– И кто тогда чьим слугой окажется, дядя, коли мне о худородных с таким тщанием хлопотать потребно? – развел руками мальчишка.

– Хочешь иметь доброго коня, Ваня, не ленись чистить его, кормить, поить да ласкать порою, – снова потянулся за кубком старый воевода. – Хочешь иметь добычливого сокола, то лови дикаря, корми, пои, к руке приручай. Добьешься дружбы, из любой беды тебя конь вывезет, сил не жалея, а сокол станет самым добычливым из всех прочих. Нет? Тогда, считай, нет у тебя ни коня, ни птицы. Даже со скотом глупым и то без трудов собственных доброй службы не добиться, что уж о людях говорить? Родовитостью рядиться токмо с равными стоит. От них все едино пользы не бывает, так что пусть просто подчиняются. С теми же, от кого жизнь и судьба зависит, плетью и окриком говорить нельзя. Их терпеливо приручать надобно, как храбрых могучих кречетов. Я не могу подарить тебе верного друга, племянник. Дружбы ты должен добиться сам. Я могу лишь сказать, что этот порубежник в сечах своих всех прочих куда успешнее.

– Я должен искать дружбы худородного? – все еще не верил своим ушам мальчик, глядя на боярского сына, раздающего у заставы быстрые краткие распоряжения.

– Путь в Москву долгий, племянник. Присмотрись к нему, приблизь, познакомься. Коли притретесь, я в Разрядном приказе договорюсь и дядькой его к тебе припишу, вместе на воеводство встанете. А нет… – Воевода пожал плечами. – Нет, так другого найдем. Через себя переступать тоже ни к чему. Но сей меч, княже, стал бы тебе зело на пользу!

– Я знаю, дядя, – кивнул юный Иван Федорович, – ты ищешь мне добра.

* * *

Закон степей делит год на два времени – время жизни и время смерти. Время жизни приходит в мае, окрашивая мир в алый цвет, укрывая всю землю ковром тюльпанов от края и до края. Это время, когда сочная трава идет в рост с такой стремительностью, что сколько ни ешь – ее все равно только больше становится. Это время, когда степняку открыты пути во все края света, ибо везде его скакун найдет себе водопой и богатое пастбище, а родные табуны и отары останутся тучными даже под присмотром малых детей и немощных стариков.

Однако проходит лето, и первый снег знаменует приход времени смерти – и горе тому, кого этот час застанет в дальнем походе. Зима – это время, когда сильные худеют, а слабые умирают, ибо каждую травинку и лошади, и овце приходится выкапывать из-под сугробов, и эту травинку еще нужно найти, и она должна оказаться достаточно большой, чтобы хоть как-то наполнить брюхо. Зимой у лошадей нет времени для переходов, ибо тот, кто не роет снег днем и ночью, обречен на гибель. И потому все время от первого до последнего снега кочевники проводят на зимних кочевьях, моля богов, чтобы холода не задержались, чтобы дров хватило до тепла, а волки, голодные ничуть не менее людей, не согнали табуны и отары с уже разрытых пастбищ, еще с осени оставленных для тебеневки, на нищую глубокую целину.

Но что есть смерть для степных разбойников – то радость и покой для всех их соседей. И в то время, как лихие татарские сотни, рассыпаясь на рода и семьи, уходят к зимним кочевьям, дабы приготовиться к холодам, – боярское ополчение возвращается домой, к родным усадьбам и семьям, ибо до весны стеречь южное порубежье нет никакой нужды. Не от кого.

В сентябре у татар еще оставалось время вернуться из набега домой до распутицы – но уж никак не затевать новые грабежи, и потому приказ воеводы о роспуске порубежного ополчения боярского сына Кудеяра ничуть не удивил. Равно как не удивило и желание князя Оболенского возвысить его за службу. Так уж заведено на Руси, что честь и прилежание завсегда награждены бывают. Посему спорить с Петром Васильевичем порубежник не стал. Хотя в столицу его не тянуло, скорее наоборот. Как вспоминал про Москву Кудеяр – сразу душу щемить начинало, и мысли бродили самые нехорошие…

Порубежник покачивался в седле, погруженный в себя, и не радовало его ни ясное и теплое пока еще солнышко, ни пение птиц в густых зарослях по сторонам, ни богатство поскрипывающего по узкой серой дороге обоза, добрая половина которого принадлежала ему и замыкающим колонну боярским детям, в несколько голосов тянущих бесконечную походную песню-загадку:

– Я-а на слу-ужбе был… Сено там косил… Ох, ты ж боже мой… Я-а на слу-ужбе был, там грибы варил. Ох, ты ж боже мой… Я-а на слу-ужбе был, там… Сапоги сносил! – додумал один из бояр, и остальные со смехом закончили: – Ох, ты ж боже мой! Я-а на слу-ужбе был… Лошадь там кормил…

Именно в выдумывании и добавлении все новых и новых строчек о службе и заключалась вся эта песенная игра.

– Придержите коней, с боярским сыном перемолвиться желаю…

Кудеяр вздрогнул от прозвучавшего рядом голоса – он и не заметил, как с ним поравнялся юный князь. Порубежник оглянулся на своих холопов – Духаня и Ежан послушно отстали, – приложил ладонь к груди, слегка склонил голову:

– Доброго тебе дня, князь Иван Федорович.

– И тебе того же, храбрый Кудеяр. – Мальчишка тоже оглянулся на холопов и тихо спросил: – А правду ли сказывают, что ты колдун умелый?

– Кто-о?! – От услышанного вопроса все прочие мысли разом вылетели у боярского сына из головы.

– Слухи бродят, служивый, что не берет тебя ни пуля, ни стрела, ни копье, ни меч вострый. Что оттого ты и храбр безмерно, и един супротив сотни бросаешься.

– Кабы так, княже, я бы не отказался, – со слабой улыбкой покачал головой молодой воин. – Да токмо нет на мне никакого заклятия, а коли и есть, то не особо и помогает. Две дырки от стрел ныне уже заросли, пика дыру в плече о прошлый год оставила, рана сия еще беспокоит, ныне же поперек спины след от сабли сизый идет, и нижнее ребро тако ноет, словно сломано.

– Так дозволь, тебя лекарь мой осмотрит, – предложил мальчишка. – Батюшка еще три года тому из Самарканда выписал. Араб зело ученый, всего Авиценну наизусть помнит, Абдул-Латифа и аль Салаха через день цитирует, сам трактат о нутряных болезнях сочинил. Коли не врет, конечно.

– Таковой мудрец мне явно не по кошелю, – покачал головой Кудеяр.

– Ничто, – отмахнулся князь. – Все едино с нами ездит, хлеб дармовой ест да строчит свитки один за другим, бересты на него не напастись. Пусть хоть иногда, да потрудится.

– Благодарствую, коли так, Иван Федорович.

– Коли не колдун ты, боярин, то каковой такой хитростью татей раз за разом бить исхитряешься, на число ворога не глядя?

– Хитрость невелика, княже, – с легкостью поведал Кудеяр. – Несколько правил главных соблюдать надобно. Никогда не нападать там, где ждет тебя степняк и ко встрече готовится. Коли уходит татарин и силой главной обоз прикрывает, то надобно заслон не тревожить, колонну обходить и в голову али в середину удар свой наносить. А коли наступает, то пропускать и в спину разить. Не ждать, пока воедино басурмане сберутся. Едва заметил – всей силой дозор сбивать, в землю втаптывая, а опосля прикрытие, затем подмогу, а там и заслоны последние… Раз за разом всем своим кулаком единым малые кусочки чужой рати истребляя.

– У тебя три десятка всего порубежников имелось, татар же две сотни шло… – недоверчиво припомнил мальчишка. – Мыслится мне, каждый кусочек маленький от рати басурманской куда как больше всего воинства твоего получается!

– Татары не умирать, они грабить сюда приходят, – повторил недавно услышанные слова Кудеяр. – Коли видят, что насмерть биться придется, бегут сразу, до последнего вздоха не дерутся. Броня крепкая, мастерство ратное да храбрость русская – вот главное колдовство наше, каковое силу сразу втрое увеличивает. И выходит, что не тридцать порубежников у меня под рукой, а почти что сто! С сотней же боярской и супротив двух басурманских сотен выйти не страшно. Пусть господь рассудит, кто после сечи такой последним в седле останется.

– Тридцатью против двухсот? Я бы не рискнул… – покачал головой княжич. – Вестимо, ты и вправду смерти ищешь, как все о тебе сказывают.

– Может, и ищу, – пожал плечами боярский сын.

– Ну и как?

– Как видишь, княже, – развел руками Кудеяр. – Не везет.

Мальчик расхохотался:

– Ты ровно на судьбу свою сетуешь, что от меча басурманского хранит!

– Не сетую, княже, – тоже улыбнулся боярский сын. – Коли боги не награждают меня смертью, вестимо, иной какой замысел имеют. Я подожду.

– Значит, нет никакого колдовства, Кудеяр?

– Крепкий доспех от умелого кузнеца, Иван Федорович, в сече надежнее любого заклинания будет, – провел ладонью по груди порубежник. – И зерцала зело полезны на местах мягких, на животе да боках. Ну, и с сабелькой да рогатиной, знамо, дружить надобно.

– Научишь? – кратко спросил мальчик.

В этот раз Кудеяр посмотрел на юного князя с искренним удивлением:

– Нешто для тебя, Иван Федорович, самых лучших учителей не отбирали?

– Отбирали, – согласно кивнул мальчик. – Дядька Кучук со шрамом через все лицо, сколько его помню, хромает, а дядька Лузга без руки мается. Они смерти не искали, в свите всегда пребывали, всего несколько раз в сече оказались и честно в ней кровь свою пролили. Пара схваток всего, и сразу увечье тяжелое на всю жизнь. Ты же пятый год через день рубишься, в самую гущу забираясь, ан все еще цел. Кому веры больше?

– Не через день, – покачал головой Кудеяр, хотя восхищение юного князя и было ему приятно. – В две недели раз, а то и менее.

– Все едино по несколько схваток за месяц, а не за год выходит! – привстав на стременах, повел плечами мальчик. – Так ты согласен?

– Почту за честь, княже, – после мимолетного колебания кивнул боярский сын.

– Славно! – явственно обрадовался тот. – В Москве твое подворье на каком конце?

– Пока не обзавелся, Иван Федорович.

– Оно и лучше! На моем поселишься, гостем приглашаю. Свита при тебе большая?

– Два холопа да три полонянина.

– Две горницы велю отвести, тебе и заместо людской!

– Благодарю за заботу, княже, – поклонился Кудеяр. – Учение же хоть ныне вечером начать можем, пока холопы ночлег готовят.

– Вечером? – Юный князь зачем-то оглянулся на обоз и согласно кивнул: – Быть по сему!


5 сентября 1510 года

Москва, Великокняжеский дворец

– Жемчужный кокошник, государыня…

– Платок ситцевый, набивной, государыня…

– Ворот соболий, государыня…

Пять лет миновало с того часа, как корельская девочка обрела звание Великой княгини земель русских, но Соломея все еще не привыкла к тому, как ее наряжают к выходу. Она стояла, ровно истукан в капище языческом, а многочисленные служанки подносили ей один наряд за другим и старательно облачали госпожу, приглаживая каждую тряпицу, расправляя малейшую складочку, приговаривая о том, что делают.

И не просто служанки, девки дворовые – все женщины сплошь княгини да боярыни. Иные в матери, а то и в бабки ей годятся, однако же кланяются и смотрят подобострастно, ровно щенок, подачку выпрашивающий. И от того юной правительнице постоянно было не по себе. Не человеком живым себя ощущала – образом надвратным.

Распахнулась стрельчатая дверь, в светелку вошел государь в светлой шубе, расшитой зелеными листьями из шелка, украшенной изумрудами и подбитой бобровым мехом. Карие глаза юного правителя смотрели бодро и весело, русая борода завивалась мелкими колечками.

– Васенька, любый мой! – с облегчением метнулась к мужу молодая женщина, обняла и прижалась к груди.

– Ты так ровно месяц меня не видела, милая, – с улыбкой обнял ее Василий, потом взял лицо в ладони, поцеловал один глаз, другой, в губы и тихо спросил: – Идем?

Соломея кивнула, взяла мужа под локоть, вышла вместе с ним. Следом, привычно разбираясь по знатности, потянулись женщины из свиты…

Это была самая обычная заутреня. Великокняжеская чета в сопровождении свиты вышла из дворца, пересекла площадь, вошла в почти полный Успенский собор по оставленному от ворот к алтарю широкому проходу, одновременно перекрестилась на возвышающееся резное распятие, склонилась под благословение митрополита Симона. Началась служба.

Все как всегда… Но Соломея внезапно ощутила, что слева от нее что-то происходит. Не услышала, не заметила – а именно ощутила; плечом, щекой, боком… нечто непонятное и щекочуще-теплое. Женщина не выдержала, быстро повернула голову – и успела поймать взгляд из толпы, тут же спрятанный, опущенный вниз.

Соломея снова склонилась перед алтарем – однако ее не покидало ощущение, что она упустила что-то важное, самое ценное. И потому Великая княгиня повернула голову снова.

В тот же миг сердце ее гулко стукнуло, сбиваясь с ритма, снова застучало, разгоняя кровь, и лицо молодой женщины залила краска.

Тафья! Даже в полумраке и на удалении она не могла не узнать тафьи, вышитой собственной ее рукой!

– Господи, спаси, помилуй и сохрани грешную рабу твою Соломею…

Василий покосился на супругу, но ничего не сказал.

Они в храме, женщина молится. Немного неожиданно, раньше такого не случалось. Но последние молебны о чадородии, что заказывала великокняжеская чета, сделали Соломонию куда более истовой в вере, нежели ранее…