Вода попадает в нос, глаза плотно зажмурены, но их все равно обжигают слезы. Вдруг меня резко выдергивают из воды.

– Папа, перестань!

Я кашляю и отплевываюсь, из носа и с подбородка течет вода.

Его голос гулко отдается в комнате.

– Ты хочешь умереть, Фэллон? – от злости он рывком тянет меня за волосы. – Поэтому ты это сделала, верно?

– Нет…

Я пытаюсь вырваться прежде, чем он снова окунет меня в воду, перекрывая доступ воздуха. У меня едва хватает времени набрать полные легкие. В глазах темнеет. Он снова окунает меня в раковину. Неглубоко, но достаточно, чтобы было нечем дышать.

«Родной отец не убьет меня», – убеждаю я сама себя.

Но мне больно. У меня растянуто плечо, а порезы на руках, похоже, снова кровоточат.

Он снова выдергивает меня из воды. Не переставая рыдать, я завожу руку за спину и хватаю его за руку, которой он меня топит.

– Кто ты? – он повторяет вопрос.

– Твоя дочь! – я дрожу от страха всем телом. – Папа, перестань! Я твоя дочь!

Я сотрясаюсь от рыданий. Перед ночнушки весь мокрый, вода стекает по ногам.

Отец рычит прямо мне в ухо:

– Ты не моя дочь. Моя дочь не сдается. На дороге не было следов торможения, Фэллон. Ты специально врезалась в дерево!

Я пытаюсь помотать головой, несмотря на то что он продолжает меня держать. Нет. Нет, я этого не делала. Я врезалась не специально.

Густая слюна заполняет рот, я зажмуриваюсь, вспоминая, как уезжала из дома Мэдока и пряталась у отца недалеко от Чикаго. А потом взяла одну из его машин и… нет, я не пыталась врезаться в дерево.

Тело дрожит, и боль заполняет его. Я просто отпустила руль.

О боже.

Я ловлю ртом воздух как можно быстрее и всхлипываю, потому что не могу сдерживать истерику. Что со мной случилось, черт побери?

Я запинаюсь. Отец прижимает меня спиной к стене рядом с раковиной. Прежде чем я успеваю прийти в себя, он бьет меня по лицу. Раздается громкий хлопок, я вздрагиваю, чувствуя жгучую боль на щеке.

– Перестань!

В глазах мутнеет, но я пытаюсь сопротивляться.

Он хватает меня за плечи и снова прижимает к стене. Я реву.

– Заставь меня, – отвечает он.

Я бью его кулаками в грудь, вкладывая в удары весь вес своего тела.

– Перестань!

Он делает шаг назад, чтобы устоять на ногах, но возвращается и хватает меня за голову.

– Ты не думала, что, когда мать увезла тебя, меня как будто выпотрошили? – спрашивает отец. У него опустошенный взгляд. – Я тогда чуть не пробил кулаком все стены в доме, Фэллон. Но я справился с этой болью. Потому что так мы и живем. Мы проглатываем все то дерьмо, что подбрасывает судьба, пока не выстраиваем вокруг себя такую прочную стену, которую никто не в состоянии разрушить, – он начинает говорить тише, но его голос от этого звучит еще жестче. – Это-то я и сделал. Я позволил ей забрать тебя, потому что знал, что жизнь с этой шлюхой сделает тебя сильнее.

Я сжимаю зубы, пытаясь сдерживать слезы и смотреть ему в глаза. Я люблю отца, но не могу простить ему то, что он так легко отказался от меня. Думаю, он решил, что так сможет обезопасить меня от его врагов. Но сделала ли жизнь с матерью меня сильнее? Конечно, нет. Посмотрите на меня. Я стою перед ним вся зареванная и сломленная. Никакая я не сильная.

– Ты не можешь сдаться. Ты не можешь уйти! – кричит он. – У тебя будут новая любовь и другие дети, – ревет отец и трясет меня за плечи, пристально глядя в глаза. – А теперь. Убей. Свою. Боль! – яростно кричит он. – Подави ее!

От его голоса я вздрагиваю и перестаю плакать. Только смотрю на него широко раскрытыми глазами.

Он крепко держит меня за плечи, заставляя смотреть себе в глаза. Я ищу что-то, на чем можно сфокусировать взгляд. Хоть что-нибудь. Я сосредоточиваюсь на самой маленькой детали, которую могу найти. На черных зрачках.

Я не моргаю. И не двигаюсь.

Его зрачки такие темные, что я представляю, как лечу по просторам космоса со сверхсветовой скоростью. В моем мире нет никого, кроме него. Черные зрачки обрамляет золотая каемка. Интересно, у меня того же цвета глаза, но эта особенность мне не передалось. Белые прожилки на хрусталике напоминают молнии, а край изумрудной радужки там, где она переходит в белок, похож на рябь на воде.

Незаметно для меня мы начинаем дышать в унисон. Точнее, я подстраиваюсь под ритм его дыхания.

Вдох, выдох. Вдох, выдох. Вдох, выдох.

Вспоминая лицо Мэдока, я крепче сжимаю зубы, а когда возвращаются воспоминания о прерванной беременности, я начинаю ими скрежетать. Голос матери звучит в ушах, во рту все пересыхает. Я глотаю огромный комок, вставший поперек горла, чувствую, как он проходит по пищеводу и падает в желудок. Видения исчезают.

Вся эта боль еще во мне. Тяжесть никуда не исчезла. Но я смогла запрятать ее глубже.

Отец выпускает из рук плечи и гладит большим пальцем мою щеку, придерживая за подбородок.

– А теперь кто ты? – спрашивает он.

– Фэллон Пирс.

– Где ты родилась?

Мой голос спокоен.

– В Бостоне, штат Массачусетс.

Он делает шаг назад, освобождая немного пространства впереди меня.

– И чем ты хочешь заниматься в этой жизни? – спрашивает отец.

Я поднимаю на него глаза и шепчу:

– Я хочу создавать новые вещи.

Он протягивает руку, берет с полки полотенце и дает его мне. Я прижимаю полотенце к груди. Мне больше не холодно. Я вообще больше ничего не чувствую.

Он наклоняется и целует меня в лоб. Наши глаза встречаются.

– Какие бы волнения ни происходили на поверхности моря, они не потревожат спокойствия его глубин, – он цитирует Эндрю Харви. – Никто не может заставить тебя перестать быть собой, Фэллон. Не давай никому такой власти.


Вдруг мне пришло в голову, что я не плакала с того самого дня. Бывало, что я была близка к этому, однако за два года не проронила ни слезинки. Отец продержал меня у себя ровно неделю. Этого времени оказалось достаточно, чтобы порезы от осколков лобового стекла зажили. А потом он отправил меня обратно в школу-интернат, строить свою новую жизнь.

Этим я и занялась. Есть вещи, которым можно научиться только на собственном горьком опыте. Жизнь продолжается, рано или поздно на твоем лице снова появляется улыбка, а время залечивает раны или притупляет боль, если не может их залечить.

Я исправила оценки, завела пару друзей, много смеялась.

Хотя и простить тоже не смогла. Предательство – это нож в спину, а он всегда глубоко ранит. Эта рана и заставила меня вернуться в город в июне. Но я и представить не могла, что Мэдок до сих пор имел такую власть надо мной.

Он хотел меня. Я это знала. Я это чувствовала. Но почему? Что я такого сделала, чтобы он так зациклился на мне?

Когда нам было по шестнадцать, он был верен только мне, – в этом я не сомневалась. Имела ли теперь я право ненавидеть Мэдока за то, что он попытался забыть меня, подумав, что я бросила его по собственной воле?

Мне столько нужно было рассказать ему. Все, что он имеет полное право знать. Но вдруг я ужаснулась, что уже и так рассказала слишком много.

Мэдоку прекрасно жилось без меня. Наши отношения завязались в неудачное время. Им некуда было развиваться. Он совсем не знал меня, не представлял, чем я интересуюсь. Мы говорили только о каких-то глупостях.

Как только он удовлетворял свою потребность в сексе, сразу уходил. Ни о каком ребенке говорить и смысла не было. Если бы он узнал о нем, то, несомненно, сбежал бы. Мэдок совершенно не был готов нести за кого-то ответственность. И неизвестно, будет ли когда-нибудь способен к этому.

По дороге в Шелберн-Фоллз, куда мне надо было вернуться из-за матери, я слушала громкую музыку, пытаясь заглушить нарастающее чувство вины. Утром мать написала, что я оставила в доме свои вещи и если я не приеду их забрать, то все это отправится в помойку.

Я покачала головой и потерла усталые глаза. Черные металлические створки ворот медленно разошлись в стороны, когда я, набрав код, медленно въехала во двор на G8.

Была суббота, около двенадцати пополудни, и по голубому октябрьскому небу плыли редкие облачка. На улице было прохладно, а я не взяла с собой куртку. Ничего, обойдусь толстовкой с джинсами. Волосы были распущены еще с прошлой ночи, но, приняв с утра душ, я их слегка расчесала. Мне почему-то хотелось, чтоб на волосах оставался запах Мэдока вместе с кусочками травы, которые я до сих пор там находила. Припарковавшись напротив дома Карутерса, прямо за маминым авто, я взяла с пассажирского сиденья очки.

Они появились у меня много лет назад и были предназначены только для чтения, но я носила их почти постоянно. В них я чувствовала себя более защищенной.

Войдя в дом, я пересекла фойе, прошла в лестничный холл и через него в заднюю часть здания. В нем стояла тишина. Он казался таким пустым, будто всех воспоминаний, связанных с ним, и семьи, что тут жила, не было вовсе. Холод мраморного пола проникал сквозь подошвы кедов и пробирал до костей, а высокие потолки больше не сохраняли тепло.

Заглянув во внутренний дворик через стеклянные двери, я увидела Эдди. Она подметала вокруг бассейна, уже затянутого на зиму брезентом.

Присмотревшись внимательнее, я заметила, что джакузи тоже накрыто. Когда мы здесь жили, им пользовались и в холодные месяцы, как и садовой мебелью, и зоной барбекю. Отец Мэдока любил жаренное на открытом огне мясо, и они с Мэдоком могли взяться за приготовление стейков даже в середине января.

А теперь весь внутренний дворик был в запустении. Ветер кружил по нему сухие листья, и все старания Эдди привести его в порядок были тщетны. Да она и не особо пыталась.

Да, у обитателей этого дома были проблемы, но он знавал и другие истории, полные смеха и светлых воспоминаний. Теперь же он казался мертвым.

Я отодвинула стеклянную створку и пошла через двор по дорожке из каменных плиток.

– Эдди!

Она даже не посмотрела на меня. Ее голос был совсем не таким радостным, как когда она приветствовала меня в прошлый раз. Она ответила тихо и спокойно:

– Привет, Фэллон.

Я сняла очки и убрала их в задний карман.

– Эдди, мне так жаль.

Она закусила губы.

– Правда?

Мне не нужно было объяснять ей, о чем именно я жалею. Ничего в этом доме не ускользало от нее. Я знала, что она в курсе, что вся эта кутерьма с разводом началась из-за меня и что Мэдока заставили уехать тоже по моей вине.

– Да, правда, – заверила ее я. – Я никогда не хотела, чтобы все так закончилось.

Мне незачем было ей врать. Я хотела бросить Мэдока сама и больнее задеть Джейсона и маму, но и подумать не могла, что та так воспротивится разводу и что Мэдок из-за этого пострадает.

Но если честно, об Эдди я вообще не подумала.

Она выдохнула и продолжила хмуро мести дорожки.

– Эта сука думает, что ей удастся забрать дом, – пробормотала она себе под нос. – А если это случится, она распродаст все, что тут есть, оставив дом пустым.

Я подошла поближе к Эдди.

– Она его не получит.

– Да какая теперь разница?

Я хотела ответить, но она таким горьким тоном произнесла это, что я решила промолчать.

– Джейсон проводит большую часть времени в Чикаго или в доме у Кэтрин, Мэдока уже несколько месяцев не было дома.

Я отвела глаза. Щеки горели от стыда.

Это все моя работа.

Слезы вновь выступили на глазах, так что я зажмурилась и сглотнула. Я все исправлю. Я должна это сделать. Мне с самого начала не стоило приезжать сюда. У Мэдока все было хорошо. У всех все было хорошо до моего появления.

Дом, который некогда заполнял радостный смех шумных компаний, стоял теперь пустой, а семья, которую Эдди любила и о которой заботилась, распалась на части и разъехалась. Последние три месяца она провела практически в полном одиночестве. Из-за меня.

Я отступила, понимая, что от еще одного извинения ей не станет легче, и, развернувшись, зашагала к стеклянным дверям.

– У тебя в комнате остались какие-то вещи, – крикнула Эдди, и я обернулась на ее голос. – А еще в подвале несколько коробок.

Что? Не было у меня ничего в подвале.

– Что за коробки? – смущенно спросила я.

– Просто коробки, – повторила Эдди, не глядя на меня.

Какие еще коробки?

Я вошла в дом, но вместо того, чтобы подняться наверх и собрать вещи, спустилась в подвал, не понимая, что может находиться в этих коробках, ведь мать выкинула все, когда делала в моей комнате ремонт.

Пройдя по ярко освещенной лестнице, я ступила на ковер, и мои шаги стали практически бесшумными.