Нэн Райан - Солнце любви

Бэрон улыбнулся, пристально уставившись на обезумевшую от страха женщину:

— Все сделаешь, милая Магделена? Действительно?

— Все, все! — горячо подтвердила она. Она не задумалась над тем, что ему может от нее понадобиться, и в самом деле была готова на все, лишь бы ее маленькая Роза не лишилась пищи и крова над головой.

— Попробую тебя выручить, — пообещал Бэрон. — Положу эту вещичку туда, откуда ты ее взяла, и никто не догадается. Это будет наш секрет.

— Спасибо, спасибо, Бог вас благослови, — благодарно залепетала она, еще не придя в себя от пережитого потрясения; ее ужасала мысль, что Патрон никогда не поверит, будто бы она не имеет ни малейшего представления, каким образом кулон его покойной жены попал в ее шкатулку с нитками. — Какой вы добрый, сеньор Бэрон!

И в тот же день, когда весь дом погрузился в дремотную тишину сиесты, растерянная и удрученная Магделена Торрес молча поднялась на верхний этаж и остановилась перед комнатой Бэрона.

Не постучав, она открыла дверь, быстро вошла внутрь, закрыла дверь за собой и прислонилась к ней, чувствуя, что ноги ее не держат. В другом конце просторной комнаты, небрежно раскинувшись на кровати и заложив руки за голову, лежал полуголый Бэрон Салливен. На нем были только короткие темные штаны, к тому же спущенные так низко, что весь живот оставался на виду.

Бэрон медленно повернулся и, улыбнувшись, позвал:

— Иди сюда, Магделена.

Она покачала головой и не тронулась с места.

Он захихикал и, скатившись с кровати, зашагал к двери, протягивая вперед руку. Когда Магделена в ответ подала ему свою, он медленно подтянул ее к себе. Его руки обхватили ее, и Бэрон понял, что ему открылись небеса. Ощущать прикосновение полной мягкой груди, живота и сильных бедер, тесно прижатых к его телу, — это оказалось невероятно возбуждающим.

Впрочем, он сразу же смекнул, что ощущение будет еще более волнующим, если он сможет пощупать ее раздетую. Подняв руки, он сдернул ее блузу вниз, так чтобы открылись плечи.

— Ох, пожалуйста… — взмолилась она самым жалким тоном, — не надо, сеньор Бэрон, это нехорошо! Вы же еще совсем мальчик. Шестнадцать лет… Можно сказать, ребенок!

— А ты сделай из меня мужчину, Магделена, — сказал он внезапно охрипшим голосом.

Поскольку она не оставляла попыток высвободиться, он добавил:

— Я хочу быть твоим мужчиной. И ради твоей маленькой Розы ты будешь моей женщиной.

Спустя несколько секунд она, нагишом, уже лежала у него в постели. И так повторялось каждый день в течение последующих двенадцати лет. Вначале она нехотя покорялась его воле, но скоро стыд, который вызывала в ней связь с хозяйским сынком, сменился более могучим чувством. Этим чувством была любовь.

Магделена полюбила его и теперь сама охотно шла навстречу его желаниям, стремясь во всем ему угождать. Это ему нравилось. И Магделена ему нравилась. Она была хороша собой, горяча и доступна. Этакая рабыня-любовница, которая всегда под рукой, готовая утолить любую его потребность.

Несколько лет все шло как нельзя лучше, и потому разорвать эту связь, когда пришла пора, оказалось не слишком легко. Магделена его уже не возбуждала, как раньше, но он продолжал пользоваться ее услугами еще довольно долгий срок. А потом у него не осталось выбора.

Конец наступил в сентябре пятьдесят третьего года. Вполне удовлетворенный, он лежал, разморенный жарой, и его глаза скользили по голому телу Магделены, блестящему от пота. За прошедшие годы она заметно подурнела. Тогда она была соблазнительно-полнокровной, а стала просто слишком раздобревшей. На оливковой коже лица, некогда гладкой и нежной, теперь — даже в тусклом освещении комнаты с закрытыми ставнями — виднелись морщинки. В черных волосах появились седые пряди.

Бэрон зевнул, потянулся и сказал:

— Иди, Магделена. И больше не возвращайся.

Резко подняв голову, она испуганно и вопрошающе взглянула на него:

— Не возвращайся? Но почему, querido[8]?

— Почему? — переспросил он с насмешкой, а потом протянул руку и потрепал Магделену по тяжелой обвисшей груди. — Погляди на себя! — С выражением крайнего неодобрения он обвел пальцем ее большой темный сосок. — Ты совсем разжирела.

— Я похудею, — с надеждой пообещала она. — Я для тебя постараюсь, querido. Вот увидишь, я…

— Ничего не выйдет. Ты для меня слишком стара. Сколько тебе годков, Мэг? Сорок пять? Пятьдесят?

— Ты же знаешь, мне только в прошлом месяце сорок исполнилось!

— Все равно слишком стара. Черт побери, женщина, мне же двадцать восемь. — Он снова зевнул. — Иди, лапушка, я устал, я хочу соснуть.

Магделена молча встала и оделась; сердце у нее, очевидно, было разбито.

Он с благодарностью подумал: такая женщина, как она, не ударится в слезы, пока не останется одна у себя в комнате. Добрая старушка Мэгги. Она сто очков вперед могла бы дать большинству представительниц ее пола там, где требуется держать класс.

И вот теперь, в столь же жаркий час сиесты, лежа у себя в комнате, он с нежностью вспоминал былые денечки. Вероятно, он скучал бы по Магделене, если бы, отослав ее, не нашел в ту же самую неделю кое-кого взамен.

От этих приятных размышлений его отвлек звук открывающейся двери. В комнату вошла и закрыла дверь за собой улыбающаяся молодая красотка. Остановившись на полпути к кровати, она дразнящими движениями начала сбрасывать с себя одежду, и Бэрон с удовольствием за этим наблюдал.

Раздевшись донага, она преодолела оставшуюся часть пути до кровати, наклонилась, чмокнула Бэрона в живот и улеглась рядом с ним. Пока ее рука шаловливо пробежала сверху вниз по его груди, он успел окинуть взглядом ее маленькие тугие груди, плоский живот и крепкие бедра.

Сразу же возбудившись, он раздвинул ее ноги и вклинился между ними. И снова, как в жаркий день их первого соединения, с наслаждением ощутил упругую плотность ее тела.

Он быстро достиг кульминации, после чего обмяк, навалившись на нее, и тишину спальни теперь нарушал только звук его затрудненного дыхания.

Когда он задышал ровнее, он услышал стук копыт, ударяющихся о плотно утрамбованную землю.

Поддавшись любопытству, он скатился со своей любовницы и подошел к окну, выходившему на задний двор. Его взору предстала пара всадников, галопом уносящихся на северо-восток. Под седлом у одного была угольно-черная кобыла, а у другого — жеребец серой масти. На кобыле мчалась девушка с длинными золотистыми волосами, ее спутником был черноволосый юноша.

У Бэрона Салливена, стоявшего у окна в чем мать родила и провожавшего взглядом Эми и Луиса, пока те не скрылись за горизонтом, глаза сузились от негодования. Он вернулся к постели и остановился, скрестив руки на груди:

— Моя крошка сестренка поехала кататься с Кинтано. — Он нахмурился. — Опять.

Его юная подружка, лежавшая в постели, приподнялась и оперлась на локоть.

— Милый, им просто некуда силы девать. Конечно, им не хочется тратить чудесные часы летнего дня на сон, — заметила она.

— Угу, я прекрасно могу себе представить, на что именно они тратят эти часы.

— Бэрон, перестань! Зачем говорить такие вещи!

— Что хочу, то и говорю, и не смей командовать. «Бэрон, перестань!» — Он обошел кровать вокруг. — Я чертовски хорошо знаю, что этот чумазый ацтек вытворяет между беленькими ножками моей сестрички.

Его собеседница покачала темной головой и похлопала по простыне рядом с собой. Когда Бэрон плюхнулся на указанное место, она потянулась к нему и игриво куснула его плечо.

— А что, это так уж сильно отличается от того, что вытворяешь ты… между моими?

— Очень даже сильно отличается, — буркнул он. — Я обязан прикончить ублюдка!

— Ммм… — Она поцеловала его в шею.

Потом ее лицо переместилось ниже; летучими поцелуями она прошлась по его груди.

— А вот моя мама захотела бы прикончить тебя, если бы узнала про наши с тобой делишки, — сообщила она.

Бэрон погладил ее волосы:

— Нет, не захотела бы. Я нравлюсь твоей маме. — Он прижал ее к кровати. — Магделене я всегда нравился. А мне нравишься ты.

— А я тебя люблю, — откликнулась она. — Я люблю тебя, Бэрон.

— Ах, маленькая Роза, вот это приятно.

Она ласкала его горячими руками, и он удовлетворенно вздыхал:

— Да, ода, Роза… Роза… Моя собственная маленькая Роза.

Молодые всадники, за которыми с таким неодобрением наблюдал из окна своей спальни Бэрон Салливен, во весь опор мчались по выжженной солнцем земле навстречу волнам иссушающего зноя, поднимающимся над песчаными просторами пустыни. Смеясь и окликая друг друга, они с удовольствием предвкушали, как будут плескаться в холодных водах их заветной лагуны реки Пуэста-дель-Соль.

Однако, как ни торопились оба поскорее добраться до своего тенистого рая, они одновременно натянули поводья, как только перевалили через гребень холмистой песчаниковой гряды, отделяющей их от Орильи.

Слегка красуясь, Луис голосом подал своему серому привычную команду, и могучий жеребец поднялся на дыбы — ноздри у него раздувались, а неподкованные копыта передних ног молотили воздух. Луис отпустил длинные поводья, соскользнул с седла назад — на круп серого, а потом съехал по хвосту таким образом, чтобы оказаться прямо на земле сидя на корточках. Затем юноша выпустил хвост, прополз между задними ногами вздыбленного, издающего громкое ржание жеребца и, вскочив прямо у того под брюхом, остановился, сложив руки на груди.

Неподвижно сидя в седле, Эми наблюдала за всем этим со смешанным чувством страха и восхищения. Она облегченно вздохнула лишь тогда, когда Луис неторопливо покинул свою опасную позицию — за долю секунды до того, как копыта серого опустились на землю. И, наградив аплодисментами эту впечатляющую демонстрацию искусства наездника, она не удержалась от выговора:

— Тонатиу, я хотела бы, чтобы ты не устраивал таких представлений. Мне даже смотреть на это страшно.

Ее синие глаза выражали неподдельную тревогу.

Усмехнувшись, он подошел к ней, снял ее с седла и медленно опустил на землю перед собой, а потом слегка подтолкнул ее назад, так, чтобы она прислонилась спиной к неподвижно стоявшей кобылке.

С высоты своего роста взглянув в ее встревоженное, поднятое к нему лицо, он сказал:

— Старина Мальпайс никогда не сделает мне ничего плохого. — Он наклонил голову и легким шутливым поцелуем коснулся ее губ: — А ты?

Сейчас все ее чувства были растревожены запахом его прогретой солнцем кожи, его чистых темных волос. Она глубоко вздохнула и тихо ответила:

— Никогда в жизни! — Прислонившись затылком к гладкому седлу, она подняла руки и обняла стройный стан Луиса. — Я никогда не сделаю тебе ничего плохого.

Он улыбнулся:

— А я — тебе.

Его улыбка исчезла; теперь он неотрывно смотрел на девушку, и горячий взгляд темных глаз смущал ее и в то же время наполнял радостным волнением. Его рука медленно поднялась к ее плечу. Длинными сильными пальцами он собрал в горсть белую хлопчатую ткань блузки и мягко потянул вверх, так что Эми пришлось встать на цыпочки.

Их губы почти соприкасались; тяжелая золотая цепь поблескивала у него на шее, когда он спросил:

— Можно?..

Она жаждала поцелуя не менее сильно, чем он сам. Кончиком языка облизнув пересохшие губы, она едва выговорила:

— Да… ох… да…

Она вздохнула от удовольствия, ощутив ласковый нажим его горячих губ. Когда его пальцы крепче вцепились в ткань блузки, а язык с мучительной неторопливостью прочертил границу между сомкнутыми губами Эми, она вздохнула еще глубже. Ее веки опустились, а губы раскрылись для него, чем он и не замедлил воспользоваться… и его язык начал свою странно-завлекающую игру внутри ее рта.

Сердце у Эми забилось чаще и сильнее. Долгий поцелуй становился горячим, как июльская жара. Его пальцы продолжали сжимать ее блузку, плотно натягивая ткань у нее на груди. Его колено вдвинулось между ее ногами, а твердое как сталь бедро прижалось к ней таким образом, что она вынуждена была понять: это, должно быть, плохо, раз ей так хорошо.

Пылко отвечая на его поцелуи, Эми внезапно поймала себя на неожиданной мысли: Тонатиу воистину Бог-Солнце, ее Бог-Солнце. Бог-Солнце, чьи лучи пронзают ее насквозь, а обжигающий жар и в ней самой порождает пламя. Опасное солнечное божество, которое заставляет кровь кипеть у нее в жилах и насылает непостижимую горячку на ее утомленное зноем тело.

Юные влюбленные быстро постигали науку поцелуев. Их долгие жадные объятия теперь были совсем не похожи на застенчивые, робкие ласки, которыми они обменивались в тот первый день у реки. Всего за шесть недель их поцелуи достигли такого накала страсти, что порой — как бы ни были сладостны сами эти поцелуи — вполне удовольствоваться ими оказывалось невозможно. После таких встреч Эми дрожала, как в ознобе, и испытывала непонятную тоску, а Луис оставался измученным и опустошенным.