— Мам, — подступился он к матери, — что все это значит? Кто она?

— Не обращай внимания. Так, весточка из прошлого, — качнула головой она. — Я ведь не зря не хотела сюда возвращаться. У меня не очень приятные воспоминания с этим связаны. Думала, получится не вспоминать, но, видишь, не удалось.

Эд сел рядом с ней, привычным жестом сцепил пальцы в замок, опустил голову, задумавшись. Мать лгала ему, это было очевидно, читалось в ее неестественно блестящих, избегающих его глазах.

— А что вас связывало в прошлом? И кто ее муж? У тебя что, роман с ним? Но ведь… это же не Голубчик, верно?

— Ты решил мне допрос учинить? — нахмурилась Стефания. — По-моему, ты лезешь не в свое дело.

— Но если эта женщина является в наш дом, обвиняет тебя, по-моему, это уже мое дело.

— Прекрати, — Стефания, потеряв терпение, хлопнула ладонью по низкому полированному столику. — Что ты привязался ко мне?

— Просто хочу понять, о чем говорила эта мадам. Что такое ты сделала в прошлом? Почему она сказала, что ты арестантка? Я вижу, что тебя всю трясет. С самой первой минуты, когда мы сели на теплоход. Я хочу во всем разобраться.

— Не в чем здесь разбираться! — холодно отрезала Стефания. — Эта женщина… она сумасшедшая! Да, мы были немного знакомы в прошлом. Но это все! Больше мне нечего рассказать.

— Тогда почему, почему ты ничего не рассказываешь мне о жизни в России? Я даже девичьей фамилии твоей не знаю…

— Потому что я не хочу, чтобы какой-нибудь журналист начал раскапывать мое прошлое. Ты вроде большой мальчик уже, должен понимать: я публичное лицо, и любая новая информация обо мне тут же попадет в газеты. И совершенно незачем выставлять на обозрение подробности моей биографии.

— А я и не прошу выставлять на обозрение, я прошу ответить только мне. Или ты думаешь, я тут же побегу докладывать все первому встречному папарацци?

Стефания хотела что-то ответить, но Эд не дал ей сказать, махнув рукой и продолжая взволнованный монолог:

— И что же за прошлое у тебя, которое не должно попасть в газеты? Почему мы уехали из России? Почему ты сменила имя? Почему я родился здесь, если мой отец был итальянцем? Почему я совсем ничего не помню про вас с ним?

— Довольно! — она резко вскочила с дивана.

Такой я ее еще не видела — волосы разметались по плечам, глаза сверкают яростью, на бледном обморочном лице ярко пламенеют пятна лихорадочного румянца.

— Я не желаю больше об этом говорить. И ни на какие вопросы отвечать не стану. Это моя жизнь, и я не обязана ни перед кем отчитываться. Даже перед тобой!

Стефания прошла к бару, щедро плеснула виски в низкий толстостенный стакан и махнула залпом, не разбавляя и не закусывая. Как легко слетел с нее налет спокойной холодной аристократичности. Эта женщина — резкая, властная, темпераментная — была почти незнакома мне.

— Значит, — снова начал Эд, — мне нельзя спрашивать даже о своем прошлом.

— Значит, нельзя! — отрезала Стефания. — Все. Закрыли тему! Считай, что я жестокая, несправедливая… Как хочешь! Оправдываться я не собираюсь.

И тут наконец подала голос я:

— Извините, Стефания, уже второй час, вы обещали отпустить меня в город. И Эд дал слово меня проводить…

Кажется, оба они забыли о моем присутствии, дернулись на звук и замерли. Затем Эд, бросив на прощание хмурый подозрительный взгляд на мать, молча подхватил меня под руку и повел к выходу.

Никакого слова он, конечно, не давал, я выдумала это, чтобы увести его и позволить его матери опомниться. То, что ей это необходимо, я точно знала, потому что, в отличие от Эда, благодаря прочитанным записям кое-что понимала в этой истории.

16

…


Возвращаться — плохая примета. Так мама говорила.

Бежим по улице, торопимся на экзамен в музыкальную школу. Мамины каблуки — цок-цок по мостовой. Белая рука — твердая, с коротко остриженными ногтями, рука пианистки — сжимает мою ладошку. Я перепрыгиваю через трещины в асфальте. Вдруг останавливаюсь.

— Что? Что ты, детка? — Мама присаживается рядом со мной на корточки, заглядывает в глаза.

— Забыла… Ленту забыла. Как я на сцене без банта? Давай вернемся.

— Нет, — мама сжимает губы. — Нельзя. Плохая примета! Провалишься на экзамене!

— Не пойду без банта. Не хочу! Не хочу! — реву и топаю ногами.

Мама снимает с шеи легчайший шелковый шарфик, перламутровый на просвет, пахнущий знакомыми духами.

— Вот посмотри!

Разворачивает передо мной шарф, быстро целует, собирая губами слезинки. Я прижимаю шарф к щеке, уже не плачу, спрашиваю:

— А почему возвращаться — плохая примета?

— Не знаю, доченька, так говорят…

За окном машины мелькают заснеженные улицы, сугробы, привалившиеся к стенам домов. Разноцветные окна — живые, теплые — подмигивают мне. Стекло запотевает от моего дыхания. Стаскивая перчатку, стираю ладонью влагу и вздрагиваю. Нет кольца на пальце — маминого кольца, старинного, из тяжелого темного серебра, с крупным гранатом в окантовке.

Забыла. В спальне, на тумбочке у кровати. Сняла украшения, когда легла подремать перед вечерним спектаклем. Без кольца нельзя. Сегодня премьера. «Тоска». Тянусь вперед, пальцами стучу по могучему болоньевому плечу водителя:

— Володя, притормози. Нужно вернуться. Я забыла кольцо.

— Светлана Алексеевна, не успеем, — косится на часы водитель. — Ведь полтора часа осталось, а вам еще гримироваться. Может, шут с ним?

— Говорю тебе, разворачивайся! — резко бросаю я. — Я никуда не поеду без кольца!

Мое кольцо — вроде талисмана. Глупость, конечно. Но вот один раз забыла его надеть, когда ехала пробоваться на роль в фильме, а съемки сорвались. И дальше покатились неприятности одна за другой. Вот ведь и Толю видела тогда в последний раз, вскоре после смерти жены его арестовали, обвинили в тунеядстве, еще какую-то ересь приплели — образ жизни, недостойный советского гражданина. Чушь, разумеется, наверно, перешел дорогу кому-то из гэбистов. Но как бы там ни было, а отправили-таки моего бессменного опекуна и телохранителя на пару лет в тайгу на поселение, а я даже и писать ему не могу теперь — главная прима Большого, всегда на виду, вечно под колпаком.

Нет, нет, я не могу выйти петь партию, о которой мечтала столько лет, без кольца. Успеем, ничего.

Когда я сжимаю серебряный ободок пальцами, кажется, что мама со мной. Со мной, а не под голубыми незабудками, увенчанными серой мраморной плитой. Мама…

— Мы возвращаемся! Быстро! — командую я.

Володя пожимает плечами и лихо заносит машину в обратном направлении.

«Возвращаться — плохая примета, — стучит в голове мамин голос. — Провалишься!» «А выступать без кольца — еще хуже», — качаю головой я.

Плохая примета. Уходи и не оглядывайся, не то обратишься в соляной столб. Ерунда! Это «для всех» приметы, а я — не все. У меня свое.

Тормозим у подъезда, мой старый дом, фасад в гипсовых завитушках — отчего это, интересно, в то страшное время строили этакие дворцы под эпоху Возрождения? Выскакиваю из машины, ветер бросает в лицо горсть снежинок, они щекочут губы. Быстро иду к дому, взбегаю по скользкой гранитной лестнице, дергаю на себя тяжелую дверь из полированного дерева. Парадный подъезд, облицованный мрамором, похожий на одну из первых станций метро. Устало мигающие белые плафоны под потолком. Баба Маша странно косится на меня из своей консьержской будки.

— Вы чего это вернулись? Ай забыли что?

— Забыла…

− Не след вертаться-то! Дурной знак!

— Чепуха!

Бью ладонью по кнопке лифта. Лечу вверх, на свой седьмой этаж. Открываю ключом входную дверь. Дома тепло. Пахнет кофе и табаком чуть-чуть. Темно и тихо. Только слышно, как в ванной шумит душ. Не раздеваясь, не зажигая света, иду в спальню. Мне только взять кольцо — и обратно.

Толкаю дверь. Яркий свет бьет в лицо. Я смотрю и… обращаюсь в соляной столб…


Светлана в распахнутой, запорошенной снегом шубе застыла в дверях. На широкой супружеской постели, среди смятых, влажных от пота шелковых простыней кремового цвета возлежала Тата. Ее светлые прямые волосы были рассыпаны по подушке, на округлые обнаженные плечи накинут Светланин черный халат. Голые розовые ляжки бесстыдно развалены на стеганом одеяле.

Увидев подругу, она сначала рванулась, судорожным движением дернула на себя покрывало. Затем, опомнившись, расплылась в глумливой улыбке.

— Ты в своем уме? — резко бросила Светлана. — Что ты делаешь в моей постели?

Она не смогла сдержать гримасу отвращения. Эти желтоватые пятки на ее — ее! — простыне. Тщательно выбранное постельное белье, в которое так приятно бывает нырять после трудного дня, касаются чужого тела. А халат? Пакость какая!

— Тебя замещаю, — нахально ответствовала Тата. — Ты ж вечно где-то пропадаешь. А свято место пусто не бывает.

Во рту пересохло, неприятно заныл висок. Света машинально потерла его кончиками пальцев. Она еще не понимала, не хотела понимать увиденного. Просто пыталась побороть тошноту.

— Кто там в душе? — Светлана кивнула головой в сторону темного коридора. — Ты что, мужика сюда привела? В мой дом?

Тата откинулась на подушки и захохотала. Смех перекатывался по ее горлу, клокотал и булькал в груди. И Светлане отчего-то стало вдруг страшно.

— Да ты совсем дура, как я погляжу! — промурлыкала Тата. — Зачем мне кого-то приводить? Здесь вроде и так мужик есть.

Глаза Светланы расширились, зрачки задрожали, длинные пальцы вцепились в пушистые меховые отвороты.

— Где Женя? Где мой муж? — свистящим шепотом выговорила она.

— В душе, — отозвалась Тата. — Наш муж всегда из постели прямо в душ. Ну да ты знаешь…

— Выметайся из моей постели! Живо! — задыхаясь, произнесла Света. — Ты… Ты…

— Да пожалуйста, — пожала плечами Тата. — Только что это изменит?

Она не спеша поднялась с постели и плотнее запахнулась в легкий халат, затканный темными розами. Светлана нервно дернулась, словно это ее разгоряченных плеч коснулся прохладный шелк. Она шагнула к подруге и изо всех сил рванула рукав халата. Тонкая ткань поддалась, затрещали нитки, и с плеча Таты свесился безобразный разлохмаченный лоскут, обнажив бледную, испещренную веснушками и голубыми прожилками грудь. Тата отшатнулась, прижимая к груди лохмотья шелка. Глаза ее сузились, тонкие губы сжались, вмиг она ощетинилась, как обозленная кошка.

— Вон! Вон отсюда! — выкрикнула Светлана.

— И не подумаю, — прошипела Тата. — Я здесь со своим любимым. И не уйду, пока он меня не попросит!

— С каким любимым, с каким? — отчаянно закричала Света.

— А что ты так раскричалась? Ты думала, тебе все позволено? Как же — прима, звезда… звездулина прямо!!! — ядовито выговаривала Тата. — Все обожают да на руках носят? А он — поди ж ты — меня выбрал. Он меня любит! Меня, а не тебя!

— Замолчи! Замолчи!

— Нет уж! Слишком долго ты мне рот затыкала, дрянь самовлюбленная! Теперь я все скажу… Тебе всегда на всех было наплевать, только о себе всю жизнь думала. Перла, как танк… Карьера, деньги, поклонники, а об нас можно ноги вытирать, да? Ну вот и доигралась. Чего глаза пялишь? Твои истерики и закидоны всех тут достали. И Женя твой знать тебя не хочет, когда-то он тебя, может, и любил, но это — прошлое, понимаешь ты?

— А ты… ты — настоящее, что ли? — оскалилась Светлана.

— Да! Я — настоящее и будущее! Я, может, и не третьеразрядная звездочка, как некоторые, да зато я любить умею. Мне главное, чтобы он был счастлив! А тебе не дано. Ты не женщина, а так — ошибка природы.

Света, всеми силами пытаясь остаться спокойной, не опуститься до базарной ругани, старалась чаще дышать. Ногти впились в ладони, оставив на нежной коже темные полумесяцы.

— С чего ты решила, что я не женщина? Разве быть женщиной — это значит забираться в чужие постели? Спать с чужими мужчинами? И что ты называешь любовью? Ты думаешь, случайная связь значит больше, чем проведенные вместе годы?

— Случайная? — взвилась Тата. — Ты ошибаешься, дорогая моя подруга! Ничего случайного, все закономерно. Мы любим друг друга и хотим быть вместе навсегда. Чтоб ты знала, у нас скоро будет ребенок. Так что мешаешь нам только ты.

Тщательно спланированный удар попал в цель. Светлана отшатнулась, лицо ее сморщилось, словно от боли, задрожали губы.