Рядом обозначились юбка с воланом, сшитая из каких-то дешевых детских пеленок, и ноги с выпуклыми венами. Ноги потоптались, встретили мятые брюки, упирающиеся в пыльные ботинки, и ушли. Вместо них пришла пунцовая грудь в охапку с огромным тортом. Пока он рассматривал торт, не обращая внимания на грудь, и пытался различить ее шаги среди многих и многих вновь появляющихся, она незаметно подкралась сзади, прошептала: «Бердышев! Глеб!» — и слегка дотронулась до его глаз ладонями. Он обернулся — и оба вздрогнули от неожиданности. Она тут же протянула ему руку. Он поймал ее как-то неловко, у самого своего лица.

Сердце застучало колесами быстро идущего поезда, выпуская из трубы пар волнения и гудки первых приветственных слов.

— Софья, — произнес он неуверенно, словно позабыл имя.


Неплохо бы улыбнуться.


— Глеб, — сказала Софья.

— Ну вот и познакомились. — Он предпринял попытку улыбнуться.

Ей стало все ясно. Вся интрига и нелепость секрета Полишинеля. Хотелось плакать. Картинка никак не клеилась с фантазией. Она разочаровалась, но так как делать было нечего, приняла решение не торопиться и все взвесить. Мог ли он поступить иначе. Она пыталась послушать себя, о чем беседовали ее предчувствие и испугавшаяся впечатлительность. И вдруг стало невыносимо больно внутри, одиноко и холодно. Соня смотрела на Глеба и вспоминала определение лица, как «тропинку между людьми». И не знала, хотела ли она продолжить их знакомство.

Она несколько секунд выглядела растерянной, но быстро нашлась, смягчила взгляд и тон голоса. У него непроизвольно сжалось все внутри от ее испуганных глаз, тех немногих, встречающихся в жизни каждого мужчины, заглянув в которые можно по-настоящему разглядеть свое отражение. Он отпрянул. Зеркало казалось невероятным. Ребенок раскрашивал ее радужную оболочку нетвердой рукой, как контурную карту цветными карандашами. Ярко-белые белки заполнены волнующими изгибами красных уставших ручейков капилляров. Открытый и дикий взгляд вылупившегося утром воробья, погибшего в прошлой жизни под колесами грузовика.

Глядя на нее, поймал себя на мысли, что свободно шарит у нее внутри. Ее глаза обеспечивали странный доступ вглубь. Она держалась на грани дружелюбия, стараясь силой вывести тон разговора в беспечное приятельское русло, будто они знакомы уже много лет и вот встретились. Он понимал, что это от осторожности, от боязни обжечься. Она же видела, что он зажат, осторожен, искусно прикрывается маской «последнего романтика», и говорила, что надо чувствовать себя раскованнее, что оба в безопасности. Он уворачивался ответами, что все относительно.

Небо залилось изумрудным светом, замок давно разрушился и смешался с морской гладью. Солнце садилось, как обычно, на востоке, обещая завтра снова выглянуть на западе.

Софья шевелила бледными губами, как оживший мертвец, а он, не отрываясь, смотрел на это странное зрелище, стараясь стоять в фас. И не знал, что делать с руками, куда их деть. Они вдруг стали чужими, мешали, плохо имитировали покой. Как вообще современные люди с устойчивой психикой, взрослые и многоопытные, в наше время должны с ними поступать? Когда он развернулся к ней, то почему-то, как идиот, снова протянул ей руку, она переложила сумку из правой в левую, протянула в ответ свою. Он не решился. Он никогда еще не целовал женских рук «так искренне, так нежно». Рук, которые со всем желанием хотелось бы целовать, но пока еще чужих — если бывают чужими руки у обладательниц таких поглощающих глаз. Чмокнуть в щеку, в затылок, в лоб, поцеловать в губы французским поцелуем, покувыркаться в постели сутки напролет… Запросто. А тут всего лишь поцеловать руку. Все одно, что подать ее в общественном транспорте пожилой ли незнакомой даме, молодой ли леди — выставить себя в смешном свете. От этого быстро отучают, одергивают, окрикивают, обругивают, потом долго еще бубнят, тщательно дают понять, что это дурновкусие и плохой тон, развязное воспитание прощелыги, дешевый фарс утомленного ловеласа для молодых или обнаглевшего карманника для поживших. Нет, вот так чтобы искренне поцеловать женщине руку на первой встрече — не приходилось. На деловом бесцветном рауте, подгоняемый более чувством долга, чем ожиданием всех, кто на это его как бы подбил — да, по личной инициативе, не боясь наказуемости, недвусмысленности, с большим обожанием, с толком, с расстановкой, вложив и реализовав нахлынувшие эмоции — нет. Он проворно сдержался, впрочем сожалея тут же об этом. И подумал о том, насколько потрясающе легко теперь стало сделать женщине куннилингус и труднее просто поцеловать ей руку. Граф Жофрей де Пейрак и рыжеволосая Анжелика. На это требовалось время. И он умолял о нем небеса. Человек внутри, а не снаружи. В этом он был убежден с самого начала, но цель казалась слишком недосягаемой, слишком нереалистичной.

Воспоминания об их первой встрече всегда приводили его к одной и той же мысли — он увидел ее и сразу почему-то испытал к ней отцовское чувство. Они пожалели друг друга внезапно, не отдавая себе в этом отчета.

Собственно, ничего такого Соня вовне не транслировала. Даже напротив, излучала подозрительное благополучие и демонстративную гармонию, увлеченная работой, пылающая творческими идеями, она казалась нереально живой, огненной, головокружительной и непредсказуемой, что выглядело временами искусственно, артистически фальшиво. Фальшь словно прикрывала и перекрывала ее внутреннюю какофонию и раздрай.

Он поймал ее на слове, когда она три раза подряд на вопрос «Ну как ты?» ответила «У меня все отлично». Именно после этого он понял, что ей так плохо, что хуже уже и не придумаешь. Он чувствовал, как болезненно надломилась где-то внутри его установка: «Без женщин — без слез». Перед ним стояла улыбающаяся женщина и плакала без них сама.

Всем известны люди, которые на вопрос «Как у тебя дела?» отвечают всегда одно и то же: «Отлично». Слова с такой окраской в их устах ничего не значат и уже давно перестали чего-то стоить. Тогда, когда первое из них было продано, все оставшиеся тут же обесценились. Остались лишь оттенки интонаций. Они эволюционировали в исчезнувшие смыслы, как камбала покрылись пеленой и глаза завели на одной стороне.

Но она не смогла его обмануть. Любая ее улыбка выглядела наигранной, прячущей природную злость, а злое выражение глаз — смешной попыткой скрыть детскую сентиментальность, умиление, кем-то не понятое и наказанное. Он пугался, что в то время, когда она смеялась, он видел ее плачущей и все ждал, когда же она по-настоящему разрыдается. От того было странно смотреть на нее, томясь этим ожиданием. «Нет, — думал он тогда, — тебя наказали не тут. Точнее, тут и есть твое наказание». Он страстно хотел докопаться до сути и ловил себя на этой мысли.

— У меня все отлично, — повторила она ответ, и у нее нервно затикал правый глаз.

Соня смутилась, дотронулась до него пальцами, принялась тереть. Он знал по опыту, что это не поможет. Софья, порывшись в сумке, надела очки, но солнце давно скрылось, и она поминутно поднимала их, как забрало для приветствия перед турниром, глаз дергался, и забрало опять опускалось.

— Надо в глаз плюнуть, — не выдержал он наконец, видя, как она измучалась. — Мне так в детстве одна бабка глаз вылечила, который болел несколько дней.

И она плюнула. Ему. В шутку, безобидно и быстро, не раздумывая ни секунды, смешно и по-детски.


В сущности, мы же просто знакомые, которым приятно общаться. Хорошо, что я сдержалась не придумать повод заспешить куда угодно, но только вон, подальше отсюда, от него, как можно дальше, куда унесут ноги. Жалея обо всем, о переписке, о прозаичности и жестокости обстоятельств.


Ее что-то удерживало, что она не могла себе это объяснить на ходу словами.

— Откуда это поверье?

— Из детства. Так, кажется, говорили раньше.

И ей показалось, что у него не было никакого детства.

— И про писяки вроде бы тоже.

Вот теперь он рассмотрел ее внимательно, — когда его тахикардия изобразила увертюру «На холмах Грузии». И скис. Рослая, как редиска на грядках, с желто-зелеными нагловатыми глазами, большой лоб, фарфоровое ровное лицо, рыжие вихры, тонкие запястья, щиколотки, губы «сплошное целованье».[18] Она была слишком хороша. Слишком. И эти ее потрясающие ноги…

С такими ногами надо ходить на руках.


Ненароком глянул на свое отражение, когда медленно шагали по Невскому: сутулый, усталый, серый лицом, стригся давно, брит только что, и это только хуже, от волнения поминутно потел, движения размашисты, щиколоток нет, губы поэтически никем не описаны, в застиранной футболке…

Внутри приятно и сладко дребезжал от восторга колокольчик, предвещая грядущую зависимость на всех уровнях от психики до физики. Так бывает на проводах очень дальних родственников, которых еще несколько дней назад и знать не знал, и видеть не хотел, а вот приехали, и сразу понял — родня, кровь, масса общего и главное — тяга к общим истокам, растекающаяся по родовой реке легким клонированием хорошо знакомых дагеротипов.

На него смотрела его мать. Какой она запомнилась ему пятилетнему. Часто моргая глазами, можно прогнать этот образ. Не помогло. И тут повело вбок. Земля ушла из-под ног, изменилась гравитация, отказало атмосферное давление, обессилила сила тяжести. То ли от переутомления, то ли от перенапряжения, от духоты, повисшей в оцинкованном воздухе, от дневной нервной сутолоки на секунду сдал вестибулярный аппарат. Она довольно резко схватила его за рукав. Он отметил быстроту реакции.

— У нас в детстве так говорили: «Реакция есть, дети будут», имитируя удар вертикально поставленным ребром ладони в переносицу. — Он показал.

— Пил? — спросила она так просто и так естественно, как будто она мастер, а он уже много месяцев проходит у нее производственную практику и при этом систематически прогуливает.

Он отчего-то утвердительно кивнул, смущаясь неожиданному вопросу и своему признанию.

— Тебе, похоже, пора подшиваться.

— У меня хватает силы воли при желании не пить.

— Но такое желание почти никогда не возникает, так?

— Возникает, возникает. Я просто какой-то вяленький сегодня…


Зачем я это сказал?


— Может, зайдем куда-нибудь выпить чашечку кофе?

Он был одет скорее для погрузки стеклотары, а не для ужина, но не стал брыкаться. Внутри паба, когда они выбрали темное место и он смог наконец расслабиться, закурил. Она придирчиво изучала меню, выбрала почему-то семенники с гарниром. Глеб заказал бокал пива.

— Скажи, если я не каждый день ем бычьи яйца — это ведь ничего, что я поем их сейчас?

Глеб заверил, что можно не волноваться, непроизвольно складывая в уме комбинацию из пяти пальцев в своем бумажнике для итоговой цифры счета.

На следующий день она не ответила на звонок. Писем не было и на второй, и на третий. Было ясно, что он провалил явку. Выходит, его готовность была нулевой.


Ничего другого и быть не могло. Стоп. Вот оно, началось.


Он продолжал писать в никуда свои обычные письма ей. Рассуждая так, как будто она читает его и ответит чуть позже, когда вернется.

Ухаживать за девушкой означает уходить ее надо так, чтобы ей было проще согласиться, чем снова сказать нет. Это было в крови, где-то почти на уровне инстинктов и настолько естественно, что он не придавал этому особенного значения. Женщины, к его удивлению, которое довольно быстро развеялось, всегда это отмечали. Так что первое время он склонен быть думать, что обладает неким секретом. Но это оказалось всего лишь одним из неписаных законов достижения сближения с ними. Равномерно распределенный напор, основанный на фундаменте терпеливости. Но одного этого, для того чтобы удержать их внимание, было все-таки мало. Он болезненно ворочал внутри себя истинную причину ее исчезновения.

Наконец она написала: «Ты не принес аленький цветочек для младшей купеческой дочки. Жаль. Это нарушает сказочный сценарий».

Она вообще, как он ни пытался представить, не ассоциировалась ни с какими цветами. А ее немного бледные губы, с которых с фантастической скоростью испарялась помада, он соглашался сравнить лишь с искусственными розами из вощеной упругой бумаги на венке.

— Какие все-таки ты любишь цветы? — допытывался он.

— Никакие. Правда. Вот чертополох чем плох? Первая строфа стиха: «Вот чем вам плох чертополох?» Лопух обыкновенный.

— Звучит как вызов. Мы ими в детстве кидались. В волосах он хорош, если затереть его туда покрепче, застревает.

— А я помню собак в нем. Еще мне всегда нравились цветы, которые умирают сразу, как только их разъединяют с почвой и корнями.

На следующую их встречу он на самом деле планировал прийти с горшком, в котором бы красовался цветок его детства — ванька мокрый — яркий, огненный, сочный, упитанный. Неказистый и аленький, любитель деревенских подоконников. Но он выбрался на задворки старого парка и надрал чертополоха. В салоне цветов его встретили с широко распахнутыми глазами две озорные флористки, которые, похвалив за неординарность и царапая руки «колючим одуванчиком», облагородили букет мелкими бестиями белых соцветий, обернули подарочной бумагой и вручили дарителю. Софья не удивилась, по крайней мере отлично сыграла свое спокойствие. Однако призналась, что он самый запоминающийся в ее жизни.