, но пол явно идет под уклон. Вылезать или идти дальше? Стэлла, насколько он ее понимал, только с большого перепуга забралась бы под землю. Но проверить нужно. Он пошел, держась левой рукой за стену. Шагов через двадцать почувствовал под пальцами углубление, ощупал, подсветил зажигалкой и увидел рукоятку рубильника, на которой еще остались следы красной краски. Чем черт не шутит? – ухватился покрепче и потянул вниз. Авось ядерную ракету не запустит… Рукоятка подалась, несколько секунд ничего не происходило («Прощай, Нью-Йорк?»), а потом под потолком зажглись редкие и неяркие точки – аварийное освещение. Ого. Стены без надписей и стрелок, только желтая полоса понизу идет. Что это – бомбоубежище или подземный завод, Костя не понимал, но то, что влез на секретный объект, было ясно. Гражданские так не строят.

Через несколько метров он замер перед новой дверью, толстенной, стальной и тоже открытой. «Просто красота, – подумал Костя, – кругом нараспашку, будто только меня и ждали. Ловушка для идиотов». Подумать подумал и вошел. Оказался на небольшом железном балкончике с лесенкой вниз, под ногами пустовал огромный цех. Оборудование оттуда вывезли лет двадцать назад, остались только рельсы на полу и сложное переплетение труб под потолком. Скудной аварийки не хватало, чтобы разглядеть противоположную сторону. Ясно одно: для той техники, что прежде работала здесь, явно предусмотрен другой выход, пошире. Костя стал спускаться.

Непонятно, это в ушах гул или где-то здесь правда работает неизвестное устройство? В конце концов, какой-то генератор обеспечивает свет. Вдруг потянуло свежим сырым воздухом – неужто и кондиционер у них? Но в дальнем конце зала блеснуло – пол заканчивался, и начиналась темная ледяная вода.

«Не понял, подводные лодки они тут делали, что ли? В тысячах километров от моря?»

От бетона шел пронизывающий холод, легко просачивался сквозь тонкую подошву ботинок, охватывал ступни, сковывал ноги, поднимался все выше.

«Так и яйца отморозить недолго», – мрачно подумал Костя, но отчего-то не сдвинулся с места. Неподвижная маслянистая вода притягивала взгляд.

У Кости был один секрет, немного постыдный – он боялся плавать. В детстве мама повезла его, четырехлетнего, к морю, и он часами играл на пляже, у самой кромки прибоя, перебирая драгоценную мокрую гальку. Однажды особенно увлекся, пытаясь подобрать на дне ускользающий из пальцев камешек редкого золотистого оттенка. Сидел на корточках, приблизив лицо к самой поверхности и подставив солнцу круглую розовую спину, и тут его накрыла здоровенная зеленая стена. День стоял ясный и тихий, волна пришла от бойкого катера. И не такая уж большая, просто Костя был маленький и легкий. Его подхватило, слегка стукнуло о черный скользкий валун и оттащило в море на метр. Ничего страшного – плескавшийся рядом мужчина со смехом поймал мальчика, вытащил на берег и поставил на ноги. Костя сделал несколько шагов к маме, лежавшей на полотенце, упал и потерял сознание. Не то чтобы он сильно ударился или наглотался воды – но коварство теплого искрящегося моря поразило его в самое сердце. Минуту назад не было и следа опасности, и вдруг какая-то сила набрасывается, тащит и душит, как волк.

С тех пор Костя не любил ходить даже в бассейн – чувство опасности не давало расслабиться, даже плавать толком не научился.

Послышался плеск, по воде пробежала рябь. Очень захотелось отойти подальше, но Костя стоял, всматривался, ожидая увидеть все что угодно – стальной нос подводной лодки, щупальце инопланетного спрута, острый акулий плавник. Но как же он был потрясен, когда на поверхности показалась узкая белая девичья рука. Не высунулась, а будто всплыла из темноты, а тело почему-то не появлялось – только мерцающая рука, слабая, длинная, слишком длинная, будто неведомая водоросль, оканчивающаяся пятью хрупкими пальцами с острыми красными ноготками. И с тонким золотым колечком на мизинце.

Костя даже не заметил, как нагнулся, и его лицо оказалось у самой воды. Только когда рука вдруг дернулась и, обдав брызгами, попыталась схватить за ворот рубашки, Костя отпрянул, завопил и понесся через зал к лесенке. За его спиной раздались влажные шлепки, будто кто-то или что-то пытается выбраться на берег, и еще какой-то странный неуместный звук, но он не стал оборачиваться. Задыхаясь, взлетел по ступеням и метнулся к стальной двери, которая, как в дурном сне, начала медленно закрываться прямо перед его носом. Обдирая кожу, пролез в сужающуюся щель и помчался по коридору. Выбрался на поверхность, захлебнулся свежим ночным воздухом и побежал дальше, не позволяя себе остановиться до тех пор, пока жуткий холм не остался далеко позади.

Тогда только он опустился на землю, судорожно дыша, трясясь от холода, который не исчез даже после безумного бега. Пытался привести рассудок в порядок, но не мог – страх продолжал накатывать волнами. И самым ужасным почему-то казалась не хищная рука с девчачьим колечком, не закрывающаяся многотонная дверь, а тот странный звук, который он слышал за спиной – только теперь Костя осознал, что преследовавшая его нечисть негромко и как-то беззлобно смеялась.

11. Вера и немного любви

Она неслась через кусты, не разбирая дороги. Да и сложно было разобрать – луна едва взошла и все норовила спрятаться за облаками. Дыхание сбилось почти сразу, она пыталась звать Антошку, но голос, как во сне, не шел. Казалось, что, если крик прорвется, кошмар окончится, она проснется, откроет глаза и почти сразу же увидит дверь, за которой мирно спит ее сын.

Сырые ветки хлестали, ноги то и дело цеплялись за корни и камни. В конце концов она упала, едва успев защитить лицо. Хорошо, что в последние дни перестала наряжаться, ходила в штанах и кроссовках, а то вообще бы шею свернула. От этой простой мысли вдруг стало ясно, что никакой не кошмар вокруг, и с Антошкой сейчас на самом деле может происходить то, что ей показали. Вера хотела бы заплакать, как плакала каждую ночь всю последнюю неделю, но не смогла. Потому что сейчас нужно вставать, идти, искать, а не валяться в кустах.

Но подняться не смогла. Что-то невесомое опустилось на нее сверху, будто давешний туман, рассеявшийся было, снова сгустился, собрался над Верой сырым душным одеялом и придавил к земле. Чуть надтреснутый голос произнес:

– Ты полежи, полежи, дочка. А я тебе сказочку расскажу.

Вера попыталась повернуть отяжелевшую голову, но не смогла, скосила глаза и увидела старичка, сидевшего поодаль на старой автопокрышке. Был он седенький, сухонький, типичный сказочный дедок в белой рубахе. Руки аккуратно сложены на коленях, лица не рассмотреть, а голос почему-то раздается над самым ухом. Он начал рассказывать, и Вера с изумлением узнала обычную детскую страшилку из тех, которыми в пионерлагере девчонки запугивают друг друга по ночам. Но история в ее сознании обрастала подробностями, и Вера не только слушала безыскусные слова, но и сама превращалась в каждое действующее лицо по очереди…

Одному мальчику родители купили одеяло.

Зима в том году случилась ранней и холодной, и шестилетний Антоша стал мерзнуть под коротковатым детским одеялом, которое исправно служило ему уже три года – с тех пор, как мальчика переселили с младенческой решетчатой кровати на почти взрослую кушетку. Родители решили купить ему новое, большое, а старое отдать четырехлетней Зое, которая тоже, кстати, почти переросла свою постель. В доме росли не только дети, но и вещи их постепенно увеличивались – обувь, куртки, мебель потихоньку принимали взрослые, «человеческие» размеры. И была особенная радость в том, чтобы с некоторым опережением купить маленькому мальчику большое одеяло – и думать, что совсем скоро он вытянется и станет ему соответствовать.

И однажды папа принес из магазина небольшой упругий сверток. Мама сделала такое лицо, как будто собралась поцеловать себя в щеку, – наморщила губы и сдвинула их куда-то вбок. Это она подумала, что папа опять купил какую-то ерунду. Но когда одеяло вытряхнули из пакета, оно развернулось, и волшебным образом увеличилось втрое (даже кошка испугалась), и засияло изнутри особенным белым светом. «Суперсовременный наполнитель», – гордо сказал папа. Мама не выдержала, улыбнулась и полезла в шкаф за новым нарядным пододеяльником.

Ночью Антоша забрался в свежую прохладную постель и удивился, как по-другому было под новым одеялом. Оно будто не касалось тела, а лежало над ним темным домом, и дом этот постепенно теплел, разогревался и становился жарким. Антоша вспотел, попытался откинуть край, но руки уже ослабели, налились ватной немощью, и мальчик заснул.

Через три дня случилась беда с Муркой. Она давным-давно повадилась спать в ногах у Антоши, поэтому утром он первым заметил, что с кошкой что-то не так. Шерсть клочьями висела на пододеяльнике, а Мурка едва шевелилась, слабо мурлыкала и казалась совсем старенькой, хотя осенью ей исполнилось всего девять лет – не молодость уже, но вполне еще бодрая кошачья зрелость. Мама отвезла ее к врачу, а вернулась с пустыми руками. Объяснила детям, что Мурку отправили к бабушке в деревню пить козье молоко и ловить толстых серых мышек.

А на следующее утро мальчик заболел.

Дни становились слишком короткими, бессолнечными, и просыпаться, вылезать из облачной мягкой постели не хотелось. Мальчик полюбил спать и спал все дольше и дольше – сначала по десять часов, потом по двенадцать.

С каждым днем Антоша худел и бледнел, и Зоя с удивлением наблюдала, как ее шумный веселый братик превращается в тихого белого человечка, вяло слоняющегося по дому. Приходили доктора, выписывали таблетки, кололи в тощую попу больные уколы, от которых в воздухе появлялся такой же вкусный запах, как из праздничных рюмок. Но Антоша все не выздоравливал, наоборот, скоро совсем перестал вставать, и в декабре его увезли в больницу. А через несколько дней Зою отправили к тете Кате встречать Новый год одну, потому что мама с папой повезли Антошу в деревню к бабушке. «Молоко пить», – подумала Зоя.

А потом мама забрала одеяло себе.

Мама бродила по пустому дому, ища безопасный угол, в котором тихо и бездумно можно пересидеть самые страшные дни. (За шесть лет материнства она привыкла, что ее собственное нежное имя Даша произносят в семье все реже и реже. Чаще всего о ней говорят «мама» – «иди к маме», «позови маму», и даже муж при детях спрашивает: «Мама, а где у нас…», и тогда она для симметрии называет его папа Саша.)

Покой она нашла в самом неожиданном месте. Как-то раз пересилила себя, заглянула в детскую и вдруг упала в разобранную Антошину постель. Она до смерти боялась, что на подушке остался запах, который пробьется через блокаду ксанакса и разорвет в куски все ее бесполезные внутренности (а может, оно и к лучшему, если разорвет). Но запаха не осталось вообще никакого. Укрылась с головой, стало тепло. Впервые за неделю ноги и руки согрелись, через некоторое время на коже выступил жаркий пот, но по сравнению с неизбывным холодом последнего времени это было хорошо и приятно. Показалось, что кто-то легкий и горячий обнимает ее.

Проснулась среди ночи от неуместного сновидения, безликого, но определенного, и пошла в спальню. Но ее несчастный муж спал, завернувшись в их общее тонкое одеяло так плотно, что она не смогла пристроиться рядом и вернулась в детскую.

Утром лицо казалось одутловатым, но сама она чувствовала, что, напротив, истончается и легчает. Лежа в теплой постели, думала, что «раскукливается», освобождается от боли, превращаясь в белую бабочку Дашу. Еще немного, всего несколько дней, и можно будет вспорхнуть, а сейчас нужно только спать, набираться легкости.

Тогда папа отнес одеяло на помойку.

Тетя Катя сказала, что мама тоже уехала и Зоя еще немножко поживет у них. Зое нравилось играть с теть-Катиной дочкой, поэтому она нечасто спрашивала, когда ее заберут обратно.

В доме было полно народу, какие-то тетки командовали, двигали стол, приводили священника, который негромко пел и брызгал на стены святую воду. Вещи нужно выкинуть, примета плохая, говорили тетки, и папа Саша безропотно выносил к мусорке тюки с детской одеждой, постельным бельем, с мамиными платьями. Он старался не думать о том, что выносит. Просто старые тряпки. Поэтому было так жутко утром, когда увидел на краю бака знакомую зеленую пижаму, рядом бомжиху в Дашином любимом сером пальто, а поодаль в кустах – мужика, который спал, завернувшись в то новое одеяло. Почему-то именно этого не стерпел, подошел, пнул ногой спящего, но тут же сквозь пелену отчаяния и многодневной нетрезвости понял, что напрасно: некого там больше пинать.