28 ноября 1525 года

Москва, Кремль

Как это всегда и бывает, важнейшее, судьбоносное событие в истории случилось тихо и незаметно, в стороне от человеческих глаз. Просто пришел вскоре после завтрака в покои Великой княгини ключник Василия Ивановича, раздобревший на дворцовой службе боярин Шигона, да сказал:

– Пойдем со мною, Соломония Юрьевна, государь тебя кличет.

И не было ни возков, ни стражи, не считая двух рынд обыденных, ни толп людских, ни приговоров громких. Просто обогнули боярин и женщина Большой дворец, миновали площадь, вошли в двери монастыря Богородицкого, в часовню в притворе – и закрылись за ними высокие лаковые створки.

Увидев вместо мужа игумена Давида, Великая княгиня поняла все.

– Непотребство творите беззаконное, бояре, – сказала она. – Блуду плотскому потворствуете, божьи заветы нарушая. Одумайтесь!

– Не перечь воле государя нашего, женщина! – грозно воскликнул ключник. – Не место тебе на троне, ведьма худородная! Сгинь из жизни и памяти нашей!

– Будь ты проклят, Иуда! – от души пожелала ему Соломея. – Да пропади ты сам, и да иссохнет твой корень позорный, боярин!

Женщина выплеснула на государева слугу свою ненависть, тем успокоилась и сама шагнула к алтарю, чтобы обратиться под ножницами настоятеля в послушницу Софию.

* * *

Спустя два месяца в закрытом возке скромная послушница София в свободной монашеской рясе отправилась в дальний путь – в древний город Суздаль, в Покровский монастырь. По иронии судьбы, в тот же день отправился в опалу в свое поместье государев ключник боярин Иван Шигона, ненароком сболтнувший, что чингизидовой крови в княжне Глинской не больше, чем в церковных попрошайках. Он еще не знал, что станет последним в роду бояр Шигоновых, ибо, кроме уже родившейся дочери, детей его семье боги более не дадут.

Москва к этому времени уже начала прихорашиваться. Горожане обновляли покраску ворот и тынов, латали подгнившие деревянные мостовые и белили церкви, подвозили из деревень продукты и сколачивали столы, закупались у купцов лентами, свистками и колотушками, тканями для новых сарафанов и ферязей, катурлином для вышивки.

В конце января зазвенели в столице всех земель русских колокола, ударили со стен пушки, помчались во все стороны гонцы с радостным известием – ибо в главном храме православной державы, соборе Успенском, Великий князь повел под венец молодую, дивную красотой невесту. И браком тем соединялись в одну семью потомки двух смертных врагов – прапраправнучка Мамая и праправнук Дмитрия Донского, тем браком роднились спустя два века перевернувшие бытие Ойкумены друзья-союзники: чингизиды и ярославичи. И браком тем даровалось московскому престолу право законное на все земли обитаемого мира.

Так как же тут было не веселиться, не радоваться? Как было не выставить на улицы столы, не выкатить на них содержимое погребов и амбаров, не выпить по полному ковшу хмельного меда с каждым встречным, кровью не кичась, как не поцеловать и не обнять любого, что радость всеобщую разделяет?

Веселись, Москва, радуйся, Русь! Государь твой от жены бесплодной избавился и молодуху крепкую заместо нее выбрал! Не прервется теперь род великокняжеский! Родятся вскорости у Василия Ивановича дети – и не бывать по смерти его смутам, вражде междоусобной, войнам меж родичами на землях отчих. Веселись, народ русский, а потом трудись спокойно. Не пойдет твой труд прахом, не останутся дети без крова, не узнают жены неволи тяжкой.

Могуч и счастлив твой государь! А коли повелитель счастлив – то и народу своему того же возжелает!

Наверное, по всей Руси токмо един человек был обойден радостью на сем торжестве. И это была мать невесты – Анна Якшич, жена покойного князя Василия Глинского. Усомнившись в знатности сей гостьи, писари Разрядного приказа вовсе не допустили ее на свадебный пир, дозволив посидеть за столом только с дворней, холопами и прочими слугами из простолюдинов, – и вступиться за нее оказалось некому.

Однако беженка предпочла промолчать и никаких скандалов не устраивать.

* * *

Еще через два с половиной месяца великая радость пришла и к монахине Софье.

Просторные и бесформенные рясы послушницы позволяли ей до самого конца скрывать свое положение от посторонних – и 17 апреля 1526 года она вполне благополучно разродилась крепким и здоровым, крикливым мальчишкой с тонкими русыми кудряшками.

Особого удивления среди сестер это событие не вызвало. В монашки женщины попадали по-разному. И вдовые, и сирые, и опозоренные – так что дети в стенах обители рождались нередко. И хотя мальчик, нареченный в крещении Георгием, по всем канонам являлся законным наследником русского престола – в Москву об этом никто сообщать не спешил.

Великая княгиня Соломония Юрьевна десять последних лет покровительствовала сему монастырю, делая богатые вклады, помогая в строительстве, обретении образов и их украшении, много и по-доброму общаясь с игуменьей и сестрами, – и потому преданных сторонниц в обители у нее было куда как больше, нежели в собственной свите.

А кто не сторонница – тому и знать ни к чему. Монастырь – место тихое, богу и уединению посвященное, а не пустой болтовне. Здесь не каждому дано догадаться, что прямо за стеной, в соседней келье, происходит.

Лишь одному постороннему человеку показала младенца послушница – часто навещающему ее зеленоглазому боярскому сыну. София сказала – родственнику.

Большего никто и не спрашивал…

Глава третья

20 июня 1526 года

Березовые посадки близ села Никольского

Стоящие по всему Верхнему Поволжью тысячи кузнечных горнов и многие тысячи плавильных печей пожирали возы с углем без счета, только подвозить успевай – и потому с незапамятных времен сложился на русских землях постоянный лесооборот. Срубил версту леса – посади на том же месте новый. Пережег рощу – взамен такую же расти. Поколение за поколением бояре и купцы владели лесами здешними, и поколение за поколением счет ровный вели. Тридцать лет – ольха да черемуха на дрова растут. Потом руби, продавай и нового урожая жди. Сорок лет – береза на дрова оборачивается. Восемьдесят – сосна на строительство домашнее да корабельное. Сто лет – дубравы для дел особо ценных и важных.

Пяти лет березняку аккурат хватает всаднику до плеча подняться. Проку от такого леса хозяевам никакого нет – не грибы же с лукошком собирать! А вот охотнику – полный восторг. Зверь тут селится молодой, сильный и игривый, да еще после давнишнего лесоповала непуганый. Чего человеку среди пеньков догнивающих да поросли молодой делать?

Но через пять лет сюда наведаться – самое то!

Прискакав к месту будущей охоты, великокняжеская чета и свита спешились для небольшого отдыха. Слуги расстелили ковры, разбросали подушки, расставили вазы с угощением, наполнили кубки.

– Долгие лета Великому князю Василию Ивановичу! – торопливо провозгласил князь Шеин. – Князю и государыне нашей, Елене Васильевне!

Юная правительница довольно улыбнулась, благодарно кивнула и приподняла свой кубок.

Став Великой княгиней, литовская беженка стала одеваться немного солиднее. Рыжие волосы не выбивались упрямо из-под легкой вуали, а прятались за кокошник и под цветастый платок. Сарафан уже не подчеркивал так броско высокую грудь, а талию укрывала широкая полоса песцового меха. Но глаза ее горели столь же дерзко, как и прежде, черты лица оставались изящными, словно вырезанными лучшим мастером из слоновой кости, а губы по-прежнему алели, привлекая к себе внимание каждого мужчины.

– За тебя, радость моя! – поддержал подхалима гололицый Василий Иванович. Единственный бритый мужчина из всех охотников. – Долгие лета!

Государыня осушила кубок. Кравчая, княжна Шуйская, немедленно наполнила его снова и отстранилась.

– А ты чего не пьешь, Анастасия Петровна? – поинтересовалась Великая княгиня.

– Прости, государыня. Вино пролить опасаюсь… – Кравчая забрала у нее кубок, сделала пару глотков и вернула.

Елена расхохоталась: вот поди разбери – то ли грубость, то ли преданность. С одной стороны – у госпожи угощение отбирает. С другой – доказывает, что оное не отравлено. В кабаках за такое в лицо бьют, а при дворе – награждают.

– Что такое, радость моя? – тут же вскинулся Великий князь.

– Я люблю тебя, Василий, – положила ладонь ему на пальцы супруга. – Я так счастлива, что мы вместе! И что мы здесь!

Со стороны Никольского послышался истошный лай.

– Кажется, псари со сворой наконец-то догоняют, – сказал кто-то из бояр.

Но еще прежде, чем появились гончие, по дороге промчалась еще одна кавалькада молодых, богато одетых бояр, осадила лошадей возле великокняжеского привала. Предводитель отряда на белоснежном туркестанце – уже не юноша, но молодой и веселый, с короткой курчавой бородкой, вздернутым носом, яркими голубыми глазами – спешился, бросил поводья тоже спешившемуся спутнику. Был он высок и статен, а плечи столь широки, что, казалось, вот-вот ферязь порвется. На груди – золотая цепь. На запястьях – браслеты из скани с самоцветами, на поясе – золотые клепки, ножны с накладками из резной кости и изумрудными вставками, шитая серебряной нитью бархатная сумка. Весь внешний вид гостя говорил о том, что он силен, богат и знатен.

«И красив!» – не могла не отметить юная государыня.

Василий же, как ни странно, в первую очередь обратил внимание на его худородного спутника:

– Ты ли это, родственник? Опять здесь крутишься?

– Всегда готов служить тебе, государь! – приложил ладонь к груди зеленоглазый слуга.

– М-м-м… – Василий оглянулся на новую супругу и усмехнулся: – Рад видеть тебя в добром здравии, родственник!

– И тебе долгие лета, государь!

– Там какие-то собачники дурные дорогу загородили, Василий Иванович! – перебил дядьку Иван Федорович. – Как бы всю охоту нам не изгадили! Гнать их надо в три шеи!

– Нет охоты без собак! – не выдержав, приподнялась Елена Васильевна. – Только с ними зверя достойного взять можно, коли охотник не трус и кабана али волка не спужается!

– Коли не трус, пусть с басурманами и литвинами дерется, а не кабанов по кустам щиплет! – отрезал гость. – Мужи же настоящие на охоту ездят душу потешить да красотой схватки небесной полюбоваться!

– И много ты литвинов навоевал? – зарозовели щеки женщины.

– Сколько наловил, все мои! И без собак, кстати говоря, обошелся!

– Кто этот грубиян, Василий?! – обратилась к мужу за поддержкой Великая княгиня.

– Князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский, милая. Воевода именитый, много побед за годы прошедшие одержал, – наконец-то смог представить гостя государь.

– Это который Могилев воевал? – проявила осведомленность литовская беженка.

– Виноват, государыня, – широко улыбнувшись, поклонился князь.

– Так Сигизмунду подлому и надо! – вскинула подбородок Великая княгиня.

– Всегда рад услужить моей прекрасной госпоже! – еще раз поклонился воевода. – Я виноват, государыня! Если столь красивая женщина хвалит псовую охоту, только безумец посмеет ей перечить! Я постараюсь вам не помешать!

– Я не сержусь… – милостиво кивнула Елена Васильевна.

– Жаль. Мне так хотелось искупить… – нахально подмигнул ей князь и повернулся к свите: – По коням! По краю поросли пойдем, дабы веселью великокняжескому не помешать!

– Надеюсь, он не сильно распугал моих псарей, милый? – Государыня снова накрыла рукой ладонь мужа. – Все вояки такие грубияны!

– К охоте все готово, князь? – обратился к князю Шеину Василий Иванович.

– Все готово, государь! – немедленно выступил вперед конюший. – Вон вдоль того перелеска изгоном пойдем и на луг за березняком дичь выгоним. Там сподручнее всего брать будем.

– По коням! – поднялся Великий князь. – Подать нам с государыней свежих лошадей, и спускай своры!

Самый восторг псовой охоты – это нестись вскачь, не разбирая дороги, за стремительными гончими, взмывая над поваленными бревнами, перескакивая ямы и овраги, огибая толстые стволы и кучи валежника. Правда, на ухоженном лесовладельцами отрезе больших ям и препятствий не имелось – и потому даже сидящей в седле боком Елене Васильевне удавалось держаться наравне с мужчинами, весело покрикивая и погоняя чалую кобылку хлыстом.

Собаки, легко пронзая тощими телами молодую поросль, вспугивали со своих мест где зайцев, где оленя, где кабаний выводок и гнали вперед. Среди прочего выпугивали они и тетеревов, и куропаток – и Великая княгиня не могла не видеть, как с левого края поля взмывают по очереди два сокола, чтобы сбить добычу и опрокинуть ее с небес в руки своего владельца…

Спустя несколько часов, взяв с березняка пять косуль, двух кабанов, одну лису и целую горку зайцев, охотники опять расположились на отдых, попивая вино, закусывая сластями и орешками. И опять к месту привала прискакал веселый князь Овчина-Телепнев-Оболенский. Правда, теперь – в сопровождении одного лишь зеленоглазого слуги. Спешился возле края ковра, снял чересседельную сумку, чинно поклонился: