— А вам она когда-нибудь предсказывала судьбу? — спросила Алисия.

— Да, много раз, и никогда не угадывала. Но я плачу бедняжке, ведь ей же нужно на что-то жить. Она периодически стирает для меня, но боится собак, поэтому я не очень люблю, когда она подолгу находится в доме.

— По-моему, они голодные, — предположила Леонора, поглаживая одну из немецких овчарок, которая уткнулась носом ей в локоть.

— А чем вы их кормите? — спросила Алисия. — Должно быть, они едят много.

— Да. Кстати, почему бы вам, девочки, не помочь мне их накормить? Так вы быстрее научитесь, и это будет одной из ваших обязанностей. Вам тоже нужно учиться зарабатывать деньги, как и цыганам. — Сисли широко улыбнулась племянницам, а у Одри екнуло сердце. Когда Сисли так улыбалась, она становилась потрясающе похожа на Луиса.

Пока близнецы наполняли собачьей едой восемь огромных металлических мисок, Одри рассматривала Сисли. Она была красивее, чем оба ее брата. У нее были голубые глаза, только более раскосые, которые сверкали, как у кошки, длинный и ровный нос, как у Сесила, а рот такой же, как у Луиса, — большой, с чувственными пухлыми губами. Когда в комнату вошел Марсель, Одри впервые задумалась над истинной подоплекой их отношений, потому что уголки губ Сисли изогнулись точно так же, как губы Луиса, когда тот впервые ей улыбнулся.

— Марсель, — воскликнула она, просветлев, — хочу познакомить тебя со своей невесткой, которая приехала из Аргентины.

Марселю было двадцать восемь лет. Кожа оливкового цвета, густые темные волосы с кудряшками… Он говорил с сильным французским акцентом и почти не улыбался. На нем был надет короткий фартук художника с карманом, полным кисточек, что делало его похожим на карикатуру. Не говоря уже о большом крючковатом носе, который позволял ему безошибочно отличать хорошее вино от плохого. Единственное, чего ему не хватало для завершения портрета, так это берета и связки лука.

— Enchanté[12], — сказал он низким сиплым голосом, беря руку Одри и неспешно целуя ее. Затем повернулся к Сисли и взглянул на нее из-под челки: — Mon amour[13], чтобы творить, мне нужно поесть. Топливо в моем теле иссякло, а без него я не могу рисовать. Моя кисть сухая, а воображение просит привала. Когда я буду иметь шанс увидеть, откуда исходит такой вкусный запах?

Алисия хихикнула и указала на собачьи миски. Он нахмурился, запустил руку в волосы и неодобрительно покачал головой.

— Цыпленок будет готов через quinze minutes[14], Марсель. Почему бы тебе не присоединиться к нам и не выпить бокальчик vin?[15] — спросила Сисли, теперь уже почти кружась в танце по кухне.

— Oui, du vin[16], — согласился он и плюхнулся на стул.

Сисли поспешила к холодильнику и вынула бутылку вина Сансэр.

— Выпьешь с нами, Одри?

— С удовольствием, спасибо, — ответила она, глядя, как Марсель пытается принять царственную позу, пребывая в уверенности, что это придает ему важности. Он наблюдал за Сисли из-под густых бровей.

— Мы с Марселем познакомились в Париже, — сказала Сисли, и ее щеки зарделись. — Он рисовал на улице. Представляете, такой талант — и растрачивался так бездарно! Это убило меня.

— Сисли — мой патрон. Без нее я бы не выжил, — мрачно сказал Марсель, с недовольным видом надувая губы и качая головой.

— Чепуха, — перебила она и покачала стаканом в воздухе. — Его бы все равно кто-нибудь приютил. Такой талант не может остаться незамеченным. Но представьте, как повезло мне, что он согласился приехать работать сюда, в самую глубинку Дорсета!

— Отдать миски собакам? — перебила ее Леонора, которой стало скучно мешать еду.

— Да, да, пожалуйста, отдай. Просто вынеси миски за дверь, — рассеянно сказала Сисли, не отрывая глаз от своего юного возлюбленного.

— А как же Барли?

— Я заберу его из ветеринарной клиники после обеда, поэтому оставьте его порцию на холодильнике в буфетной. — И она указала на дальнюю часть кухни.

— Сисли одновременно моя муза и мой патрон, — продолжал Марсель, когда собаки последовали на улицу за близнецами.

Сисли взглянула на Одри и, словно извиняясь, улыбнулась ей.

— Я могу понять, почему, — искренне сказала Одри. — Сисли — очень красивая женщина.

— И очень привлекательная, nʼest-ce pas?[17] — сказал он, забирая из дрожащих рук Сисли бутылку и стаканы.

Одри наблюдала, как Марсель смотрит на ее золовку. На лице у него появилось мечтательное выражение, взор наполнился чувственностью и восхищением. Под этим взглядом Сисли превратилась в молодую девушку. В ее улыбке было столько страсти… Одри поняла, что перед ней — не та Сисли, которую знал Сесил. Встреча с Марселем изменила ее. На такие перемены способна только любовь…

Марсель нуждался в уединении, поэтому после обеда он вернулся в свою студию под крышей дома. «Шум для меня равноценен боли. Так о себе говорил Микеланджело», — мелодраматично сказал он. Одри вместе с близнецами и Сисли пошли в глубину сада к палисаднику, туда, где расположились цыгане. Сад был диким и заросшим. На лужайках беспорядочно росли цветы. Высокие деревья стояли с достоинством мудрых государственных деятелей, вот уже несколько веков наблюдая за поместьем и долиной, в которой оно было построено, символизируя способность природы бесконечно умирать и возрождаться. Небо было нежно-голубого цвета. Серые облака плыли по нему, подобно барашкам на море. Всякий раз, когда солнышко исчезало за тучами, свежий бриз становился все прохладнее. Одри в очередной раз была ошеломлена красотой этой местности. Она вдруг поняла, почему ее попутчики на «Алькантаре» так сильно любили свою страну. Она смотрела, как дочери в окружении собак пробираются сквозь заросли у забора, собирая ежевику, и спрашивала себя, смогут ли они когда-нибудь назвать это место своим домом. Возможно, Аргентина останется где-то далеко в нежных воспоминаниях, потому что, безусловно, годы отдалят их от детства и помогут приспособиться к этому новому миру. Это неизбежно…

На открывшейся взору полянке стояли ярко раскрашенные, старомодные, установленные на некошеной траве фургоны, двери которых были широко распахнуты. Несколько мускулистых лошадей лениво паслись на солнце. На веревке, протянутой от стены фургона к воткнутой в землю палке, сохло белье. Девочки перелезли через забор и побежали к лошадям, которые, не замечая их, продолжали что-то жевать.

— Какой чудесный вид! — воскликнула Сисли, открывая ворота. — Мне нравится, что цыгане живут здесь. Их дома такие яркие. Марсель говорит, что хотел бы нарисовать их. А Панацель очень гордый. Он никогда не согласится стать прообразом картинки на коробке с шоколадом. С ним нужно говорить очень вежливо. Тебе ведь тоже нравится этот вид, правда?

Одри согласилась и последовала за ней.

— Мамочка, ну разве он не чудо! — радостно крикнула Леонора, потрепав шею жеребца. — Как ты думаешь, на нем можно покататься?

— Нужно спросить у Панацеля, — сказала Сисли. — У них есть пони поменьше, но полагаю, что его взяли на прогулку.

— В Коулхерст-Хаус девочки будут ездить верхом, — сказала Одри, улыбаясь Леоноре, которая старалась привлечь внимание матери.

— Ну конечно же будут! И это так чудесно! — воскликнула Сисли, вздохнув. — В детстве я, бывало, все лето напролет каталась верхом по этим холмам. Девочкам очень понравится в школе. Если бы у меня были дочери, я бы тоже их туда отправила.

Одри задумалась. Интересно, почему у Сисли не было детей, ведь она их очень любила, и ее дом был просто создан для большой семьи? Но, похоже, Сисли это не огорчало. Кроме того, у нее были ее собаки, которые теперь окружили фургон и громко лаяли на лошадей. Лошади продолжали жевать траву, периодически поднимая головы, чтобы осмотреться и отогнать мух. Затем, когда близнецы как раз собирались украдкой заглянуть в фургон, одна из лошадей громко заржала и навострила уши: из посадки, обрамлявшей поля, появились Панацель и Флориен. Отец и сын вели маленького пегого пони, груженного двумя большими емкостями с водой.

— Он очень красив, ты не находишь? — прошептала Сисли в ухо Одри.

— Очень, — ответила Одри, глядя, как они приближаются.

Панацель был высоким и сильным, с грубоватым лицом человека, проработавшего всю жизнь руками и жившего на земле. Его кожа была смуглой от постоянного пребывания на солнце. Он шел медленно, переваливаясь из стороны в сторону, словно и дни, и жизнь были настолько длинными, что спешить не имело смысла. Его сын, Флориен, из-под длинной черной челки смотрел на незнакомых людей, ожидавших у фургона. Мальчику было двенадцать, и время от времени он ходил в сельскую школу. Он терпеть не мог занятия и обычно сидел, скучая, в углу класса, мечтая о верховых прогулках и о саде миссис Везебай, где он работал вместе с отцом.

— Добрый день, миссис Везебай, — сказал Панацель, уважительно склонив голову.

Флориен пробормотал то же самое, а затем уставился на девочек своими глазами цвета древесного угля. Близнецы в свою очередь с любопытством смотрели на него; они никогда прежде не видели настоящего цыганского мальчика, тем более что он был гораздо красивее всех мальчишек, которых они знали в Аргентине.

— Познакомьтесь с моей невесткой, она будет жить у меня несколько недель, пока ее дочери устроятся в новой школе. Они приехали из Аргентины.

Панацель кивнул Одри, а Флориен с большим интересом посмотрел на сестер. И хотя он не знал, где находится Аргентина, ему казалось, что это невероятно далеко. Ему было интересно, говорят ли девочки по-английски, или, может, по-французски. На уроках его научили немного болтать на этом языке.

— Это Алисия, а это Леонора, — продолжала Сисли, указывая жестом на девочек.

Флориен был покорен красотой Алисии. Та, заметив восхищение, внезапно осветившее лицо Флориена, самоуверенно улыбнулась в ответ.

— Алисия хочет посмотреть, как ты убиваешь цыпленка, — сказала Сисли.

Алисия взглянула на Панацеля, который неодобрительно нахмурился. Он подумал, что такая ужасная просьба не могла сорваться с таких очаровательных губок.

— Когда вы снова будете готовить цыпленка, миссис Везебай? — спросил он, сбитый с толку не по-детски горделивым взглядом девочки.

Сисли передернула плечами:

— Я об этом еще не думала. Может быть, завтра приготовлю его на обед. У нас ведь много цыплят, правда, Панацель?

— Да, в них нет недостатка, — хмыкнул старый цыган.

— Почему бы Флориену не показать гостьям ферму? Здесь есть на что посмотреть. Кроме того, они впервые в Англии.

Флориен покраснел, словно его попросили рассказать наизусть таблицу умножения, которой он не знал.

— Мы можем покататься на этих лошадях? — спросила Алисия.

Щеки Флориена приобрели свой прежний цвет, потому что, по крайней мере, он убедился, что они говорят на одном языке. Он не очень хорошо говорил по-французски.

— Если хотите, — ответил Панацель. — Но только вечером, потому что у меня есть работа.

Сисли это понравилось: чтобы поддерживать ферму в порядке, приходилось много работать.

— Флориен, мне бы хотелось заглянуть внутрь фургона, — потребовала Алисия, и Одри ужаснулась: тон девочки был командным.

Что касается Флориена, то он посмотрел на нее с еще большим восхищением и пошел к ступенькам, кивком показывая, чтобы она следовала за ним. Леонора привыкла идти за сестрой и, как всегда, поплелась за Алисией.


Одри и Сисли побрели через поле обратно к саду. Собаки бежали следом, наступая им на пятки. Одри томилась желанием расспросить ее о Луисе. Она не переставала думать о нем с тех самых пор, как ступила на землю Англии. Она ощущала его присутствие везде, и каждый раз вспоминала о нем, глядя на его сестру. Когда они вошли в гостиную и Сисли показала ей огромный рояль, который собирал пыль в углу (на крышке стояли большие черно-белые фотографии в серебряных рамках), Одри поняла, что ее время пришло. Она жадно смотрела на фотографии, пока не встретила улыбающееся лицо Луиса. Его улыбка таила в себе все надежды и мечты, ожидания и разочарования, которые она теперь осознавала. Она хотела пробежать пальцами по клавиатуре и вспомнить ощущения, которые испытывала в те вечера, когда они кружились на брусчатых улицах Палермо в летнем танце своей любви. Одри была так увлечена своими мыслями, что не сразу услышала вопрос Сисли.

— Говорят, ты прекрасно играешь на фортепиано, — сказала та, присаживаясь на каминную решетку. Две немецкие овчарки тут же устроились у ее ног.

Одри вздохнула.

— Боюсь, не очень хорошо, — с сомнением ответила она, вглядываясь в черты Луиса, словно желая поговорить с ним сквозь неподвижное, немое стекло фотографии.