Одри сидела на диване. Эмма Леттон подсела к ней. Ее дети носились по комнате, допивали остатки вина в бокалах и поедали empanadas.

— Ты, наверное, жутко скучаешь по девочкам? — спросила она, беря Одри за руку, желая подбодрить ее.

— Да, — ответила Одри. — Как я ни стараюсь отвлечься, мои мысли — лишь о них. Что же мне делать? Дети для меня — все, и теперь моя жизнь пуста.

— Могу представить, как бы я мучилась, если бы Томас отправил наших детей за границу! Я бы просто умерла от тоски.

— Хуже всего тишина. Гнетущая тишина в доме. Мне так одиноко!

— А почему бы вам не завести еще одного ребенка?

— Что?

— Ну да. Ты еще молода. Может, попробуешь родить сынишку?

— Чтобы Сесил и его отослал подальше от дома? Сомневаюсь, что я смогу еще раз это пережить.

— Конечно, сможешь.

— Я бы не хотела рожать ребенка, чтобы заменить им Алисию и Леонору. Девочки могут подумать, что я их больше не люблю.

— А я полагаю, они будут очень рады.

— Тогда получается, ты знаешь Алисию гораздо хуже, чем я думала! — засмеялась Одри. — Она будет в ярости! А Леонора страшно обидится. Я не могу так с ними поступить. «А кроме того, — хотелось ей добавить, — нельзя сказать, что мы с Сесилом разошлись как в море корабли. Мы никогда и не приближались друг к другу!»

Звуки музыки внезапно заглушили многоголосую болтовню гостей.

— Кто это играет? — спросила Эмма, которой с ее места не было видно пианино.

— Луис, — ответила Одри.

Эмма восхищенно вздохнула.

— Он играет замечательно! — вырвалось у нее.

Голоса почтительно стихали по мере того, как музыка распространялась по комнате. Наконец, замолчали последние.

— Что происходит? — воскликнула Диана Льюис. — Кто-нибудь умер? Почему все на меня вытаращились, бога ради?

Шарло подбежала к ней, заботливо обняла и увела в прихожую.

Одри впервые слышала в исполнении Луиса классическое произведение — «Варшавский концерт». Он играл с таким упоением, что в скором времени все гости притихли, позволяя музыке увлечь их в неведомые дали и вдохновить на незнакомые доселе чувства. Всех глубоко тронула своеобразная музыка Эддинсела и необычайная эмоциональность, с которой Луис играл свою вариацию. Всех, за исключением Дианы Льюис, продолжавшей неистовствовать в коридоре. В этой музыке она не была способна услышать ничего, кроме нервирующего шума.

— Почему же он не играл подобные вещи в клубе? — тихонько спросила Шарло у супруга.

Старый полковник пожал плечами.

— Талантливый парень, вне всяких сомнений, — громким шепотом ответил он, и ей пришлось согласиться.

Луис очень изменился с того времени, как оставил их лицом к лицу со смертью Айлы. Он больше не казался таким беспокойным. Взгляд Одри пересекся со взглядом Сесила, наблюдавшего, как она рассматривает Луиса. Она отвела глаза. Совсем скоро она нарушит супружескую верность. Одри чувствовала себя виноватой, и смотреть на мужа ей было нестерпимо больно. Сесил же перевел взгляд на брата и безропотно поник.


Поздно вечером Одри, бесшумно ступая, пробиралась по коридору в темноте. Именно так она когда-то бегала к Луису на ночные свидания в саду под вишней. Теперь, правда, она рисковала большим. Мрачные воспоминания о судьбоносной беседе в церкви подтолкнули ее к решительным действиям: неслышно, чтобы не разбудить Мужа, Одри прокралась к двери спальни деверя и постучала. Ей приходилось напрягать слух, потому что стук ее собственного сердца рикошетом отскакивал от тишины на лестнице и отзывался у нее в ушах, заглушая все прочие звуки. Одри вспоминала день, проведенный ими в деревне, когда они наслаждались блаженством близости без свидетелей, а она изнемогала от стыда. Теперь же момент казался ей подходящим, несмотря на то, что рядом, в доме, Сесил спал, не зная о том, что его жена в эту минуту делает первый решительный шаг к расставанию. Она помедлила у двери. Она знала, что поступает подло, но старалась не думать о муже и детях. В памяти возникло улыбающееся лицо Айлы. «Ты должна быть смелой, чтобы следовать велению своего сердца», — сказала она тогда, и голос ее звучал сквозь годы, дабы напомнить Одри о скоротечности бесценной жизни и о любви, важнее которой нет ничего. Она будет жить для себя, а не для других. Разве она не заслужила этого после всех пережитых страданий?

Медленно, без единого звука отворилась дверь, и Одри юркнула в комнату.

— Я больше не хочу быть одна. Ты мне нужен, — прошептала она.

— Я знал, что сегодня ночью ты придешь. — Луис заключил ее в объятия и поцеловал в лоб.

— Как ты мог это знать, если я сама еще не знала?

— Я догадался, услышав твои слова в церкви. Я тоже больше не хочу быть один.

— И я говорила вполне серьезно, Луис. На этот раз я не отпущу тебя. Не знаю, как нам поступить, но я не хочу жить без тебя, просто не хочу.

Они ощупью добрались до кровати и легли, обнявшись. Одри думала, что будет волноваться — Сесил был единственным мужчиной в ее жизни, — но прикосновения Луиса были до того знакомы, что ей показалось, будто они были близки уже сотни раз. И с каждым разом — все нежнее…

Его поцелуи были пылкими и в то же время мягкими, и он смотрел на нее, не отрывая глаз. Раньше взгляд этих глаз казался далеким, но теперь они были совсем близко. Вместе с Луисом Одри погружалась в мир грез, в котором она прежде жила. Ее очаровывал исходящий от его тела пряный запах и прикосновения его щетинистой щеки к ее коже. Луис так крепко прижал ее к себе, словно хотел просочиться сквозь нее, чтобы души их слились воедино. Уже потом она осознала, что никогда раньше не предавалась любви по-настоящему. Близость Сесила зачастую бывала ей приятна, как близость друга, но любовь не имела к этому ни малейшего отношения. Любовь пришла позже, когда родились их дети, но с Луисом она упивалась любовью, окуналась в любовь с головой, окутывала себя любовью и сама становилась ею. Никогда в жизни Одри не испытывала подобной неги. Секс перестал быть физическим актом, превратившись в духовное действо, и Одри была счастлива тем, что ей довелось испытать плотскую любовь в ее наивысшем проявлении.

— А ведь так могло быть всегда, — сказала она, укладываясь подле него. Легкий ветер, проникший в комнату, чтобы стать свидетелем их единения, овевал ее разгоряченное тело.

— Так и будет всегда. Я тебе обещаю, — ответил Луис, поигрывая кудрями возлюбленной, разметавшимися по ее плечам.

Здесь, в комнате, воздух которой был пропитан любовью, они оба верили в то, что это возможно.


Все последующие недели они улучали момент, чтобы побыть наедине, когда Сесил был на работе или спал. Они катались по пампасам, и Гаэтано наблюдал за ними с террасы. Они танцевали в гостиной, пока Мерседес была слишком занята Оскаром, чтобы обращать на них внимание. Да ей, в общем-то, и не было до них дела… Они играли на пианино, в то время как вечерние сумерки поглощали драгоценные часы и вновь заполняли их той сладостной меланхолией, что уже стала им близка, как старый надежный друг.

Одри чувствовала себя пьяной от любви, однако даже такому сильному чувству никогда не удавалось ослепить ее окончательно. Она видела, что ее муж пьет слишком много. Сесил возвращался домой по вечерам, и от него пахло спиртным. Не успев сказать и слова, он уже тянулся к графину. Он больше не мялся у двери ее спальни, глядя на нее с надеждой, выражая готовность склеить обломки их брака или, по крайней мере, забыть о том, что союз их распался. Обычно после ужина он уединялся со своими книгами, оставляя жену и брата играть на пианино, как будто знал о предательстве, но не находил в себе сил противостоять ему. И Одри терпела такое положение дел, поскольку знала: стоит ей сказать лишнее слово, и их браку придет конец. Она мечтала убежать с Луисом, но близняшки через несколько недель приезжали домой на каникулы. Следовало подождать, пока девочки вернутся в школу, прежде чем принимать окончательное решение.

Луис не давил на нее и даже не делал попыток обсуждать их совместное будущее.

— Давай просто жить сегодняшним днем, — говорил он.

И Одри была этому только рада.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Сисли было жалко отпускать близняшек в Аргентину на Рождество. Она всегда радовалась, когда они гостили у нее на каникулах и по выходным.

Леонора помогала Панацелю и Флориену в саду сажать цветы и собирать фрукты. Алисия настояла на том, чтобы пригласить к тете свою подружку Мэтти — заносчивую, угрюмую девочку, которая Сисли не понравилась. Они с Алисией целыми днями пропадали на ферме, и только Бог знает, какие пакости творили. Сисли однажды поймала подружек на горячем: они говорили гадости Флориену. Не то чтобы она сочла нужным одернуть их, нет — мальчик вполне мог за себя постоять, — но эта парочка не внушала доверия. Они игнорировали Леонору, так что, если бы не цыгане, Сисли пришлось бы вмешаться. Но Леонора, казалось, была абсолютно счастлива, играя в фургоне и слушая истории Маши.

— Я бы тоже хотела быть цыганкой, — говорила она. — Мне бы очень хотелось жить в фургоне и работать в саду. Это было бы так замечательно!

А Алисия и Мэтти надменно морщили носики и издевались над ней.

— Ты такая простушка, — злобно дразнили они Леонору. — Мы хотим чего-то достичь в жизни, стать знаменитыми, не то что какие-то глупые цыгане, которые ковыряются в земле, глядя, как жизнь проходит мимо!

К огромному удивлению Сисли, Леонора, тем не менее, продолжала смотреть сестре в рот, не требуя ничего взамен. Она не обижалась на Алисию, хотя, вне всяких сомнений, насмешки сестры причиняли ей боль. Проходило совсем немного времени, и Леонора, снова спокойная и полная внутренней уверенности и достоинства, добродушно виляла хвостиком, совсем как Барли, пес Сисли.

Сисли ужасно привязалась к Леоноре. Она была такой славной девочкой, к тому же совсем не избалованной, в отличие от сестры. Своей безграничной любовью Одри невольно испортила Алисию. Той, конечно, повезло — она родилась красавицей, но все же самым главным достоинством обладала Леонора — она была красива душой. По правде говоря, Сисли проводила Алисию с легким сердцем. Но стоило ей выглянуть в сад, как сердце ее сжималось от тоски — там были только Панацель с сыном, а маленькая девчушка с нежным личиком и ласковой улыбкой, хотевшая так мало — вести простую жизнь в цыганском таборе, уехала. Барли тоже скучал по Леоноре. Обычно он днями лежал на траве, ожидая, когда она, одетая в грязные джинсы и резиновые сапоги, поведет его на долгую прогулку по лесам и полям. Теперь пес вяло трусил вслед за Сисли, но было очевидно, что прогулка не доставляет ему никакого удовольствия.

Сисли отвезла близняшек в аэропорт и проводила до самого трапа. Девочки сходили с ума от волнения и бегали вокруг нее, точно щенки. Сисли пришлось отчитать Алисию за то, что она издевалась над Леонорой, взявшей с собой в салон своего Потрепанного Кролика.

— Иногда ты бываешь бессердечной! — воскликнула она раздраженно. — А когда ты поступаешь бессердечно, то выглядишь настоящей дурнушкой. — Сисли надеялась, что страх показаться непривлекательной охладит пыл Алисии, ведь она была очень тщеславной девочкой.

Теперь она вернулась домой. Там ее ждали безмолвие и холод. Страшный холод. Сисли разожгла камин, натянула сразу несколько свитеров и принялась ходить по комнате, чтобы согреться. И только Марселю, который долго жаловался, что ему приходится откалывать лед от стакана, чтобы опустить туда кисточку, была позволена роскошь использовать газовое отопление.

— Я просто не могу писать, когда руки мерзнут, топ amour, — жаловался он, глядя на нее своими темными галльскими глазами. — И я не могу всякий раз звать тебя и просить, чтобы ты согрела мое дрожащее от холода тело! Хотя я и хотел бы заниматься с тобою любовью днями напролет, мое творческое начало изводит меня!

Сисли с нетерпением ждала ночи, когда неуемное творческое начало Марселя погружалось в дремоту, но днем он требовал, чтобы во время работы его не беспокоили. Она понятия не имела, над чем он работает. Иной раз даже сомневалась, что он вообще работает…


Одри, тетушка Эдна и Роуз приехали встречать близняшек в аэропорт Буэнос-Айреса. Было жарко, воздух казался тяжелым, даже липким, и дамам приходилось усиленно обмахиваться веерами. Они стояли на возвышении в лучах солнечного света и наблюдали, как самолет из крохотной светящейся точки вдалеке превращается в громадный мощный аппарат, несущий домой их ненаглядных девочек. Одри считала дни до этой встречи и каждый день писала письма, зная, что они не успеют получить их до отъезда. Луис был ее благословенной отдушиной, но она никогда не забывала о детях. Ни на мгновение. Лица дочерей неизменно стояли у нее перед глазами, и душа ее тянулась к ним, даже когда она забывалась в объятиях любовника.