Смизерс, дворецкий, много лет служивший Полу, постучав в дверь, вошел в кабинет, прервав его раздумья.

– Прибыл мистер Гаррисон, сэр. Мне провести его сюда или вы желаете перейти в гостиную?

– Сюда, Смизерс, пожалуйста.

Минутой позже Мэл пожимал ему руку.

– Как поживаешь, Пол?

– Можешь мне не поверить, но чувствую себя намного лучше, – сказал Пол и обратился к дворецкому: – Налейте нам как обычно, Смизерс, пожалуйста.

– Слушаюсь, сэр.

Пол отъехал в кресле от стола.

– Давай посидим здесь, перед огнем. Все эти дни я промерзаю до костей.

Когда дворецкий вышел, Пол сказал:

– Мне следовало проявить настойчивость еще несколько недель назад и заставить врачей выписать меня. Мне кажется, что привычная обстановка хорошо помогает.

– Я в этом уверен, – весело сказал Мэл. – Твое здоровье, старина.

– Твое здоровье, – ответил Пол.

Они чокнулись, после чего Пол продолжил:

– Я потратил много времени на бумаги, Мэл. Они теперь в полном порядке, позже мы сможем подписать их.

– Прекрасно, Пол. Кстати, я сказал Одри, что не буду обедать дома. Если ты способен вынести мое общество второй вечер подряд, то я в твоем распоряжении. Согласен?

– Конечно. Я счастлив, если ты пообедаешь со мной.

Пол подъехал на коляске к бару и налил себе еще одну порцию виски.

– Как насчет выпивки, Мэл. Тебе долить?

– Не сейчас, спасибо. Послушай, Пол, в эти последние дни, с тех пор как ты дома, я много думал об Эмме. Мне кажется, что мы обязаны вызвать ее. Я говорил об этом с Одри, и она согласна со мной.

– Нет!

Пол резко развернул коляску и сверкающими глазами впился в лицо Мэла.

– Я категорически запрещаю это! – резко воскликнул он. – Я не желаю, чтобы она видела меня в таком состоянии. Кроме того, обстановка в мире становится все более угрожающей. Не сегодня-завтра начнется война с Германией. Я не хочу, чтобы она ехала на край света в такое опасное время.

Мэл осторожно возразил Полу.

– Я понимаю твои чувства, но боюсь даже подумать о том, что она со мной сделает, когда узнает, что я лгал ей в своих письмах, также как и ты – в своих. Ты употребил все свое влияние, чтобы детали аварии не попали в газеты, и она не подозревает о серьезности твоего положения. Ну разве теперь не время написать ей правду? Она должна все знать.

Пол покачал головой.

– Она ничего не должна знать! Ни при каких обстоятельствах, – смягчив тон, он добавил: – В любом случае, пока. Я сам решу, когда наступит время сообщить ей.

Лицо его приняло угрюмое выражение.

– Как может мужчина сообщить такой пылкой и энергичной женщине, как Эмма, что она призвана к безнадежному калеке, парализованному ниже пояса, который потерял половину лица и… – он помолчал, внимательно глядя на Мала. – И который стал импотентом. И останется им навсегда. Это совсем не просто, друг мой.

Мэл не знал, что ему ответить. Его охватило такое острое чувство сострадания к Полу, что он быстро вскочил на ноги, чтобы Пол не успел заметить жалость к себе в его глазах. Мэл подошел к бару и взял бутылку виски.

– Думаю, что ты недооцениваешь Эмму. Будь я проклят, если я не прав. Она захочет быть рядом с тобой, отдавая тебе всю свою любовь и поддержку. Давай пошлем ей телеграмму, Пол, прямо сейчас.

– Нет, – сказал Пол, и его голос зазвенел от волнения. – Я не хочу быть для нее обузой. От меня ей не будет никакого проку. Сказать по правде, я не вижу никакого проку и от собственного существования.

Мэл вернулся обратно к камину, ломая голову над тем, как заставить Пола вызвать Эмму. Тот нуждается в ней сейчас больше, чем когда-либо, но он чертовски горд и упрям.

– Эмма будет иметь другое мнение на этот счет. Она любит тебя, готова целовать землю, по которой ты ходишь, нет, по которой ты передвигаешься, – быстро поправился Мэл и закашлялся. Потом ему в голову пришла новая мысль, и он быстро сказал:

– Послушай, если ты не хочешь, чтобы Эмма разъезжала по свету, почему бы тебе не заказать билет в Англию самому? Ты сможешь за месяц добраться туда.

– Это невозможно. Я должен ездить в госпиталь на процедуры почти каждый день. Думаю, что на пароходе не будет для этого возможностей.

Пол залпом выпил виски и поставил стакан на стол. Он взглянул на Мэла серьезно и печально и сказал:

– Есть еще одна вещь, о которой я тебе не говорил, Мэл. Мой прогноз плох. Действительно очень плох. Врачи не знают, как долго они смогут бороться с инфекцией в почках. Почечная недостаточность – это то, что обычно убивает паралитиков.

Мэл уставился на Пола, и его обычно румяное лицо побледнело.

– К-к-как д-д-долго? – запинаясь спросил он, не в силах гладко произнести фразу.

– Самое большее месяцев девять, – сухо ответил Пол. Он уже смирился со своим смертным приговором. У него не было выхода.

– Мне кажется, мы должны обратиться к другим специалистам, Пол, ведь должен же быть другой выход… – с отчаянной настойчивостью произнес Мэл.

– Его нет, – сказал Пол. – Если бы я просто сломал позвоночник, врачи сумели бы срастить его, но у меня разорван спинной мозг, и нет способа восстановить его.

Мэл отвернулся к камину. Он не находил слов, чтобы утешить Пола. Катастрофа была ужасна, но у него была надежда, что Пол проживет еще много лет, пусть даже прикованный к инвалидному креслу. Но теперь… О Боже! Как судьба может быть жестокой по отношению к такому блестящему и редкому человеку.

Наконец, после долгого молчания, он произнес:

– Могу ли я что-нибудь для тебя сделать, Пол? Неужели нет выхода? Ты только скажи мне.

Пол слабо улыбнулся.

– Нет, старина. Тем не менее, спасибо. Не переживай так. И, Христа ради, не смотри на меня так печально. Мне нужны твой оптимизм и хорошее настроение. Ты же теперь стал моей правой рукой и должен будешь проводить со мной много времени, а я не хочу видеть угрюмых лиц рядом с собой. Теперь давай выпьем еще, а потом пообедаем. Я велел подать прекрасный шамбертен, который мой отец приобрел много лет назад, и мы имеем возможность за обедом выпить бутылку-другую. Может быть, лучше выпить его теперь, пока еще…

Пол резко оборвал фразу, взял пустые стаканы и, поставив их себе на колени, подъехал к бару.

Мэл снова не нашелся, что сказать. Он достал из кармана носовой платок и громко высморкался. С невольной грустью смотрел Мэл на широкие плечи и мощную спину Пола, возвышавшиеся над спинкой кресла. Его сердце буквально разрывалось при виде так ужасно искалеченного великолепного тела и безжалостно изуродованного красивого лица. А как стоически переносил этот необыкновенный человек свои страдания. Восхищение, с которым Мэл всегда относился к своему старшему другу, только возросло. Мужество и сила духа этого человека были невероятны. Мэл был неуверен, что он сам в аналогичной ситуации смог бы вести себя с подобной выдержкой. Он твердо знал одно: Пол мог рассчитывать на его поддержку и, черт побери, он отдаст ему всего себя, без остатка.

Тем же вечером, позднее, после того как Мэл давно ушел, Пол сидел в своем слабо освещенном кабинете, согревая в ладонях бокал бренди и беспрерывно курил. Со спокойным задумчивым лицом он вспоминал разговор с Мэлом. Возможно, тот был прав. Может быть, ему действительно следовало написать Эмме и рассказать всю правду. В своих предыдущих письмах он умалчивал об аварии и объяснял задержку со своим возвращением в Англию занятостью делами. Да, он в долгу перед ней. Эмма заслуживала правды за все то, чем они были и оставались друг для друга. И это должна была быть абсолютная правда. Пол подъехал к столу, положил перед собой лист бумаги и начал писать письмо:

„24 июля 1939 года, Сидней Моя дорогая, любимая Эмма! В тебе вся моя жизнь… ”

Он поднял глаза и посмотрел на фотографию Эммы в золотой рамке, стоявшую на столе. Пол взял ее в руки и принялся пристально разглядывать. Фотография была сделана через несколько лет после рождения Дэзи, и Эмма, улыбавшаяся своей несравненной улыбкой, присущей только ей, выглядела ослепительно. Его сердце готово было разорваться от любви к ней, непрошенные слезы навернулись ему на глаза и потекли по щекам. Не вытирая слез, Пол прижал фотографию к груди с такой силой, будто держал саму Эмму в своих объятиях, вспоминая о прошлом и думая о будущем. Своего письма он так и не дописал.

Глава 57

Фрэнк Харт вышел из бара „Эл-Вино” и двинулся по Флит-стрит по направлению к редакции „Дейли Экспресс”, размышляя о статье, которую он написал сегодня вечером. Статья лежала на его письменном столе, а он решил прогуляться часок, чтобы еще раз обдумать ее содержание.

Час, проведенный в „Эл-Вино”, не принес ему успокоения. Бар был переполнен репортерами разных газет, с угрюмыми лицами мрачно обсуждавшими постоянно ухудшающуюся политическую ситуацию и пугающие известия, поступающие из всех уголков Европы. Сейчас Фрэнк спрашивал себя, не слишком ли резкий тон взял он в своей статье, предназначенной для полосы „Мнение редакции”. Но этого дурака Невилла Чемберлена давно пора коленом под зад вышибить из его кресла. Уинстон Черчилль – вот тот человек, который нужен на месте Премьера в предвидении неминуемой войны. Он знал, что Старик разделяет его мнение на этот счет: Бивербрук и Черчилль – старые друзья.

Фрэнк пересек Флит-стрит и посмотрел на здание редакции „Дейли Экспресс”, сияющее огнями сооружение из темного стекла и стали, вызывающий образец современной архитектуры, резко выделяющийся среди обступивших его старинных, тронутых временем домов. Казалось, что Старик сознательно бросил вызов традициям, хотя трудно было представить большего приверженца традиций, чем лорд Бивербрук, неутомимый защитник Британской империи и всего, с нею связанного. Завистники утверждали, что здание режет глаз, разрушает исторический облик „чернильной улицы”, но Фрэнку оно нравилось. Он считал, что здание символизирует принципы современной журналистики и отвечает веяниям времени. Старик был прав, когда построил его. Конечно, оно было самым заметным на Флит-стрит.

Толкнув вращающуюся дверь, Фрэнк вошел в здание, пересек вестибюль и поднялся на лифте в свой кабинет. Он бросил шляпу на стул, взял гранки своей статьи и, взгромоздив ноги на стол, пробежал ее глазами, критически анализируя каждое слово. „Хорошо, даже чертовски хорошо, – подумал он, – можно отдавать в набор”. Фрэнк вскочил и понес статью Артуру Кристиансену.

Крис, молодой редактор „Дейли Экспресс”, был возмутителем спокойствия на Флит-стрит. Любимец лорда Бивербрука, он произвел настоящий переворот в английской популярной журналистике. Сейчас он сидел за своим заваленным бумагами письменным столом в одном жилете без пиджака. Горевшее лицо и всклоченные волосы выдавали его волнение, но он полностью владел собой. Весело улыбнувшись Фрэнку, он сказал:

– Я уже начал волноваться, не случилось ли с тобой что-нибудь, и был готов послать рассыльного за тобой в „Эл-Вино”.

Фрэнк протянул ему свою статью.

– Мне нужно было время, чтобы обдумать это еще раз. Мне показалось, что я слишком резок.

Крис впился своими живыми глазами в статью. Быстро прочитав ее, он воскликнул:

– Молодец. Это чертовски умно, Фрэнк, мы пустим ее в набор прямо в таком виде, без всяких исправлений. Если ты смягчишь ее тон, то статья утратит свое воздействие на читателей. Старику она понравится. Ты, как обычно, выбрал верный тон.

– Ты уверен, что он не слишком резок?

Крис снова усмехнулся.

– Я уверен в этом. Статья хорошо сбалансирована. Все, что ты писал в последнее время о международном положении, было хорошо продумано. И, черт побери, надо смотреть правде в глаза. Ты же оперируешь фактами. Никто не осмелится это опровергнуть.

Крис написал на первом листе: „В набор без правки” и вызвал рассыльного, дежурившего у дверей его кабинета.

– Отнесите это вниз, помощнику редактора.

Фрэнк сказал:

– Если я тебе больше не нужен, то я ухожу. Меня ждет сестра. На случай, если я тебе понадоблюсь, у тебя есть ее телефон.

Крис кивнул головой.

– Прекрасно, Фрэнк.

Он поднял трубку одного из телефонов, громко зазвонившего в этот момент.

– Кристиансен слушает. Добрый вечер, сэр.

Закрыв рукой микрофон, он сказал Фрэнку:

– Звонит лорд Бивербрук из Черкли. Прошу прощения, Фрэнк.

Фрэнк забрал шляпу из своего кабинета и, проходя через отдел новостей, как всегда, на минуту задержался. Шум и суета там сейчас достигли своего апогея: наступило время запуска первого тиража понедельничного номера газеты. Разлитое в воздухе ощущение причастности ко всем событиям, запах непросохшей типографской краски от свежих оттисков, как обычно, вызвали у Фрэнка прилив волнения, теплой волной разлившегося по его жилам. Став с годами известным и удачливым романистом, Фрэнк не мог расстаться с журналистикой. Это было бы все равно, как прекратить дышать. Журналистика была у него в крови, и он не знал ничего в мире лучшего, нежели редакция ежедневной газеты в этот час, перед самым запуском гигантских ротационных машин. Здесь ощущался пульс, биение сердца мира.