Анастасия Комарова - Совместимая несовместимость

Какое-то время он просидел там, не двигаясь, слушая, как постепенно замедляется шум в ушах, и неподвижно глядя на балкон — просто почему-то не мог оторвать от него взгляда. Тем временем в душу ему вползало подозрение, противное, как тот сероватой моллюск, который с тупым упорством пытался обогнуть его ботинок...

Очнулся он от приближающегося звука медленных, шаркающих шагов. Перед ним стоял Боря. Хотя солнца и не было, Боря был в мятой белой панамке.

«Старенький пионер», — ласково подумал Иван.

Боря держал тяжелую болоньевую авоську. Оттуда вкусно пахло хлебом.

— Что, хреново? — безошибочно определил он состояние Ивана.

— Ага, — не стал спорить тот.

Какой уже раз он приятно поразился «старой гвардии» — Боря молча, аккуратно обошел Ивана, занес сумку в дом, но через две минуты уже покряхтывал, усаживаясь рядом. В каждой руке у него было по бутылке холодного пива. Одну он протянул Ивану. Сделал движение.

Иван выпил залпом половину и лишь тогда начал жить. По крайней мере, он начал шумно дышать и наконец-то оторвал взгляд от балкона. Боря рядышком молча прихлебывал пивко. Более приятной компании у него не было ни до ни после.

Иван повернул голову, увидел его коричневое, ссохшееся лицо и спросил:

— Что там за муж у Варвары был? Случайно, не знаешь?

— Что за муж — не знаю, — честно признался Боря.

Он смачно сплюнул — резко и далеко. Теперь так уже немногие умеют.

Потом он снова молчал, но уже не так, как раньше, — что-то его беспокоило, не давая спокойно сидеть. Шумно доставая из пачки «Казбека» пожелтевшую папиросу, он что-то уж слишком суетился. Удивленный Иван снова повернулся к нему, и тогда Боря сказал:

— Что за муж — не знаю... Да-а... А вот когда ты уехал в последний раз... Что-то с нашей козочкой было... Не то, в общем.

Он покряхтел и гулко закашлялся, окутанный клубами густого сизого дыма.

— Что «не то»? — переспросил Иван.

— Да все не то... Не знаю — я-то кто? Кто мне расскажет? Клавка говорила, что даже в больнице в Харькове она лежала. Да-а... Да я и сам кое-что видел, не слепой, чай... Ну, потом-то она в Москву уехала, там замуж выскочила, да через год развелись... Да... Но это уже потом было...

Он еще что-то говорил, но в голове у Ивана вдруг начался какой-то гул. Может, от выпитого пива, может, еще от чего-то, но этот гул все нарастал, и он уже ничего не слышал, да и не особо видел, потому что в глазах внезапно потемнело.

Кажется, даже не поблагодарив своего спасителя, он встал и, сбив пустую бутылку, которую сам только что поставил себе под ноги, пошел в дом.

Он уже не мог просто сидеть и ждать ее. Он должен был что-то делать.

...Дверь, ведущая с балкона в комнату Варвары, была приоткрыта — ветхая тюлевая занавеска податливо прогибалась под нежным напором ароматного воздуха. Иван осторожно сдвинул ее в сторону и, положив руку на стекло, застыл в нерешительности, боясь одновременно и войти, и оказаться замеченным кем-нибудь со стороны улицы. Может показаться, что его останавливали сомнения нравственного порядка или же страх быть застигнутым за столь недостойным занятием (ведь вытянутая шея и напряженные плечи просто-напросто кричали о его намерениях). Но нет, страха он тогда совсем не испытывал, и уж подавно не думал ни о каких нравственных моментах. Остановился он лишь для того, чтобы быстренько, на ходу, придумать, что же все-таки скажет Варваре, если она вдруг застанет его на месте преступления. И твердо знал, что не решится войти до тех пор, пока в голову ему не придет версия, правдоподобная настолько, что он сможет сам поверить в нее — тогда его вранье сможет выглядеть естественно. С раннего детства он постиг это умение — поверить в собственную ложь необходимо, если ты хочешь, чтобы в нее поверили другие: смешно, но, как потом выяснилось, в этом и состоит основной принцип актерского мастерства. За те три минуты, что он простоял, подобно Каменному Гостю, застыв, у заветной двери, в его гудящую голову не пришло ни одной мало-мальски подходящей идеи. Зато удалось убедить себя, что он не совершает ничего дурного, проявляя, может быть, немного лишнего любопытства. Но что же в этом такого...

Дверь открылась бесшумно, и он проскользнул внутрь слабо пахнущего краской и как будто детским маслом полутемного помещения.

Он огляделся. Как и следовало ожидать, эта каморка не сильно отличалась от его собственной. Разве что больше было разбросанных по стульям тряпок. Да еще неожиданно аскетичная, по сравнению с его роскошным ложем, узкая кушетка, аккуратно застеленная выцветшим пледом, придавала комнате какой-то совсем уж нежилой вид. Было ощущение, что человек, остановившийся здесь на неопределенный срок, готов съехать в любую минуту, и он подумал, что ведь ни Варвара и ни кто другой наверняка не живет здесь всегда — зимой в такой комнатушке, открытой всем ветрам, должно быть невозможно холодно, ну а летом ее, естественно, сдают отдыхающим. Так что тайны, если они есть, нужно искать совсем не здесь, а, скорее всего, в комнате с секретером. Он усмехнулся своей недогадливости, уже без прежнего волнения окидывая взглядом все те же неровные выбеленные стены, все те же пыльные пластмассовые тюльпаны на комоде... Над ними, непонятно почему, висели два мутных елочных шара, одиноко поблескивая стеклянной крошкой в сиреневом полумраке комнаты.

На полу — вдоль стены, а также на всех возможных полках громоздились разнокалиберные листы бумаги и картона, все сплошь расписанные уже знакомыми Варвариными пейзажами, а над кроватью ярким пятном светилась маленькая серо-сиреневая картинка, исполненная в неизвестной ему технике, какими-то фосфоресцирующими красками.

Иван пригляделся, подойдя вплотную к кровати. Это был пень, тщательно выписанный на фоне сумеречных неба и замка. Он долго смотрел на него, почти забыв, где находится, еще не понимая, что только ради одного этого стоило войти сюда; а потом продолжал осматриваться, беспорядочно тыкаясь взглядом в углы, трогая и тут же отпуская эскизы, вещи, безделушки.

На одинокой книжной полке вместо книг он обнаружил небольшой лесок тюбиков, пузырьков и баночек, овальное зеркало на подставке — здесь запах детского масла был значительно сильнее...

Однако очень скоро Иван понял, что ему решительно нечего здесь делать. Действительно, ну что интересного хотел он обнаружить в комнате «бедной провинциальной девушки» — волшебную палочку? Или колдовскую мазь, с помощью которой она становится такой, какая есть, — прекрасной и фантастической?! Он собрался уже было выйти из комнаты, постаравшись поскорее забыть свое постыдное (какой конфуз, ведь оно ни к чему не привело!) любопытство.

Он сделал уже два медленных шага к двери, когда его прощальный взгляд, которым он со вздохом разочарования окидывал так привлекавшую его недавно комнатку, натолкнулся на ключ.

Тот как ни в чем не бывало торчал в нижней дверце серванта — обычный маленький железный ключик. Единственный ключ во всей комнате!

«Это, конечно, ни о чем не говорит. Необязательно там прячется что-то интересное, что может заинтересовать меня. Возможно, ключ нужен лишь для того, чтобы держалась, не спадая с петель, дверца дряхлого шкафа. Да, скорее всего, так оно и есть», — думал Иван, медленно опускаясь на колени рядом со шкафом и уже протягивая к нему жаждущую руку.

Чувствуя в пальцах прохладную сталь ключа, он не спешил поворачивать его — задумчиво вертел головой. Возможно, он не заметил еще чего-нибудь? Но нет — похоже, в комнате действительно было не на что смотреть. Если, конечно, не считать всех этих эскизов и рисунков — их-то как раз можно разглядывать часами, было бы только у него на это хоть какое-то желание!

Наконец почти нехотя он повернул успевший стать теплым ключик, смертельно боясь нового разочарования, которое не заставило себя долго ждать. Опять одни бумаги! Две полки, доверху туго набитые пожелтевшими бумагами!

«Черт возьми, в этом доме слишком много бумаг!»

Он провел пальцами по пыльным стопкам, среди которых удалось различить какие-то тетради, альбомы и просто листы — все очень старые, судя по тому, как они лежат — в летаргическом сне забвения, оскорбленные столь священной нетронутостью больше, чем если бы были просто выброшены на помойку. На самом верху одной из полок Иван заметил стопку стандартных листов. Они заметно отличались от остальных плотной, свежей белизной. Отдельные листки лежали неровно — их грубо измятые углы говорили о спешке, в которой их сюда прятали... Прятали?

«Надо бы все-таки взглянуть, что там, — не зря ведь я рисковал...»

Он постарался аккуратно вытащить один-единственный торчащий листок, но бумага была утрамбована так плотно, что листок потянул за собой и все остальные. Иван, потеряв от неожиданности равновесие, уселся на полу перед кучей рассыпавшихся рисунков — все в одной технике. Кажется, уголь и карандаш...

Он схватил первый попавшийся.

«Ого! — вырвался у него восхищенный возглас. — Какое тело! Неплохо...»

Но его рука напряглась так, будто он пытался удержать в ней не лист бумаги, а тяжеленный чугунный молот.

«Не может быть!!»

Он поднес картинку к самым глазам, что было тем более глупо при его дальнозоркости, — он добился лишь того, что густые штрихи расплылись в одно серое пятно. Однако это уже не имело значения. В памяти мгновенно и навсегда отпечаталось это зрелище — великолепный в своей усталой расслабленности обнаженный мужчина. У этого мужчины красивое и злое лицо Мишки.

— Черт!! — Это вслух произнесенное словцо раздалось в тихой комнате как удар грома.

К тому же Иван не узнал своего голоса, поэтому, как бы пробуя звуки на вкус, будто после многолетнего молчания, он снова громко произнес:

— Черт!

И испуганно оглянулся на дверь. Это произошло непроизвольно, чисто автоматически. На самом деле ему было уже абсолютно все равно — застигнут его здесь или нет — такая находка стоит любого разоблачения!

«Вот это да! Знает ли Горелов?? Сказать ему?»

Иван водил руками по полу, как слепой, раздвигая картинки: Мишка, опять он, везде Мишка — голый, одетый, снова голый, его лицо, спина, откинутая голова, закрытые устало глаза, глаза, пронзительно и зло глядящие исподлобья, едкая усмешка, нежная улыбка...

Нежная улыбка? У Мишки? Да, именно так. Все позы, выражения лица, все, все подмечено с жадной точностью...

«Но где и когда он ей так улыбался?!»

Иван неловко попятился и, не глядя, плюхнулся на Варину кровать. Он сгреб в охапку листы и продолжал разглядывать их по порядку, один за другим, кидая на пол уже просмотренные, как будто обрывал лепестки у ромашки — любит, не любит, любит...

Руки у него дрожали, и вместе с ними дрожал очередной рисунок, поразивший его сильнее остальных, — сдвинутые упрямо брови, склоненная голова, упавшие на лоб волосы. Что в глазах — тоска, злость, отчаяние? Во всяком случае, что-то страшное, именно то, что так пугало его еще в Москве...

Он тер лоб, пытаясь собраться с мыслями...

Ну подумаешь, Мишка, ну подумаешь, голый — он ведь действительно прекрасная натура, и это все ерунда, ерунда... Что же так притягивает в этих набросках, отличающихся от всего остального, сделанных явно на одном дыхании, что в них так завораживает и пугает? Иван изучал следующий рисунок, почти прожигал взглядом бумагу, силясь подобрать название тому, что разлилось по темнеющей комнате в тот момент, когда его неосторожность помогла важнейшему открытию. Эти гладкие, словно светящиеся изнутри, плечи в таком дьявольском контрасте со вздувшейся на откинутой шее темной веной, эти мокрые волосы, змеями облепившие лоб и щеку, эти белые губы — все кричит о том, что рукою художника водила страсть...

Да, именно страсть, неутоленная и неумолимая, лежала у него под ногами, десятками Мишкиных лиц укоризненно глядя снизу вверх прямо ему в глаза!

...Солнце садилось. Свежий ветерок, пахнущий персиками и морем, робко шелестел в листьях дикого винограда, обжигался о его лицо, но никак не желал проходить в легкие, несмотря на то что он тратил последние силы, пытаясь проглотить хоть немного целительного кислорода. Нетерпеливо, расплескивая и злясь, Иван лил в стакан драгоценную «Массандру», которую принес, чуть не разбив, и долго не мог открыть влажными, непослушными руками, так что теперь ему после каждого глотка приходилось сплевывать кусочки раскрошившейся пробки. Скоро она придет...

«Не забыл ли я убрать все как было?»

Он на миг застыл от этой мысли, но вспомнить уже решительно ничего не мог. Видимо, состояние, в котором он покидал ее комнату, было гораздо ближе к бредовому, чем ему тогда казалось. Да и не так уж это важно. Он зажег сигарету, затянулся и наконец-то, с глубоким вздохом, почувствовал, как из него начинает выходить неожиданное напряжение нескольких последних часов.

Солнце садилось. Свежий ветерок шуршал листьями дикого винограда, а с кухни долетал восхитительный запах печеного сладкого перца и жареного чеснока — тетя Клава опять над чем-то колдует на кухне. Внизу скрипнула калитка, послышались голоса — низкий Мишкин баритон что-то устало и нежно бубнил, зазвенел пронзительный, привычно-напряженный Варварин смех.