Молодой стражник гостя банально не узнал – и воспринял взгляд по-своему.

– Да не гневайся, боярин! Сейчас проверим. – Он повернулся, крикнул столь же юному сотоварищу: – Ты за старшего, Алатырь! Я гонца московского на женскую сторону провожу, дабы не заблудился! Ты ведь первый раз здесь, верно? – обратился он к Кудеяру. – Что-то лица твоего вовсе не помню.

– Первый, – благоразумно подтвердил боярский сын.

– Не отставай! – махнул стражник и направился в глубину двора.

Александровская слобода и вправду заметно опустела. У навесов со стойлами на сотни лошадей стояли десятки скакунов, перед Троицким собором вместо десятков бояр и прихожанок маячили лишь одинокие воины, амбары же стояли и вовсе запертыми – исчезли многие десятки подвод, что выгружали припасы, товары, дрова, солому и прочее насущное для спокойной жизни добро.

– Здесь! – свернул на крытое крыльцо стражник, кивнул скучающим на перилах караульным с бердышами: – Как тут?

– Как обычно, – зевнул один из ратников.

Стражник толкнул дверь, быстро прошествовал по коридорам, свернул в просторную горницу с гладким расписным потолком, поклонился с порога:

– Гонец к княжне Анастасии Петровне!

И здесь тоже было пусто и безлюдно. Если обычно округ государыни толпилось никак не менее двух десятков прислужниц, то теперь осталось всего несколько. Да и средь тех Кудеяр узнал Заряну – а днем дворовых девок к Великой княгине отродясь не подпускали.

Соломония тоже была здесь, зачем-то распуская на тонкие ленточки старую юбку. Увидев стоящего за стражником Кудеяра, она охнула и вскочила. Княжна Шуйская тоже резко поднялась, махнула рукой:

– В покои мои его проводи, опосля подойду! Не видишь, государыню к свету проводить надобно?

– Слушаю, княжна, – поклонился боярин, отступил в коридор, пошел вдоль дверей, удивленно качая головой: – Надо же, осталась! Преданная… Вот здесь, кажется. – Он приоткрыл створку, сунул нос. – Да, тепло. И маслом припахивает. Значит, живут. Удачи, боярин! И да, коли до темноты не обернешься, не выпустим. Будешь по хоромам лавку свободную искать.

– Похоже, не успею, – тяжело вздохнул боярский сын. – Вишь, сразу не пошла? Когда еще освободится?

– Коли задержит, пусть греет, – подмигнул ему воин и помахал на прощание рукой.

Кудеяр вошел в горницу кравчей, отломил у одного из сложенных у печи поленьев щепку, макнул в масляный светильник. У окна высек своим кресалом огонь, запалил щепу, от нее зажег лампы, потушил…

Распахнулась дверь, внутрь влетела Соломония, обхватила Кудеяра за шею, ткнулась носом в шею и… Заплакала!

Следом, с небольшим опозданием, забежала княжна, широко перекрестилась:

– Слава богу, не видал, кажись, никто! – Она хищно огляделась, тут же задула две лампы из четырех, остальные унесла в опочивальню, вернулась и туда же затолкала родственничков: – Там сидите! Упаси господь, в дверь кто заглянет, там хоть не заметят. Я, государыня, в твои покои пойду. У опочивальни сидеть стану и не пускать. Сказывать, что горюешь ты и видеть никого не желаешь. А то ведь мало ли что… Все следят, донести о важном желают. Похвалу снискать…

Кравчая вышла, Великая княгиня подняла заплаканное лицо:

– За что он меня так, Кудеяр? Почему? Всю жизнь ему отдала… Ни разу на сторону не глянула. Преданной была, честной и ласковой. Душу загубила, с ведьмами и знахарками знаясь, снадобьями и зельями пользуясь… А он?! Молодуху смазливую встретил да тут же всю жизнь нашу прахом под юбку ей пустил! Отписки бесстыжие шлет, интересом державным прикрывается. В лицо даже сказать о подлости своей не посмел, за Даниила – митрополита – прячется!

Что мог ответить на сие боярский сын? Только молча гладить любимую женщину по волосам. Любимую, впервые в жизни оказавшуюся в его объятиях, ищущую его защиты, спасения. Оказавшуюся так близко, как он уже очень, очень давно даже и не мечтал. Сердце мужчины колотилось, грозя переломать ребра и разгоняя по жилам не кровь, а кипяток, лицо горело, во рту пересохло. И то ли желая утешить, то ли осушить, то ли просто не устояв перед таким невероятным соблазном – он наклонился и поцеловал влажные, соленые глаза Великой княгини.

Соломея не протестовала – не отталкивала, не крутила головой, не говорила ничего против, лишь зажмурилась, и боярский сын, смелея, стал целовать ее лицо, шею…

Трудно сказать, чего в этом было больше – желания спрятаться от обрушившейся беды в чьих-то сильных руках, тоски по мужской ласке, обиды и желания отомстить или променянной на власть и титул действительной, настоящей любви, что так долго таилась в ее сердце, – но женщина буквально тонула в этих поцелуях, ласковых прикосновениях, в этой нежности, и ей хотелось погрузиться в подобную негу целиком, всем телом до самого последнего уголка.

– Крючки… Сзади… – прошептала она.

Пальцы Кудеяра пробежали от ее затылка вниз, по вороту и бархату сарафана, ткань ослабла, горячие губы добрались до обнаженных плеч Соломеи, опустились ниже ключицы, еще ниже – и государыня наконец-то избавилась от мыслей о подлости супруга. Хотя бы на время, на то время, когда ее душа утонула в забытом огне девичьей страсти, сминающей все правила и законы…

Спустя пару часов задрожал, пуская копоть, огонек на одном из светильников. Наверное, только в этот миг, возвращающий боярского сына из мечты в реальность, он и осознал, что лежит в постели с обнаженной государыней всея Руси, лаская ее грудь и целуя плечи, отдыхая после сладкого урагана любви.

– Давай убежим, Соломея? – предложил он. – Поехали со мной!

– Как, Кудеяр? – покачала головой женщина. – Или ты мыслишь, что из свиты, караулов дворцовых, стражи крепостной сего никто не заметит? Так ведь они не токмо охранять меня поставлены, но и сторожить крепко-накрепко! Даже Анастасия Шуйская, и та лишь до того предела предана, пока я на троне и бесплодна. Бережет, чтобы Ваське путь к свободе через яд не облегчился.

– Тайно скроемся, любая моя. Черной лестницей, тайницкой калиткой. Никто и не заметит!

– Куда? К тебе на север али к родичам моим в Кострому? Так ведь холопов беглых, и то ловят! А тут княгиня, государыня… В Литву дикую али Крым сарацинский? Так уживемся ли там? Да и доберемся ли? На том пути многих бояр ловят…

– Я проведу! Порубежником столько лет отслужил, от недобрых глаз таиться умею.

– Не спеши, Кудеяр, – погладила его голову Соломея. – Поперва посмотрим, как тут сложится. Плаха мне не грозит, к прочему можно приспособиться. А может статься, не дадут Василию развода патриархи греческие! Тогда и вовсе не ведаю, каково все выйдет…

Закоптила вторая лампа. Мужчина торопливо поднялся, снял светильники, вышел в соседнюю комнату, вскорости вернулся с двумя другими, горящими ровным ярким огнем. Повесил их на кованые подставки, вернулся в постель и стал целовать ступни Соломеи, щиколотки, лодыжки, подбираясь все выше и выше. Женщина закрыла глаза и застонала, млея в долгожданных ласках…

25 августа 1525 года

Москва, подворье князей Оболенских


Кудеяр вошел в ворота, ведя лошадей в поводу. Ни о чем не спрашивал, ничего не просил, ничем не хвастался. Просто передал поводья так же тихо вошедшим холопам, дабы отвели скакунов на конюшню, взял на плечо чересседельную сумку и отправился в свои покои.

Однако же, несмотря на скромность боярского сына, хозяина дома о нем известили не медля. А любопытство воспитанника оказалось столь велико, что он не утерпел и самолично появился в комнатах воина.

– Рад видеть тебя, дядька! – широко улыбнулся Иван Федорович. – Дай я тебя обниму! Как-то ты выскочил на минутку, и бац! Два месяца ни слуху, ни духу. Я уж беспокоиться начал, заскучал.

– Что от меня проку на стройке, княже? Как крепость под огненный бой переделать и куда пушки поставить, нижегородские розмыслы получше меня знают. Я же даже луком пользоваться не люблю. Коли на соблазн такой поддашься, татары обязательно стрелами забросают. У них сие куда лучше выходит. А воевать надобно так, чтобы имеющейся силой давить, а ворогу своей пользоваться не попускать…

– И как Соломония Юрьевна себя чувствует? – не поддался на попытку увести разговор в сторону хозяин дома. – Здорова ли, где пребывает?

Кудеяр подумал, оценивающе глядя на воспитанника, потом вздохнул и откинул верхний клапан на сумке, собираясь ее разбирать. Тихо ответил:

– Жива-здорова. Бодра, хоть и в обиде. Ныне в Москву ее перевезли, можешь сходить, поклониться. Сочувствие в предательстве мужнином выразить.

– Ты не отступился, дядька! – восторженно выдохнул князь, вскинул и сжал кулаки: – Ты все же не отступился! Я так и знал! Ты молодец, боярин, настоящий русский витязь! В любом деле до конца идти надобно! Победить или умереть, и никаких отступлений!

– Ты так и рвешься что-нибудь для опалы государевой себе наговорить, Иван Федорович, – укоризненно покачал головой Кудеяр.

– Теперь сие более не крамола! – широко ухмыльнулся князь Овчина-Телепнев-Оболенский. – Ведь Соломония Юрьевна больше не государыня, верно? Можно любить, можно ругать, можно на санях по Яузе катать. Или как оно там? Зачем ее в Москву привезли? Привезли или сама приехала?

– Не знаю, княже, – вздохнул Кудеяр. – Никогда сего на Руси не случалось, чтобы муж с живой женой расходился. И как оно там будет, не ведаю.

* * *

В эти самые минуты и тоже в Москве, через пять улиц от Кудеяра и князя Ивана Федоровича, на подворье князей Шуйских, в богато отделанной горнице – выстеленной коврами, обитой расшитым сукном, заставленной резной мебелью – почти о том же самом беседовали два человека. В кресле за столом сидел в атласном халате Василий Васильевич по прозвищу Немой, а за спиной его стояла великокняжеская кравчая, мягко оглаживая щеки хозяина дворца.

– Зачем же ее привезли, Настя? – пригубил вино князь Немой.

– Я так слышала, патриархи греческие согласия своего на развод Василию не дали, – негромко сообщила Анастасия Петровна. – И теперь он затевает суд и следствие по поводу колдовства, в коем Соломея замешана. А сему свидетелей тьма-тьмущая. Таиться деваха деревенская совершенно не умела.

– Да, Великий князь всегда своего добьется, – согласно кивнул Василий Васильевич. – Не мытьем, так катаньем, ан волю свою утвердит! Похоже, не удался наш план, Настя. Появится у государя новая жена, будут и наследники.

– Ну, отчего же? – вкрадчиво прошептала ему в ухо кравчая. – Коли жена за двадцать лет брака не понесла ни разу, а после расставания в первый же месяц забеременела, так, может статься, не в жене дело, а в муже?

– Что-о? – Князь так содрогнулся в кресле, что даже разлил вино. – Соломея беременна?!

Женщина торопливо наложила ладонь ему на рот. Немой несколько раз вдохнул и выдохнул, сдвинул руку с губ вниз:

– Как же ты это допустила?!

– Десять лет на моих глазах голубки страдали. Прямо сердце кровью обливалось, на них глядючи. Подумала я: «Какая теперь разница?» Да и отвернулась.

– Теперь у Василия будет наследник! – ударил кулаком по столу князь Шуйский. – А мы опять останемся вечно вторыми, у Александровичей на побегушках. И все это, Настя, по твоей вине!

– О тяжести ее никто не знает, братик мой, – все так же вкрадчиво шепнула кравчая. – Она признаться боится, не желает, чтобы в измене уличили. Заряна догадалась, потому как признаков обычных нет в срок положенный. И мне, не стерпев, сболтнула, как соучастнице свиданий тайных. Ты четвертым человеком стал, кто о сем ведает. Государь же, как ты сам сказываешь, упрям и девкой новой увлечен. Гололицым ходит, ровно срамной схизматик, охоту собачью завел. Свадьба уж два месяца как назначена. И пусть первосвященники греческие против, он разведется! Потом женится.

– А потом родится ребенок, законный наследник по первой жене, сам же государь уже будет венчан на другой! – Князь Шуйский потер виски. – Двоеженство… Чистое неприкрытое двоеженство! Да еще вопреки воле патриархов… Его проклянут со всех амвонов, бояре откажутся от службы такому охальнику, князья отвернутся… Василия можно будет легко принудить к отречению! За двоеженца не вступится никто! Умница, Настенька, ты чудо!

Князь притянул княжну ближе, поцеловал ее в шею.

– Мы получим трон не как-нибудь потом, в наследие от Василия, а очень и очень скоро, при живом государе! – пообещал он.

– Ты забываешь о его братьях, Юрии и Андрее, мой милый, – ответно чмокнула Немого в щеку кравчая. – Они наследники первой руки и поперва должны тихонько сгинуть. К тому же ребенок может оказаться не мальчиком, не наследником… Но будем надеяться на лучшее. То, что дитя внебрачное, знаем пока только мы. Но, по счастью, мы можем это доказать. В любой удобный миг. Так что не будем спешить, братец. Пусть ребенок сперва родится, пусть не умрет во младенчестве. Пусть у Василия не появится других потомков. Еще очень, очень многое может сильно перемениться, мой милый. Подождем.