Я кивнул.

— Это местная библия на самом деле. Там перечислено десять заповедей Андона. А переложенное послание апостола Павла к римлянам на технократический из Сверхнового даже не открывайте. Чепуха.

— Я ознакомился и поставил подпись. Все, что помню, — это смертная казнь за секс с лицом любого пола.

— Ерунда. Если бы в этом одном тут была проблема… Есть специально отведенные места, организованные Корпорацией «Мастурбизнес». Ее возглавляет Мастур Бен Али. Вы еще с ними познакомитесь. Посещение их обязательно. Я вот вспоминаю, как мне дед рассказывал, это еще было во времена царя Гороха, когда его родители жили при демографическом кризисе, они спокойно могли жить семьей и воспитывать детей столько, сколько хочешь, так вот отец его, мой прадед, был моряком-подводником. По три месяца был в автономке — автономное плавание, — так вы что думаете, они там все были поголовно в мужеложстве замешаны?

Мы прихлебывали странно-ароматный чай, в котором плавал старый солдатский ремень.

— Для цвету, — пояснил Хавр. — Часто в жизни бывает так, если хочешь иметь то, чего никогда не имел, то должен делать то, чего никогда не делал…

— Что вы здесь едите?

— Я особенно не разбираюсь. Ем в социальной столовой, в магазин хожу редко. Не ешьте синтетический кетчуп, пластиковый сыр по возможности. Вчера наши читали прокламацию местной церкви, что шоколад содержит кровь африканских детей, в кофе у них добавлен пепел покойников, в конфетах — тальк, в свинине — гены человека, в помидорах — рыбы, кур кормят абортным мясом. И не соблазняйтесь низкой ценой продуктов. Лучше есть как можно меньше. Странная особенность замечена мною: как только я стал меньше уделять внимания здоровью, оно улучшилось, — засмеялся он. — А это идет вразрез с моими планами. Я стал убежденным вегетарианцем.

Заметив, что я молчу, он пояснил:

— Вегетарианство — это такая замысловатая система взглядов на мясо, при которой есть из него ничего нельзя, а быть из мяса можно. Мясо и мясные продукты, даже консервы, есть не рекомендую по одной простой причине — абсолютно все мясные продукты на Андоне из человечины.

Я мгновенно понял, когда попал на Андон, что здесь установлены совершенно нереальные цены. Расторжение, как говорит Хавр, стоит двести рюмов. Но чтобы заработать десять, надо работать год. Из чего ясно, что расторжение добровольного договора становится для нас просто невозможным. Таких денег здесь не заработать.

— Хавр, а кто отвечает за расторжение договора? Если вдруг, предположим, я найду эту сумму, куда мне идти?

— Мечтаете? Ну что же, невредное дело, в сущности. Признание договора расторгнутым — дело окружного правления, подавать его туда будет городская префектура. Есть там один префект, француз Блер, это целиком его компетенция. Не думаю, что они загружены подобной работой. Сюда переселились миллионы, а обратно возвращаются десятки. Не хочу вас расстроить, но из всех тех, кто хотел вернуться и был мне знаком, никто не попал в их число. Я просто хочу, чтобы вы реально рассчитали свои силы. Самое смешное здесь знаете что?

— Что?

— Что вся эта информация бесполезна. Ни если вы хотите жить, ни тем более если не хотите. Знать вам все это не обязательно.

В это время Глеб услышал знакомый недовольный и требовательный до боли голос:

— Объясни мне, пожалуйста, что все это значит. — И, не делая паузы, тут же продолжение: — Три часа дня! Я его жду, он исчезает, напивается, трубку отключает, потом не берет! Как мне это трактовать? Что это? Как я могу с тобой иметь дело после этого?

В комнате кто-то с шумом растворил шторы и впустил свет в окно.

«Что ты делаешь? — хотел закричать пересохшим ртом Глеб. — Свет! Свет!»

Но вместо этого только бесшумно открывал и закрывал рот.


Черт тебя дери, Соня… А ведь проснулся с приятным ощущением, что наконец-то раскрыл секрет картограммы Андона.


Все оказалось очень просто: картограмма, дающая право на обратное переселение под эгидой Армии Спасения, заполнялась так, как ты этого хочешь. Вот так вот, как хочешь, и все, и это работало. Полная свобода! Как же все просто. Что же надо было сделать с людьми, чтобы они не понимали, не чувствовали этого! Каким же извращенцем надо стать, чтобы понять, что в итоге все, все абсолютно просто! Он пожалел, что не может сказать об этом Мари и Хавру. Впрочем, чего жалеть, они все равно бы ему не поверили. И эта тайна, и это ее понимание вместе с невозможностью донести тут же стали с невообразимой силой давить на виски. Голова словно пыталась разломиться. Пошевелив сухим языком в вязком рту, он осознал, что положение дел скорее напоминает собачью будку, в которой на жаре умер больших размеров пес.

— Скажи мне, почему ты так поступаешь? — Соня приземлилась на край постели. — Неужели мне наконец-то повезло? Я ведь всю свою сознательную жизнь искала алкаша, — с поддельной искренностью произнесла она.

Это его неприятно задело, царапнуло тонко, больно, долго заживаемо и глубоко, как умеют делать мстительные сиамские коты.

— Ты тоже, знаешь, не мой идеал! — отвечал он, прижигая своим раскаленным ответом свежую саднившую внутри рану. Воображая, как бы она сейчас разъехалась, даже не обнаруживая первое время крови. Лишь потом из нее покажется первая щедрая капля, предвещающая пульсирующий поток. Каждый из них имел орудия для причинения боли друг другу и всегда знал, где они хранятся, поставленные под рукой, готовые быть выхваченными в любой момент.

Она в ту же секунду метнула в него молнии зеленых злых глаз.

— И кто же твой идеал?! — взвизгнула она.

Он понял, что цель достигнута и растревоженная кошка готова броситься на раздражающий ее объект. Она нервничала. Потому как при этом покусывала, как обычно, нижнюю губу.

Морщась, он произнес фразу, которую не раз повторял маме его отец: «Понизь свой голос до крика».

— Как я поступаю? Я товарища встретил, которого не видел бог знает сколько лет. У меня дико болит голова, — сказал он, едва прикрыв глаза. — Не голоси!

— Не удивительно! И кем же ты был в своем сне? Анкеем?[28]

— С какого это перепугу? Анкей я наяву. Во сне я был героем, естественно.

Неприятная головная боль, тяжеловесная и гулкая, простонала, как поющий от ритмичных ударов рельс.

— Сволочь ты, а не герой…

Соня вскочила с дивана и нервным циркулем начала мерить шагами комнату, скрестив руки на груди, осматривая все вокруг, как будто искала что-то. Глеб смотрел на нее.


Черт бы побрал этих дорогих сердцу женщин. Вот что она мне заявляет, наморщив нос и чувствуя при этом за собой по меньшей мере высокие горы правоты и себя на каком-нибудь пике «Истины»?


Попробовал оторвать голову от подушки в своем прокрустовом ложе. По энергетике он ощущал себя походным вещмешком, набитым всяким промокшим и затхлым тряпьем. Плохо управляемая голова покорно вернулась на место.

— Ты будешь продолжать лежать? — Она пнула под дых диван.

— Это только кажется, что я ничего не делаю. На клеточном уровне… я, знаешь ли, очень даже занят… Ну оставь этот тон! Видишь, умираю, ухи прошу…

На самом деле ему очень хотелось сказать: «Да, буду продолжать лежать». Что он и сделал, но молча.

— Не злись, иди попей чайку. Через пять минут встану.

И действительно, через пять минут вновь попробовал оторвать голову от подушки, туловище — от дивана и медленно сел.

Ребекка была намного сговорчивее.


Пошевелив пальцами ног, обнаружил, что в носках и джинсах залез вчера под одеяло.

— Ребекка не принесет мне случайно воды?

— Ребекка принесет. А я нет, — парировала Соня.

— А если я скажу «пожалуйста»?

Однажды Соня написала ему такую нежную записку и сунула в карман куртки: «Сегодня в метро от кого-то пахнуло перегаром. И я сразу подумала о тебе». Он был обескуражен. Единственное, что, пожалуй, подействовало на него из всех антиалкогольных нравоучений.

Соня достала из сумки бутылку негазированной минеральной воды и алкозельцер.

— Где ж ты шлялся вчера, друг ситный?

— Долго объяснять. Не сейчас.

— Ты же сказал, что тебе по делу надо?

— Я не доехал.

— Не доехал… А куда тебя черти тогда понесли?

— Сказал же, что встретил одноклассника…

— Давай поклюем чего-нибудь? Я есть хочу, не ела еще ничего.

— Иди посмотри сама что-нибудь.

— Неудобно одной по холодильнику ползать. Опять потом скажут, что обжираем их. Пойдем вместе, а?

Он кое-как встал, и они соорудили яичницу. В холодильнике у Вероники Павловны, как памятники Советскому Союзу, стояли всегда не меньше пяти банок зеленого горошка и кукурузы, ведерко майонеза, неизменная трехлитровая банка вспухших от времени соленых огурцов с осадком, прочие несъедобные домашние заготовки, салаты с почерневшими и проржавевшими от времени крышками и зацементировавшееся варенье, которое, открыв, надо сверлить победитовым сверлом. Поели, составили тарелки в раковину. Глеб вернулся в постель. Соня взяла жирную посудную тряпку, которая выскользнула из рук, воняя рыбой…

Стоило ему лишь на секунду закрыть глаза, как перед ним появилось ее лицо и занесенная над ним рука с ножницами. За стенкой слышались какие-то странные звуки.


Наверное, телевизор.


— Что опять? — взмолился он, стараясь не дышать в ее сторону.

— Брови подстричь хочу. Не дергайся, а то выколю глаз.

Он пожалел, что не сдох во сне.

— Перефразировав одну умную женщину, скажу, что мужчину, такого, какой он есть, готова принять только земля, — заключила она. — Леплю конфету.

— Надо ли так напрягаться? Мне тут рассказали, как делают корабли в бутылках…

— Как?

— В бутылку засыпают силикатного клея, говна и трясут. Получаются разные довольно странные штуки. Иногда корабли…

— Я так и знала.

— На выходных надо нагрянуть в деревню. Бабушке восемьдесят два, и она решила стать тру-эмо. Надо предотвратить. Поедешь?

— Поехали, — согласилась Соня. — Но я бы вашей волшебной бабушке не стала мешать. Она, мне кажется, знает, что делает. С чего это такие шутки?

— А ты бы послушала ее сленг, который она мгновенно впитывает от Светочки…

— Поедем непременно! Тем более что я хочу сделать несколько эскизов и попросить бабушку позировать мне. А Светочка будет? У Светочки красивые кисти рук, тонкие запястья, изумительный профиль, я рассмотрела ее в прошлый раз, она, должно быть, стала еще взрослее. Она божественна, юна и пропорциональна. Афродита Книдская, не меньше. Губы — Афродиты, руки — Афины.

— Пропорциональна?

— Да. Это я помню, как таблицу умножения: кисть руки составляет одну десятую часть роста, голова — одну восьмую, ступня — одну шестую, голова с шеей — тоже одну шестую, рука по локоть — одну четвертую.

Соня закончила брови и пересела за компьютерный стол, склонилась и затихла. Прошло пятнадцать минут, она молчала, застыв в одной позе, лишь клацая и орудуя локтем правой руки.

— Ты чего там делаешь?

Он заметил, как она уставилась в зеркало и чем-то ритмично тыкает себе в верхнюю губу, с легким усилием отстраняя это что-то обратно.

— Усы щипаю.

— Господи…

— Вы дерьмо свое будете когда-нибудь за собой убирать? — поинтересовалась Вероника Петровна.

— Какое еще дерьмо? — Соня недоуменно взглянула на Глеба.

— Это она про посуду. Не обращай внимания.

— А отец где?

— Уехал куда-то, не знаю. Он не разговаривает ни с кем. У него ноги стали еще больше опухать, он злится.

В это время Вероника Петровна вернулась в комнату, с силой хлопнув дверью, и продолжила производить звуки, которые на этот раз ни с чем нельзя спутать. Она рыдала. Протяжно, громко, всхлипывая, сморкаясь и изображая всю гамму попранных чувств, чтобы вразумить неразумного мальчика общаться с мамой хорошо, а не доводить ее до белого каления.

Как это унизительно — лежать и знать, что и там за стенкой слышен каждый звук, каждый скрип, каждое малейшее шевеление. Правильно интерпретированы все звуки «му», безошибочно установлены источники скрипа, верно угаданы мотивы шевелений под громко, зловеще и бесперебойно говоривший телевизор из обеих комнат. И подолгу не ходить в ванную, потому что и так все все поняли, так хоть этим сбить с толку. Дескать, не мылись — значит, ничего и не было. Глупость… Выходить одетыми и прибранными, как ни в чем не бывало — это мы тут читали, смотрели телевизор, не отрываясь, скрипя и пыхтя от напряженного смотрения.

— Ты даже и представить себе не можешь, что значит потерять сына! — не отнимая напряженных рук от лица, кричала, выбежав в коридор, Вероника Петровна, обращаясь к Соне.