Грейс действительно оказалась особенной. Алисия и Леонора приезжали в Аргентину только раз в году, на Рождество, поэтому их младшая сестричка росла практически единственным ребенком в семье. Мать всячески потворствовала ее шалостям, отец относился к ней со снисхождением, бабушка и тетушка Эдна, обрадованные появлением еще одного малыша, на которого можно было направить свою любовь, баловали внучку без меры. Грейс росла тоненькой, задумчивой девочкой с длинными белыми волосами ангела и легкими шагами садовой феи. Алисия приходила в бешенство, завидуя ее обаянию, и постоянно задиралась к ней, но Грейс, в отличие от Леоноры, легко давала ей отпор. Она просто с жалостью улыбалась сестре, словно видела все потаенные уголки ее души и предвидела трудности, с которыми той предстояло столкнуться в будущем. Леоноре хотелось любить ее, но Грейс соблюдала дистанцию. Ей не нужна была дружба — только воздух, чтобы дышать, и сад, чтобы играть там с феями, которыми он, по ее словам, был населен. Леонора испытывала чувство ревности и страдала, видя, как ее обожаемая мама, которая раньше принадлежала только ей, теперь сжимает в объятиях ее маленькую сестренку. Вернувшись в Англию, когда каникулы закончились, она все время думала о маме и уже совсем по-другому тосковала по дому. Потому что теперь он уже не был таким, как раньше, когда все внимание и ласка мамы предназначались только ей и Алисии. Грейс была другой, и эта разница была такой же огромной, как море, и как бы Леонора ни пыталась достучаться до нее, у нее ничего не получалось.

Итак, Грейс росла в Херлингеме. Они с Одри устраивали пикники под сенью источающих аромат эвкалиптовых деревьев, катались верхом по бескрайним равнинам и гонялись за страусами на ранчо Гаэтано. Мама рассказывала ей о растениях и цветах, растущих на плодородных землях пампасов, и внимательно слушала, когда дочь рассказывала ей о духах, сопровождавших ее по дороге жизни.

— У каждого из нас есть ангел, который присматривает за нами, — говорила Грейс матери. — Мой ангел — высокий и смуглый, с перышками в волосах. Его зовут Тотем. У меня много друзей в мире духов, и мне никогда не бывает одиноко.

Одри верила ей, потому что, когда в доме что-нибудь терялось, нужно было просто попросить Грейс посоветоваться со своим ангелом, и потерянный предмет сразу находился. Она слышала, как Грейс разговаривает в своей спальне по вечерам, перед сном. Она описывала события, произошедшие за день, и высказывала свое мнение, словно в комнате был кто-то из друзей. Но у Грейс не было друзей, кроме мамы и духов, которые полностью занимали ее воображение.

Грейс была прирожденной пианисткой и доводила до белого каления учительницу, которая приходила вечером по понедельникам, потому что начинала играть какой-нибудь фрагмент, скрупулезно следуя нотам, а затем вдруг отступала от них, позволяя пальцам свободно путешествовать по клавишам, словно они были наделены собственным разумом. У нее был талант игры на слух, и учительнице требовалось несколько минут, чтобы понять, что Грейс сама на ходу сочиняет музыку, следуя при этом тональности и стилю оригинала. Она могла блестяще исполнить Моцарта, Баха, Бетховена, а затем так же внезапно переключиться на что-нибудь собственного сочинения, на то, что она называла «музыкой духов», уверяя, что, пока она играет, духи танцуют по комнате. Учительница раздраженно качала головой, утверждая, что духов не существует, на что Грейс отвечала:

— Моя уважаемая мисс Хорнер, вы так говорите потому, что не видите их.

А однажды она просто запрокинула голову и расхохоталась, к ужасу бедной мисс Хорнер, которая не понимала свою странную ученицу.

— Вон там, в углу комнаты, сейчас сидит крохотное создание и смеется над моей дерзостью. Давайте продолжим и заставим его маленькие ножки танцевать!

Мисс Хорнер продержалась всего несколько месяцев, и когда пришел следующий учитель, Одри предусмотрительно попросила дочь держать своих «маленьких друзей» в секрете, потому что не все смогут понять ее так же хорошо, как мама.

Грейс была счастливым ребенком. Она много смеялась, и, казалось, ничто не могло напугать ее. Она интуитивно ощущала, что недобрые люди очень несчастны: злоба, зависть и ненависть — все эти эмоции порождаются горем и отвращением к самому себе. Она не отвечала им злостью, а, наоборот, относилась с терпимостью, не характерной для маленького ребенка. Ее не терзали обычные сомнения, которые беспокоят детей, потому что с ней всегда были ее друзья-ангелы, которым можно задать вопрос, и мама всегда была рядом. Грейс полагалась на себя и была очень независимой, часто надолго исчезала, так же как когда-то в молодости ее мать, и возвращалась домой с улыбкой и небрежно растрепанной гривой длинных кудрявых волос.

Ночью, после того как мама укладывала ее в кровать и целовала, желая спокойной ночи, ей всегда являлся добрый дух с длинными непослушными локонами и улыбкой, которая была одновременно озорной и ласковой. Он садился на край кровати и гладил маленькое личико Грейс, вглядываясь в него с любовью. Грейс обожала эти моменты, делилась с ним своими мыслями и желаниями, а дух терпеливо выслушивал ее, прежде чем усыпить нежным поцелуем в лоб.

Сесил с опаской поглядывал на Грейс, так как она, казалось, видела его насквозь. Ему пришлось спрятать бутылки со спиртным и перейти на водку, запах которой не так сильно чувствовался в его дыхании. Дочь долго всматривалась в него своими большими всевидящими глазенками и говорила:

— Папочка, если бы ты немножко чаще улыбался, тебе не нужны были бы эти лекарства, которые ты все время принимаешь. Улыбка может вылечить все.

Сесил никогда не был особо близок с Грейс, потому что думал, будто она не нуждается в его обществе. В моменты, когда его сознание бывало затуманено алкоголем, она всегда напоминала ему о Луисе.

Одри тоже думала о Луисе всякий раз, когда смотрела на свою дочь. Как ей хотелось, чтобы он смог увидеть это божественное создание, которому они дали жизнь вместе! Но она вынуждена была постоянно напоминать себе, что должна быть благодарна за эту маленькую частичку возлюбленного, которую ей было позволено оставить себе, и не должна желать большего. Одри плакала, когда оставалась одна или когда сидела в театре, так как в темноте, где ее никто не мог видеть, слезы легко текли по щекам. Когда начинал играть оркестр, она вспоминала Луиса и его любовь к музыке, унаследованную Грейс. Там она чувствовала себя ближе к нему, несмотря на то что они никогда не были в театре «Колон» вместе. Она купила себе пластинки с ритмами танго и слушала, когда Сесила не было дома, а Мерседес спала. Зашторив окна, она танцевала по комнате, воображая себя в объятиях Луиса под фиолетовыми палисандровыми деревьями в те весенние дни их любви…

Грейс подрастала, привыкая к внезапным приступам меланхолии своей матери. Она пряталась в коридоре и наблюдала за ней сквозь щель между створками двери, а если та была закрыта, сквозь замочную скважину. Ей нравилось следить за этим одиноким танцем. В этой таинственности было что-то манящее, так как мама танцевала только тогда, когда была уверена, что ее никто не увидит. Романтичность этого действа глубоко трогала ее, потому что, танцуя, мама часто плакала, но причина ее слез оставалась загадкой. И сколько бы Грейс ни расспрашивала своих друзей-духов о причине этой печали, они не спешили с ответом.

Одри не знала, что дочь наблюдает за ней, и не подозревала, какое сильное впечатление производит на ребенка ее танец. Грейс никогда не спрашивала ее, почему она танцует, так как знала: если мама поймет, что она за ней следит, то перестанет это делать. А Грейс инстинктивно чувствовала, что этот танец необходим ей. Это был вопрос жизни и смерти.

Но больше всего Грейс интересовала маленькая тетрадь в шелковой обложке, которую мама прятала в ящике для нижнего белья. Когда она вынимала и открывала ее, то надолго замирала с ручкой в руке, а Грейс до боли в глазах пыталась рассмотреть, что же она там пишет. Мамино лицо бледнело, а глаза блестели, как во время танца слез. Она долго сидела в задумчивости, а Грейс наблюдала за ней, с трудом сдерживая любопытство.

Однажды, когда мамы не было дома, а Мерседес пекла пирог на кухне, девочка пробралась в спальню и открыла ящичек, хранивший секретную тетрадь. Она лежала там, под шелковым бельем и чулками. Дрожащими руками Грейс вынула тетрадь и тотчас же ощутила исходящие от нее волны печали и разочарования. Ее настроение тут же испортилось. Она глубоко вздохнула и постаралась отгородиться от этих нехороших эмоций; иногда ее дар проявлялся в самый неподходящий момент. В ее руках была очень красивая маленькая тетрадь. Красные и зеленые блики вплетались в изображение голубых цветов, мягкая на ощупь ткань блестела на свету подобно волосам ангелов. Тетрадь была перевязана зеленым шнурком с шелковистыми кисточками. Грейс села на подоконник и медленно развязала шнурок. На секунду смелость изменила ей. Она знала, что не должна вторгаться в личную жизнь матери. Если бы Одри хотела, чтобы Грейс увидела тетрадь, то сама показала бы ее дочери. Но любопытство оказалось сильнее — она открыла ее и обнаружила, что на первой страничке выведены странные слова: «Соната незабудки». Девочка нахмурилась, вглядываясь в написанные аккуратным маминым почерком слова, но они по-прежнему ни о чем ей не говорили. Конечно же, она знала, что незабудка — это цветок, и голубые цветы на шелковой обложке вполне могли оказаться незабудками. Но она интуитивно чувствовала, что во всем этом есть более глубокий смысл. Она перевернула первую страницу в надежде найти то, что прольет свет на эту тайну, но там были только точки, словно мама сотни раз пыталась начать предложение, и пятна от слез. Она разочарованно вздохнула и снова вернулась к загадочному названию. «“Соната незабудки”, — прочитала она. — Что же это может означать?»

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Англия, 1971 год


Флориен сидел в саду под яблоней, наблюдая, как вечернее солнце омывает стену ярким золотым светом. Отдаленный грохот комбайнов летел по ветру вместе с удушливым дымом с полей и запахом гниющей листвы. Бледное водянистое небо напоминало о приближении безрадостных зимних месяцев. Он взял яблоко из стоявшей рядом корзины и надкусил его. Отец всегда говорил, что яблоки, подпорченные осами и пчелами, — самые лучшие, и был прав, — яблоко, усыпанное маленькими дырочками, было на вкус слаще любого другого. Его ленивые мысли вернулись к Леоноре и Алисии Форрестер.

Леонора помогала Флориену весь день. Она ему нравилась. Ласковая девочка превратилась в миловидную семнадцатилетнюю девушку с тонкой талией, пышной грудью и бедрами. Лицо ее стало более выразительным, природная нежность светилась в широкой открытой улыбке и красивых голубых глазах. Казалось, Леонору не волнует, как она выглядит. Она связывала свои каштановые волосы в тугой конский хвост, прятала фигуру под свободными рубашками и джемперами, предпочитая пачкать руки в садовой грязи, вместо того чтобы тратить время на нанесение макияжа и маникюр. С Леонорой можно было поговорить. Она была доброй и умела сопереживать. Флориен был уверен, что она восхищается им. Ее выдавали горящий взгляд и легко вспыхивающие румянцем щеки. Алисия была совершенно другой. Но именно она день и ночь жила в его мыслях. С дьявольской ловкостью она пленяла его своей дразнящей улыбкой и острым умом, моментально обезоруживая, ставя в тупик своими репликами.

Ночью он лежал в липком поту, и прекрасное лицо Алисии терзало его сознание, заставляя пылать от отчаяния, любви, ненависти и смятения — противоречивых эмоций, которые она вызывала в его сердце. И все же он ничего не мог поделать со своей унизительной привязанностью к этой тигрице. Флориену хотелось прижать Алисию к стенке и грубо овладеть ею, чтобы она никогда больше не насмехалась над ним и не смотрела на него прищуренными глазами искусительницы, уверенной в своей силе и в том, что при желании сможет превратить его в камень одним взглядом своих ярких голубых глаз. Потом он любил бы ее горячо, чтобы растопить ее стальную душу и найти под жестким панцирем трепетное и нежное живое существо. Ему безумно хотелось услышать ее вздох-вопрос: «А способна ли я любить и разделять удовольствие?» Он мечтал открыть в ней уязвимую девушку с присущими всем женщинам страхами и надеждами. Но Алисия была другой. Она была лишена способности чувствовать.

У Алисии не было никакого желания работать в саду. Природа наводила на нее тоску, и цыгане тоже. Они были провинциальны и бедны. А она собиралась выйти замуж как минимум за герцога и жить в огромном особняке. Тетя Сисли заставляла ее помогать с приготовлением пищи, а она ненавидела и это, потому что не хотела пачкать руки мукой и мясом цыпленка. Она видела, что Марсель выжимает из ее тетушки все, что хочет, а та по-прежнему бесконечно восхищается им. Но даже Алисия решила не рассказывать Сисли, что он ее использует. За спиной тетки Алисия флиртовала с Марселем в надежде найти подтверждение своей теории, но, как ни унизительно ей было это признавать, Марсель, который был по возрасту гораздо ближе к ней, чем к тетушке, иронично улыбался и взмахом своей кисточки прогонял девчонку со всеми ее соблазнами.